Куклы (гет)

Глава V

Улькиорра смог сделать лишь три коротких шага от двери, после чего окончательно выбился из сил. Он никогда ничего не боялся, чувство страха не пряталось в глубинах его подсознания, он всегда был расчетлив, логичен и точен, как отлаженный механизм, однако теперь мышцы мелко дрожали, напряженные, спазмированные, скованные, не позволяя перевести дух. Металлический воздух забивал легкие, провоцируя неконтролируемый приступ удушья и тошноты. Еще немного — и он потеряет сознание, утонет в кровавом тумане, одурманенный запахом тлена.

Вероятно, Орихиме ждала его с новостями, надеялась на одобрение Айзена, незыблемо верила, что Сифер защитит ее во что бы то ни стало, заберет из стана врагов, ибо сам врагом никогда не являлся, а после звала его по имени в предсмертном хрипе, хватаясь перебитыми руками за край стола, снизывая ногти до мяса и, как обычно, отказываясь видеть реальность. Впрочем все ложь. Женщина была счастлива умереть, неважно, каким образом, желая воссоединиться, наконец, в одном из возможных миров с Куросаки.

Он сделал еще один тяжелый шаг к кровати, к противоположной стене, к Иноуэ. На полу рядом с книгой лежало обезображенное тело с разорванной грудной клеткой. Кровь хлюпала и липла к подошвам, коркой покрыла одежду, мертвая, едкая, жгла кончики пальцев и губы. Зачем все это уродство, — мрачная мысль звенела тоской, сожалением, скупым чувством стыда в ослабленном разуме, покачиваясь, расплескивая остатки спокойствия. — Неужто не заслужила она мирной смерти... Неужто и нет здесь ни в ком сострадания?.. Пустому не свойственна жалость. Пустой не чувствует боли. В нем нет сомнений, печали. Но Улькиорра давно не Пустой. Он обвел комнату взглядом, практически видя каждое движение пленницы, каждый вдох ее, каждый всполох реацу, отмечая, что Химе не плакала и почти не сопротивлялась. Вероятно, Гриммджоу сообщил, что это приказ Владыки, и та, беспокоясь, что борьба и крики навредят безопасности и положению Кватро, приняла безысходность смиренно, как и полагается женщине королевского рода. Он машинально прочел на корешке «Герман Гессе. Сиддхартха» — совсем не подходящая книга для столь чудовищной смерти. Рядом валялся иссиня-красный ошметок плоти, еще утром бывший самым огромным сердцем во всех параллельных мирах. Подлый Секста словно в насмешку вырвал его, осведомленный обо всех слабостях Сифера. Гордый Секста словно пытался залить свою совесть кровью Иноуэ. Тело едва не ломало от нервного озноба, и не получалось заставить себя прикоснуться к трупу. Он никогда не отличался брезгливостью, как и всякий арранкар, привыкший к запаху мертвого мяса, однако теперь нещадно мутило, до боли в желудке, до головокружения.

Он ничего не почувствовал. Сегодня утром он даже не думал о пленнице. Все валилось из рук, он раздражался, спешил, размышлял о предстоящем докладе, о скоротечности времени, о революции в умах, идеализме и прочем, но не о женщине, что ждала его в застенках Лас Ночес, не о той, ради кого стремился изменить свою суть. Он ничего не почувствовал, не услышал ее, впрочем, как и всегда.

«Это просто тело», — убеждал, успокаивал себя Сифер, заворачивая Орихиме в простынь, прикрывая ладонью ввалившиеся глаза на посиневшем черепе и приставляя его плотнее к плечам, стягивая ткань веревкой. «Просто тело. Сосуд», — испытывая подобие стыда за то, что даже теперь не может как следует позаботиться о ней. И в итоге отрывисто, глухо бросил нумеросу, принесшему к шести вечера торт:

— Прибери здесь все.

— Улькиорра-сама… — тот ошарашено таращился на залитого кровью Кватро, верно, решив, что это он убил пленницу. — Вы…

— Выполняй, — грубо приказал он и спешно скрылся из дворца с телом наперевес.

Самое время, чтобы праздновать, радоваться освобождению от гнета людских желаний и прославлять великого Айзена. Самое время, чтобы подохнуть.

Из затхлых равнин оскудевшего мира тянулись струи-лучи горькой памяти, стремительно меркнущие, рыжие, тонкие, вызывая у болезного Кватро приступ чахотки, стелились белесым, затихшим туманом, как пыль, как седые от горя волосы Сифера, как выполосканная бесконтрольной, бесконечной надеждой душа. «Когда ничего нет, то нечего и терять», — твердил он, как мантру, как заклинание, снося на погост бремя своего возможного счастья. «Когда ничего нет, то нечего и терять», — у женщины ничего не осталось, он забрал все, что ей дорого, он отнял у нее даже сердце. А у него была только женщина, только ее живая душа — слишком, непозволительно много для этого гиблого места. «Когда ничего нет, то нечего и терять», — впрочем сердце, припомнил вдруг Сифер, Принцесса вручила ему добровольно с благоговейной улыбкой. «Когда ничего нет, то нечего и терять», — и самая большая потеря — не смерть Иноуэ, а покой и нерушимая убежденность в своей правоте, которые Улькиорра утратил, стоило ему повстречать мятежную женщину.

