Закономерность происходящих с нами случайностей (гет)

Клён кренился к земле. Невысокий, весь перекрученный… ему не посчастливилось вырасти в плохом месте — меж нестройным рядом гаражей и краем глинистого оврага. Судьбой предначертано ему было окончить жизнь в том овраге, обвалившись под весом собственных ветвей — если бы только кому-то не пожелалось втиснуть рядом ещё один гараж. Тот врезался углом глубоко в плоть клёна, оставив уродливую рану, которая, однако, уже давным-давно заросла. Теперь напоминали о ней лишь лысое пятно в месте соприкосновенья металла с деревом да ломаный изгиб ствола.

Взамен на боль, клён получил надёжную опору.

Забавное стечение обстоятельств.

Но не оно привлекало Ольху. Её к клёну манила та лёгкость, с какой с него взобраться можно было на гараж. А с него — на соседние крыши. И оттуда уже дальше, и дальше, и дальше… по всем гаражам и сараям, до каких только можно достать. Ольха частенько так развлекалась и от того клён запал ей в душу. Да настолько она его полюбила, что даже в дни, когда тело наливалось эфемерной тяжестью, когда не хотелось ни лазать, ни играть, ни думать, Ольха всё равно взбиралась на одну из ветвей и сидела так до самой темноты, прижавшись щекой к тёплой, шершавой коре.

Такой день был сегодня. Ольха сидела на дереве одна.

Позади — дом, впереди — огромная детская площадка.

Жара. Летние сумерки. Запах зелени и пыли.

Ольха знала, что за воспоминание ей снилось. То был июль перед поступлением в первый класс.

В тот день она пришла к клёну, потому что из всех он единственный не мог убежать. Не мог забыть о ней. Не мог сказать обидных слов. Не мог найти себе более весёлого и интересного друга.

«Не мог» — это не «не хотел», но Ольха была слишком мала, чтобы подобную мысль допустить. Слишком мала для того, чтобы понять — дереву безразлично, кто обнимается с его ветвями.

Ей в ту пору не так много нужно было — и клён казался Ольхе верным другом.

Однако, даже тогда, не способен он был уберечь её маленького сердца от тоски. Тоски такой большой, такой томно-тяжёлой — такой непонятной для ребёнка. Тоски, в которой не было ни слёз, ни истерик, ни какого-либо движенья — одно лишь печальное безразличие. И клён — изломанный жизнью, одиноко растущий среди металла, — не способен был с чувствами Ольхи управиться. Он тонул в болоте вместе с ней: тоска обволакивала клён, впитывалась в кору, в ветви, в корни — и вскоре в шелесте листьев на ветру Ольха начала слышать отзвуки серой меланхолии.

Всё это было столь же невыносимо, сколь и правильно — подобно тому, каким тот эпизод из детства запомнился Ольхе.

Неправильным было другое.

То, что качели двигались сами собой. То, что мягкие шины, воткнутые рядами в землю вдоль песочницы, проминались без какой-либо на то причины. То, что слышался скрип плохо смазанных петель, шелест металлической горки и детские, полные веселья крики — но никого не было. Ветер носил сухую траву по песку на совершенно пустой детской площадке.

Стоило Ольхе лишь заострить на этом внимание, как тут же все стихло — и скрипы, и голоса, и даже ветер. В нависшей тишине бурлившая мгновеньем ранее жизнь задохнулась: качели застыли на пике своего подъёма; замерла буквой «С» перевёрнутая радуга, выдранная когда-то старшеклассниками; измятыми остались шины — точно невидимые дети не могли с них теперь сойти.

Всё умерло — и тогда в движенье пришёл песок. Он вскипел и множеством змеек потёк в одну сторону, собираясь в центре площадки в нечто, напоминающее огромный живой кулич.

А ностальгия, что до того просачивалась в тело с каждым вздохом, мешала думать и вынуждала Ольху по кусочкам отдирать себя нынешнюю от себя прошлой, вдруг отступила. Сон развернулся новым витком — невразумительно странным.

Миг или вечность так прошла в наблюдении за песком — Ольха не знала. И то, и другое для сна в сути своей едино было: время, тягучее, тянущее каждую свою секунду утекало, как воды горной реки. И единственным ориентиром в непостоянном потоке служил лишь песок: и поначалу уродливый кулич, а после — несколько уродливых куличей, обратились в чудесный замок с множеством башен, с террасами и подвесными мостами, с обилием маленьких окошек и высокой-превысокой стеной, ограждающей его от внешнего мира.

