Взаперти (гет)

Она осталась одна. Ничего больше не освещало пустынные подвалы темницы. Светлый месяц еще не взошел над Парижем, и тот погрузился во тьму. Эсмеральда закрыла глаза, и запрокинула голову. Чуть не потеряла равновесие, но не сдвинулась с места, оставаясь все там же. Камень под ногами уже немного нагрелся и не жег холодом ступни. Оттого и шагать в сторону не хотелось. Впрочем, были и другие причины. Она думала. Думать оказалось непросто, кулаки сжимались в надежде, что их пустят в ход и поколотят решетку или стену, а с губ готовились слететь проклятия и грязная ругань. Но Эсмеральда все стояла и молчала. Время прекратило свою течь, осев зеленью над застоявшейся водой. В этих подземельных темницах тишину пить можно, и та задурманит голову не хуже разливного хмеля с праздников. Ее дурманило. Осознавая собственное бессилие, не способная сделать хоть что-нибудь, была готова выть от отчаяния. Злясь на Фролло и прежде всего... на себя.

Отчего она настолько непокорна? Неужто ненавистный судья прав в своей ненависти к цыганам и Париж не зря озаряют очищающие костры? Эсмеральда и вправду так порочна? Мысли роились вокруг назойливыми осами, без перебоя жаля сердце и совсем не щадя. В недовольном нашептывании слышались обличающие слова. Гневливая. Дикая. Нечестивая. Несдержанная. Оскверненная. Фролло усмирил похоть, запечатав ту клятвами, и сокрыл гнев внутри, не ответив на злые слова. А она не устояла перед искушением яростно плеснуть ядом ему в лицо. Не смогла сдержать себя, не пожелала смириться и допустила в душу черноту злобы. Кто же из них более недостоин? Остался ли честный выход из божьего испытания, или она уже определила свой исход? Эсмеральда не знала ответов, только больше запутывалась в нелегких вопросах, с каждым из них все глубже входя в заводь мучений. Ей следовало принять ниспосланное и не роптать, но чувства раз за разом брали верх. Отчаяние захватывало сердце, заставляя унывать все сильнее.

Не выдержав гнета греховных мыслей, она сошла с теплого места, меряя камеру шагами. Все также тихо. Пусто. Темно. И одиноко. Под ногами вдруг зашуршало, словно она наступила на что-то, давно загрубевшей кожей ощутила нечто похожее на травинку. А вернее соломинку. Эсмеральда остановилась и нагнулась, чтобы подобрать и попытаться наощупь понять, что же именно оказалось в камере. Так и есть — соломинка. Да только откуда бы ей здесь взяться? В темничных подземельях не предлагалось удобств, судя по рассказам отпущенных заключенных, и спать полагалось прямо на полу, застуживая кости или подхватывая иную заразу. Разве, та могла запутаться в волосах или зацепиться за одежду. Кивнув самой себе, она шагнула еще раз, но тут же запнулась за что-то мягкое и такое же шуршащее. Хмурясь, опустилась на одно колено, ощупывая находку. Это был немного бесформенный, чуть колючий и тем не менее приятный, соломенный тюк. Перевязанный несколько раз шершавой — наверняка льняной — веревкой, он пах по-домашнему, а перебитый раньше вонью нечистот, родной запах теперь ласкал и обволакивал. Эсмеральда закрыла глаза, позволив себе насладиться тихими мгновениями, свободными от следующих всюду за ней мыслей. Она совсем даже успокоилась и почти не злилась, забыв причины для этого. У нее остались только вопросы о том, как все-таки тюк здесь оказался. В прежней камере такого точно не было. Да и не должно. Заключенным полагается лишь доживать свой век в муках, искупая ими грешные деяния. Откуда же? Мелькнувший на задворках мыслей ответ, она оттолкнула подальше, не желая принимать очевидное объяснение и позволила вызревшей усталости распорядиться телом, растекаясь по мягкой соломе. Налитые измученностью ноги словно гудели. Возможность не думать и просто лежать, давая себе наконец отдохнуть, ощущалась ниспосланной с небес благостью. О том, кто ответственен за неожиданную благость, ей хотелось забыть. Но судьба словно забавлялась. Устраиваясь поудобнее Эсмеральда мазнула рукой по чему-то холодному и гладкому. Встрепенувшись, она тут же села, стараясь не задеть ничего вновь. В душу закралось нехорошее предчувствие. Это же не могло... Не желая подтверждать догадку, она отвернулась, чтобы не смотреть. Впрочем, это мало что решало — глаза хоть и привыкли к темноте, но разглядеть что-то кроме мутных очертаний светлой соломы казалось невозможным. С минуту просидев с самой собой в обнимку, ослабила крепкую хватку ладоней, сжимающих плечи. Каждое мгновение давалось все тяжелее. Смириться с искушением проверить, что же все-таки так невовремя оказалось под рукой, не удавалось. Оно одолевало все сильнее, захватывая мысли, постепенным нарастающим зудом скапливаясь под кончиками пальцев. Не устояв, она все же нашла осторожной ощупью то, из-за чего так всполошилось внутреннее любопытство. Эсмеральда не ошиблась. Это была глиняная крынка, накрытая сверху тканью и подвязанная тонким шнурком. Внутри оказалось молоко. А рядом — краюха, завернутая в лоскут. Отложив в сторону припасенную для нее еду и отсев от нее подальше(как будто бы это могло хоть чем-то помочь), она уткнулась лицом в ладони и заплакала. Дальше игнорировать навязчивые ответы не было смысла.