Он всегда думал, что успеется, все успеется, нет нужды спешить, держался на расстоянии, хранил мысли чистыми, касался нарочито отрывисто, небрежно, говорил прохладным тоном. Он всегда думал, что у них вселенная времени, знак бесконечности, умноженный на Пи. Он наивно уверовал не только в доброту Принцессы, но и всех обитателей замка. Он ошибся. Природа ошиблась, породив его.

Сифер забрался далеко в горы и, выбрав наиболее удаленное плато, защищенное от ветра скалистым каменным лесом, остановился, наконец, положил тело на землю и присел подле него на колени, словно собираясь совершить ритуальное самоубийство. Он хотел бы вновь научиться плакать, как это делала пленница, хотел бы окропить место ее погребения слезами, хотел бы чувствовать хоть что-то или понимать, что чувствует, хотел бы, чтобы запаянные под кожу слезы ожили и жгли лицо, как кровь принесенной в жертву Иноуэ, как метущаяся душа Куросаки, как ядовитая боль, которой он сам был наполнен до краев, пока не выбрался из разлома. Он хотел бы сделать хоть что-то, присущее людям, что сделала бы Орихиме, узнав о его кончине, что сделал бы кто угодно живой. Чуть ослабив веревки, он развернул полог — теперь ты свободна, иди! Уходи! Уэко Мундо отпускает тебя! И до крови разодрал себе дыру, стремясь избавиться от тянущей, вырывающей нутро тоски, — чуть глубже, сильнее — и умер бы, чуть больше смелости — и их уже никто не найдет, и повалился набок, содрогаясь от боли. Следом склонился и, словно стремясь пробудить Принцессу, коснулся ее сомкнутых, парализующе безжизненных губ, оставляя кровавый след поцелуя. Он думал, что она будет вечно. Он был убежден, что ее невозможно убить, и что бы ни делал, она все выдержит, все переживет и его научит тоже, она принесет спасение заблудшему народу пустыни.

Воспоминания прошивали его, сдирая покровы логики, нигилизма, оставляя беззащитным перед непостижимой несправедливостью, варварством, злом. Впервые он познал предательство, когда сородичи прогнали его, невиновного в своей мутации, ненавидящего себя за собственное рождение. И те события стали причиной, по которой Сифер лишился души, лишь бы не чувствовать, лишь бы отринуть боль, и был обречен на многолетние скитания в одиночестве в чужом, враждебном мире. Теперь его предал Айзен. Его учитель. Его бог и владыка. И Сифер утратил женщину. Но ведь когда ничего нет, то нечего и терять. Он попытался вдохнуть и не смог, сердце, сдавленное пароксизмом, знало и чувствовало куда больше, чем все Уэко Мундо. Кватро сгорбился и схватился за грудь. Он не помнил, как стал Пустым, не знал и голода после, не помнил страданий при этом, всегда ощущая лишь смутное чувство страшной, странной утраты внутри, словно бы потерял что-то важное, ценное, самое главное. Но теперь все было слишком осознанно, реально, и если Орихиме испытывала ту же боль после смерти Куросаки, то должна была умереть раньше от разрыва аорты. И выбил себе большой палец на левой руке, стремясь тонизировать и привести рассудок в порядок, цепляясь за слабый отсвет ее улыбки, украденной из жадности им.

Женщина всегда улыбалась. Улыбалась отчаянно, натужно, перебарывая страх, и никогда не испытывала ненависти. Она была расслаблена, когда Секста настиг ее, верно, приняв поначалу его приход за дружеский визит. Она всегда была рада гостям. Она с улыбкой встречала Сифера и, несомненно, ту же улыбку адресовала Джагерджаку, когда он открыл дверь. Она не испытывала злости или гнева и никогда никого не винила. Она так любила, когда Улькиорра читал ей, и любила рассказывать истории из мира людей сама. В дни болезни она ласкала его руки, целовала их неосознанно — руки убийцы ее будущего, ее жизни, руки врага, не в силах его презирать. Она была рада его предложению покинуть Лас Ночес и жить с ним. Она была благодарна ему. Она изменила его, и это впору Сиферу целовать ей колени.