Быть могло, что во сне время и отмерял песок — двигался он столь же неторопливо, но упрямо. И там, где Ольха едва могла видеть, уже росло начало второй стены, обещавшей стать ещё выше и мощней предыдущей.

Глядя на великолепие это, Ольха ясно понимала лишь одно — времени прошло много. Только сон, почему-то, всё никак не кончался.

Вместо этого, словно подслушав скучающие мысли Ольхи, неожиданно зайти он решил на третий виток: песок застыл, так и не окончив строительства и медленно-медленно небо и земля, и узкая полоска дороги за площадкой, и дома, видневшиеся позади, пошли трескучей рябью помех. Вскоре всё исчезло за колючими чёрно-белыми полосами — словно Ольху отрезали от остального мира, оставив ей островок от дома до площадки, с деревом и заброшкой меж ними.

Она вздохнула, качнула головой — и в продолженье движения её воздух расползся на бензиновые разводы. От синего к жёлтому, от розового к зелёному — разноцветные волны заколыхались, разбегаясь в разные стороны. Истаивая вдалеке, оставляли они после себя лишь тошнотворную сладость на языке.

«Красиво», — успела подумать Ольха.

А затем пространство прорезало золотом. Она зажмурилась — так ярко вдруг стало, — но повернула голову на свет.

Да так и замерла.

Заброшка, по обыкновению своему, глядела на мир чёрными провалами окон, однако на месте разинутой приветливо пасти-двери, образовался… прямоугольник. Из света. Золотисто-жёлтый, плоский, он был высотой с человеческий рост. Искры от границ его сыпали в разные стороны, теряясь в высокой траве.

А внутри света стояла… она же сама. Но другая.

Одетая в старомодный сарафан, с длинной, отдававшей в рыжий косой — издалека едва ли узнать в ней можно было знакомые черты. Но Ольха узнавала. Было нечто невыразимо близкое, родное в образе её — может, фигура с осанкой, а может то незримо-чувственное, что существовать могло лишь во снах. Что бы ни было это — оно манило, не давая глаз отвести.

Её неточная копия, казалось, испытывала схожие чувства — она смотрела на Ольху неотрывно и прямо, будто в этом месте не существовало больше ничего. И улыбалась. Мягко так, по-доброму.

Не так, как Ольха улыбнулась бы сама себе.

Миг — Другая склонила голову к плечу, прижала палец к губам, прося помолчать, точно Ольха собиралась открывать рот. Второй — легонько поманила она за собой пальцем. Третий — развернулась, взмахнула подолом сарафана и резво скрылась внутри золотого света.

Испарилась — как не было.

Только световой проём остался искрить. К нему взгляд Ольхи и пристыл.

Посреди неоднородной сонной массы он выделялся битым пикселем и мешал сосредоточиться, мешал и дальше безмятежно наблюдать за разворотом фантазий, позабыв о произошедшем недоразумении.

От бетонных блоков, очерчивающих границы детской площадки и до дома Ольхи, от дребезжащих полосами помех до разливавшихся по воздуху бензиновых волн — всё это было единой песней. Всё — но не свет. Не Другая. Они были скорее мелодией вырезанной из иного произведения и спрятанной за знакомой последовательностью нот. Они — дисгармония и фальш, которую так сложно порой уловить.

Они будоражили сознание. И неимоверно, до чесотки, раздражали.

И два этих ярких чувства внутри обескураженной Ольхи, не боролись друг с другом, но переплетались, втягивая в своё замысловатое кружево множество других бесформенных мыслей и переживаний, роящихся в голове. Вместе сплётшись же, породили они большое, странное ощущение о том, что сейчас Ольха будто и не во сне, а в реальности, и не на световой проход в неизвестность смотрит, но на засохшую шляпкой-болячкой рану. Она знала, конечно знала, что касаться болячек нельзя — но так сложно этому было сопротивляться! Ольху тянуло, манило к свету — и ни благоразумие, ни желание стереть надоедливое золотое пятно, не могли задушить в ней этой тяги. А из глубин кутерьмы, образовавшейся в Ольхе, нечто страшное подначивало и сладко шептало: «кто она, эта Другая?», «куда она нас звала и зачем?», «пойдём же, пойдём, узнаем!».

Но переизбыток противоречий не давал сдвинуться с места. Ольхе не хватало толчка.

В тот момент заметила она, что границы прохода перестали высекать искры. Свет тускнел — медленно, но верно.

Резко подскочив, Ольха скатилась с клёна, едва не рухнув лицом в бугристые корни. Она проехалась боком и задом по коре, разодрала локоть, но, словно очутившись в нормальном сне, боли не почувствовала — и тут же рванула к свету.