Ночь назад все было просто. Из забот — танцы да помощь в лагере. Приготовить, убрать, починить платье или прохудившуюся мешковину. Нужда скрываться от стражи не донимала, и больше походила на детскую игру в прятки, а порой в догонялки. Редкие ужасы повешений потрясали сердце, скоро, однако, забываясь. В череде дней не приходилось думать о страшном. Конец не ждал за следующим поворотом, не находил в ее излюбленных местах. Он порой настигал дальних знакомцев, но Эсмеральда все равно наивно верила в легкость жизни и не вспоминала о печалях. Раньше не вспоминала. Сегодня она с головой макнулась в грязные обмылки, скопившиеся за много лет. Их можно было выплескивать понемногу, но ей не хотелось лишний раз подходить к зловонному чану. Он стоял где-то в стороне, пополняясь в постоянном течении жизни, и каждый из ее табора подливал понемногу, рассказывая все больше историй. Чем страшнее история — тем гнилостнее выходила смесь. Рассказы о Фролло оказались омерзительной падалью, давно сопрелой, и к тому же — весьма ядовитой. Может быть, даже смертельно. Но так ли правдивы все предписанные Фролло мысли, чувства и слова? Не поступки — о них сложно спорить, — а впрочем... Она припомнила его объяснение жестокой, позорной сцене на площади. Его злой, подлый, ужасный поступок оказался на диво правильным. Таким же, как истязания заговорщика, мельком увиденным ей.

Эсмеральда все плакала и плакала, даже не пытаясь сдержаться. Слезы текли по лицу, она размазывала их руками. Наверное, это был самый сложный из всех ее дней. Никогда доселе, что-то простое не казалось настолько сложным. Господь ниспослал ей слишком много испытаний. Ей нельзя на них роптать, но и выдержать с честью не выходило. Фролло снова запер ее в темнице, чтобы забрать в ночи, однако позаботился о том, чтобы Эсмеральда не сидела на полу и могла поспать. Он подумал также о том, что она может быть голодна. Взамен получив окатившее с ног до головы ведро помоев. И даже ничего не сказал в ответ. Просто ушел. На душе стало еще пакостнее. Все что раньше было опорой — рушилось. А хуже всего оказалось то, что она больше не могла ненавидеть его также яростно, как прежде. Раньше ее злость была рьяной, полной, от всей души. Не оставалась места ни чувствам, ни мыслям. Только всепожирающая ненависть: чистая и ничем не разбавленная. Теперь та напоминала брагу из окольных трактиров, с щедро долитой до верха водой.

Что делать с нахлынувшими чувствами она не знала. Не знала, когда слезы закончатся, когда выдохнется отрава с души, когда ее поступки вновь станут праведными. Только плоть оказалась слишком слаба, и подвела в самый ответственный из ее недолгой жизни момент. Мучительно хотелось есть. Давно уже хотелось. Она не позволяла себе думать о голоде — находились чаяния и поважнее, — но опустошенные было надрывом мысли, тут же занял оставленный ломоть ржаного хлеба. И молоко. Пусть не свежее, не парное, не теплое. Но наверняка такое вкусное... Долго спорить с увещеваниями пустого живота не получилось. Презирая саму себя за слабость, Эсмеральда наугад протянула руку к краюхе. Почувствовав вязкий мякиш недопеченного хлеба, закрыла глаза. Крепко жмурясь отщипнула кусочек, и проглотила почти не жуя. Стерла слезы со щек и съела еще немного. Этого было мало. Насытиться крохами не получилось, голод только сильнее скручивал желудок, заставляя тот болезненно сжиматься. У желчной гордости не осталось сил на борьбу с простыми, низменными желаниями. Запивать проигрыш пришлось холодным молоком.

Съев все подчистую она поняла, что не возблагодарила Господа за ниспосланную пищу. Но пожурить саму себя не смогла. Только устало повалилась боком на душистый тюк и заснула.