Улькиорра свернулся клубком и глухо застонал. Реальность рассыпалась, крошилась, как яичная скорлупа, как его бумажная кожа, хрупкая, хрустальная, под порывами внушенного безволия, освобождая от губительных идеалистских заблуждений, расправляя бесформенные, рваные крылья отчаянья, несвободы, незыблемости бессилия. Он ощетинился, как загнанный в угол зверь, не собираясь проигрывать борьбу и приносить пленницу в жертву пустыне, почитая смерть выше служения, оскалился, пуская вспенившуюся слюну, давясь грязным, малодушным, похотливым инстинктом. Или он сожрет ее сейчас, совершит отвратительный акт каннибализма во славу, в доказательство самой искренней, первобытной, чистой любви, или ее сожрут Пустые, привлеченные остатками ее былой реацу. Сифер всегда отличался излишней сдержанностью, доходившей временами до абсурда, никогда не расслаблялся, даже наедине с собой был сосредоточен, насторожен, а теперь барьеры рвались, нутро ломалось в угоду Орихиме, звеня в голове сотнями тысяч синтетических, глубинных перешептываний, переливов, в каждом из которых он узнавал голос пленницы. Воздух дрожал, вибрировал, заходился в оргазмическо-эпилептическом припадке в предвкушении падения новой жертвы в ничто. Он зарычал и встал на четвереньки, принюхиваясь по-звериному к остаткам тепла под шеей Химе, невольно расправляя крылья, вздымая облако пепла, краем сознания понимая, что теряет рассудок. Нестерпимое, обсессивное, гипнотическое влечение, возведенное в абсолют, присущее лишь Пустым, во всем доходящим до болезненного, психоделического перфекционизма, наслаивалось поверхность к поверхности, выпуклость к впадине, и Улькиорра, жадно дыша, повел языком по кромке разрыва на шее, и вниз под ключицу, и дальше к разъятой груди, чтобы вновь обмануться. Если он сделает это, то умрет, Улькиорра умрет, атрофируется и сгниет все то, что она так любила, за что так боролась. Если он это сделает, то, конечно, не сможет скрыть от других и будет принят за своего, не станет больше смотреть на них свысока, и, да, именно этого от него и ждет Айзен — предательства. Сифер должен предать себя, Орихиме, свою просьбу покинуть Лас Ночес, лишь тогда он будет прощен, а они довольны. Сифер должен, обязан, как униженный, провинившийся раб, валяться в ногах, моля о снисхождении. Он ударил крыльями, распространяя волны густой, плотной реацу, заставляя Уэко Мундо познать его мощь, освобождая свою скованную клятвами верности Айзену сущность, зная, что зияющая пустота поглотит его, подарив, как и в прежние времена, силу взамен. Пусть пустыня выплачет все слезы, оставив ему лишь безмолвие. Пусть Орихиме никогда не будет погребена под безжизненными песками, ей в них слишком тесно и холодно. Пусть ее прах разметает по окрестностям мира, который она так отчаянно желала спасти.

Улькиорра поднялся, стряхивая остатки наваждения, и принялся собирать по округе высохшие кости Пустых, чтобы соорудить из них высокий погребальный костер, намереваясь похоронить ее, как забытую, обедневшую, преданную последователями языческую богиню, для ложа которой нет ни расшитого золотом савана, ни посеребренного клинка, ни жертвенной крови животных. О, если бы только здесь было море цветов! Он бы принес их все, чтобы украсить жухлые, побуревшие от крови волосы Химе, отрицая ее смерть как нечто противоестественное, зная, что та стала бы сердиться за сорванные, увядшие травы. Еще раз коснувшись бледных губ, запоминая их холод, он поднял тело и осторожно, словно живое дитя, уложил внутрь остова гигантского Пустого, спрыгнул вниз и, наконец, поджег слабым серо, наблюдая, как в алом пламени полыхает душа Улькиорры.

Сифер решился покинуть плато, лишь когда истлел последний уголь кострища. Он тщательно перемешал золу с песком, стремясь скрыть любые возможные следы оставшейся реацу Орихиме и, едва передвигая ноги от усталости и голода, направился к дому. Вернувшись к концу следующего дня, спустя почти сутки после своей самовольной отлучки из дворца, он еще долго стоял на пороге комнаты, не решаясь открыть дверь, надеясь частью сознания, что это гипноз Кьека Суйгетсу и пленница по-прежнему ждет его внутри. Сколько прошло времени, когда он был здесь последний раз… Казалось, вечность. Лица встречных арранкар превратились в восковые маски, слова Айзена, что рефреном звучали в мозгу, давно обесценились, стали дешевле бумаги. Тот рождал бессвязные многозвучия, бессмысленные, пустые, и Сифер не слышал их больше, потому что его сердце звучало в ином ритме. И только она была настоящей, только Орихиме не пропитана пространственной ложью, которой так много, что становится удушливо душно и нечем дышать. Он так тянулся к ней, вечно голодный, несчастный, так желал познать, наполниться ей до краев, что, даже приложив неистовые усилия, не смог бы скрыть свое вожделение и жажду. Он все стоял у двери, сжимая в ладони ее заколки — единственное, что осталось от Принцессы, зная, что и их могут забрать для исследований, услышав внутри остатки реацу, ощущая потребность спрятаться, забиться в сердце кварцевых деревьев, заходясь стенаниями, чтобы однажды перестать существовать.

Ведь когда ничего нет, то нечего и терять.

Время мириадами звезд по капле стекало в ничто с огрубевших, изъеденных песчаным ветром пальцев, омертвевшее, не наделенное больше приливами радости и ожидания время, что могло быть у них с Орихиме.