Лишь пара шагов разделяла её и неизвестность, когда внутренний вопль, не то разума, не то чего-то более древнего и глубинного, пронзил Ольху насквозь — и она замерла.

Свет, безразличный к ней, мерно тускнел. Внутри него ничего не было — сплошная золотая гладь, вглядываясь в которую, Ольха задумалась: а что ждало её там, внутри? Очередной кошмар? Нечто иное?

Уже отнёсшись однажды небрежно к своему сну, Ольха обожглась: оказалась не пойми где, не пойми когда. Быть могло, что история повторялась, ведь, как и в тот раз, происходило нечто не вписывающееся в рамки выведенных Ольхой правил. И если сейчас примет она неверное решение — что произойдёт?..

Ольха протянула дрожащую руку к свету — опустила. Протянула — опустила.

Хотелось узнать, что там, за этой границей. Хотелось. Но решившись, коснувшись света, Ольха могла ошибиться. Это ведь не игра: один неправильный шаг — и обратного пути уже не будет. Даже во снах никогда не бывало сохранений.

Пока думала она, сквозь золото тёмными очертаниями проступать стали внутренности заброшки: обшарпанные стены, полуразвалившаяся лестница, обсыпанный штукатуркой и битым стеклом пол и дверные проёмы, чернота в которых, казалось, шевелилась, точно скопище пауков.

Нет.

Слишком. Слишком страшно.

Ольха зажмурилась. Дёрнула с силой головой.

В ушах у неё шумело. Сердце в груди заходилось. Холод, рождённый не погодой, но страхом, сжал в тисках ноги, шага не давая ступить. Всё нутро её, все инстинкты были против того, чтобы в этот омут ныряла Ольха. И даже любопытство больше не шептало, не подталкивало к краю — страх его задавил.

Она вздохнула. Открыла глаза.

Впереди высился песчаный замок — пустая детская площадка была погребена под ним.

Круглые башни с острыми шпилями, высокие и прочные стены, обилие арок, окон, галерей — удивительный замок. Воздушностью, утончённостью линий своих схож он был с Ривинделлом — или любым иным твореньем эльфийской архитектуры. Красивый — но не содержащий в себе и капли смысла.

В этом чудесном замке некому было жить. Некому играть. Существование его было пустым и бестолковым.

Таким же, как и переживания Ольхи.

Аналогия, промелькнувшая в голове, втоптала обратно только недавно выползшие из подсознания беспокойства и страхи. Плечи Ольхи ослабли. Руки опустились. Оживление покинуло её тело.

Однако в болезненном покое забились, задышали рациональные мысли.

Что с того, что снова проснётся она в другом месте? Уже ведь не пойми где, не пойми с кем. Не проснётся вовсе — и что? Раствориться в собственных снах — это не такая уж и плохая участь. Даже в кошмарах — пусть.

Ольхе хватало себя самой. Всегда хватало.

Она обернулась — так же резко, как и решилась. Проём тусклым мазком виднелся на фоне чёрной пасти заброшки.

Ольха закрыла глаза и широко шагнула вперёд.

И пространство исказилось, точно с лицевой стороны мира провалилась Ольха на изнаночную: пыльная улица в одно мгновение сузилась, обратившись обычнейшим балконом. К счастью, Ольху не раздавило и не уменьшило заодно с домами, площадкой и деревом — лишь выплюнуло на поскрипывающий балконный порожек, за границей которого, там, где положено быть квартире, зияло абстрактное серое ничего. Тусклые лучи лились из этой бесформенной пустоты, едва освещая коробки, стеллаж с банками и другой разномастный хлам. За окнами балкона стояла ночь и тьма клубилась в углах и щелях, скрадывая большую часть вещей, не давая их разглядеть.

Чужеродный — вот какой был этот балкон. И Ольха себя здесь ощущала рыбой, выбросившейся на берег.

Но Другая вряд ли смогла бы в этом её понять: она и бровью не повела в сторону Ольхи, продолжая восседать в углу на составленных друг на друга коробках. Куда интереснее Другой было глядеть в окно — не то на расплывчатые очертания одноэтажных домишек, тянущихся до самого горизонта, не то поверх них, на

тёмное небо, блёклыми крупинками на котором отсвечивали звёзды.

Ольха помялась на пороге — тот противно и очень явственно скрипел. Но Другая и его не услышала.

Тогда, не желая находиться вблизи с серой пустотой, Ольха сделала шаг на балкон и тут же едва не упала, запнувшись о старый пылесос. Задавив в себе ругательства, на пылесос этот она и присела, не собираясь стоять столбом и ждать, пока персонаж прогрузиться и заговорит.

Вскоре Другая прервала молчание, отвернулась от окна и вздохнула:

— Ты долго.

Два слова. Всего два — и Ольха оказалась выбита из контекста. Словно при просмотре сахарно-сопливого фильма о любви принца к замухрышке, ей показали, как испражняются кони, запряжённые в карету. Реалистично — да. Но совершенно неправильно.

Ведь во снах — нормальных снах, — всё было мнимо, иллюзорно и шатко. Условности легко стирали любой из законов мироздания — даже самый незыблемый из них. Но почему же тогда время, ещё недавно не имевшее никакого значения, вновь возымело свой вес?..

— Это же… сон, верно?

Лишь вслух произнеся, Ольха поняла, что вопрос бесполезен: то, что мысль она высказала, что обдумать смогла до того, что вообще за безобидную фразу зацепилась — уже было своего рода ответом.

— Ага, сон.

Ольха качнула головой к плечу, внимательно разглядывая спокойное лицо напротив. Слова Другой противоречили линии её размышлений — но, тем не менее, лишь сильней убеждали Ольху в собственной правоте. Ведь будь выводы её неверны — Другая не сумела бы ответить.

Это как с персонажами книг: весь их мир заключён на страницах. И представить то, что может быть нечто выше, нечто выходящее за пределы переплёта, они банально не способны.

Другая проигнорировала бы вопрос — если бы являлась частью сознания Ольхи.

— Нет, не похоже, что-то. Кто ты?

С секунду Другая молчала — а затем вдруг расфыркалась. То был смех, похожий на несколько коротких и резких выдохов носом — искусственный смех. Знакомая, родная привычка.

— Я? Кто я? Зачем спрашиваешь? Казалось мне, что наше сходство с тобой довольно… очевидно.

— Нет, я не… в смысле, я вижу, но я не об этом, — Ольха смешалась от насмешливой снисходительности, сквозящей в чужом голосе. — Ты сказала, что это сон. Ты мне снишься. Тогда почему…

— Или ты мне, — перебила Другая.

— Что?

— Или ты мне снишься. Я, вообще-то, не говорила, что это твой сон.

На миг Ольха забыла, о чём говорила.

Она открыла рот, чтобы возразить — закрыла. Аргументов против подобного, вот так, сходу, у неё не находилось. Заявление Другой столь мощно и точно ударило по сознанию, что на секунду Ольха потерялась: почудилось, будто сидит она дома за компьютером и не может ввести на сайте капчу, чтобы доказать, что она не робот.

Так ярок был этот образ, что ошеломление, сковавшее Ольху, тут же сменилось смехом.

— Да такого быть не может! Ты мне лжёшь.

Но несмотря на открытую насмешку, лицо Другой не дрогнуло и впервые за разговор подумалось Ольхе, что она словно с зеркалом беседу ведёт. С зеркалом, отражение в котором считало ниже своего достоинства подражать движениям человека напротив: когда оно хотело — улыбалось спокойно и расслабленно; когда хотело — глядело пронзительно, в самую душу; когда хотело — стукало по колену пальцами, отбивая простенькую мелодию.

Жуть пробрала Ольху — и сразу расхотелось веселиться с глупых слов. Опустив взгляд на подол чужой юбки, она вздохнула.

— Зачем мне лгать? Я лишь предполагаю возможные варианты — раз уж наш разговор зашёл на эту территорию.

— Я… я не знаю. Но! Если я тебе снюсь, а не наоборот, то я не должна помнить того как и где уснула. А я помню. И вообще — мы не должны быть способны об этом разговаривать. Не пока это… — Ольха дерганным, широким жестом обвела балкон, едва не ударив Другую по ноге, — не пока это происходит. Это неправильный сон. Если вообще сон. Поэтому… поэтому ты лжёшь.

Смысл отзвучавших слов увяз в тишине — а затем Другая взорвалась оглушительным смехом. От неожиданности Ольха вздрогнула, стрельнула взглядом вверх.

— Лгу, надо же! — воскликнула Другая. Тихий голос её звенел. — Какая ты забавная! И думаешь тааак много, — она резко подалась вперёд, упёрлась локтями в

колени и поверх сложенных вместе ладоней уложила подбородок. — Это хорошо. Мне, знаешь, даже интересно стало побольше о тебе узнать. Что тебя породило? Что означала твоя обитель? То дерево, да? И площадка… что же они значат?.. О! Ты — что-то печальное, верно? Я когда нашла тебя, если честно, думала, что задохнусь в печали…

Другая говорила — Ольха смотрела. Смотрела — а в голове её лопались протянутые к пониманию происходящего нити размышлений.

— Ч… что?

Голос внезапно охрип.

Другая посмотрела на Ольху далёким, рассеянным взглядом. Моргнула.

И, точно опомнившись, резко выпрямилась. Улыбнулась.

— Ох, прости-прости, я самую малость увлеклась. Успеем ещё подумать об этом. А пока… на чём мы там остановились? — она постучала по подбородку пальцами, а затем внезапно хлопнула в ладоши. — Точно-точно, вспомнила! Нет, я не лгу, милая моя. Это и вправду сон. Мой сон.

Такое Ольхе на ум не приходило.

Почему?..

— Твой сон? — тупо повторила она.

Треск. Что-то трещало — в ушах или в голове.

— Да, мой.

Жар бросился в лицо Ольхи, отхлынув от конечностей. Губы задрожали. Стыд и страх тугим комом встали в горле.

Не подумала. Она не подумала. Даже представить себе не смогла, что находиться в чужом сне.

Почему?..

— Не… нет, не может быть! Я настоящая… — взгляд Ольхи заметался, заскакал по лицу Другой. — Я помню, я же помню… помню, что было до того, как заснула. Помню про свою жизнь! Я не воображаемая. Не пытайся… не пытайся меня наебать!

— О, вот о чём ты подумала, — весело бросила Другая, легко спрыгивая с коробок. Ольха шарахнулась от движения — и крепко приложилась головой о стеллаж. Да так, что зубы клацнули, а одна из банок с полки спикировала на пол и вдребезги разбилась. Ольха проследила её полёт рефлекторно — и упустила момент, когда Другая приблизилась вплотную. Шаг ещё — и грудью к груди они бы прижались. — Но я ведь и не говорила о том, что если этот сон мой, то ты — ненастоящая. Ты сама это придумала. И сама себя напугала. Этот сон, — она небрежно обвела рукой балкон, — мой. А тот, с деревом — вот он твой. Понимаешь ли, милая моя… мы с тобой одинаковые. Поэтому так. Ты и я — дети одного начала.

Голос её тихий сочился сочувствием и теплом — но сердце от него полнилось лишь леденящим ужасом. Словно занавес приподнялся, обнажая истинную суть вещей и, наконец, Ольха по-настоящему задалась вопросом: а с кем она разговаривает? Кто влез в подобие тела Ольхи, чтобы с ней пообщаться?..

Она не знала.

И разговор ничего не прояснял. Обители, деревья, дети одного начала… из слов Другой, зацепилась Ольха лишь за одно: породило. Оно, лёгши на благодатную почву из сомнений, проросло и распустилось ярким до рези цветком.

Её, Ольху, что-то породило. Не «кто-то» — «что-то».

Она почувствовала, как пол уходит из-под ног и, покачнувшись, ухватилась за подоконник. Моргнула, фокусируя взгляд.

Другая наблюдала за ней. Внимание её, пристальное и острое, напоминающее интерес энтомолога к редкой бабочке, Ольха скорее ощущала: свет падал из-за спины Другой, не касаясь более её глаз. Объятое тенями, собственное лицо напротив Ольхе привиделось белой маской. Подвижной — но не живой. Чёрный провал рта её застыл в полуулыбке.

И тогда до Ольхи дошло.

Не «Другая» она была, нет — тварь.

Нечто, схожее по природе скорей не с Ольхой, как оно заверяло, но с невообразимыми древними богами Лавкрафта. Нечто, у чего мотивы в историях извечно сводились к тому, чтобы завладеть человеческим телом или разумом.

Не дождавшись никакой реакции от замершей жертвы, оно потянуло руку к лицу Ольхи. Запертая же меж стеллажом, подоконником и тварью, не способная и шелохнуться, Ольха смотрела на медленно приближавшуюся ладонь с чувством, с каким наблюдает человек за летящим ему в голову кирпичом.

Тёплые пальцы коснулись щеки — Ольхе хотелось дёрнуться в сторону, но она и мизинцем пошевелить не могла.

И тогда жалким, дрожащим голосом она прошептала:

— Пожалуйста… блять, пожалуйста не трогай меня…

— Не нужно, не бойся. Хоть я и могу, но лезть в голову к тебе не стану. И больно не сделаю, — не разрывая касания, заговорила тварь. Она едва не ворковала — голос мягким эхом прокатывался по

балкону, преисполненный потусторонней силой. — Я никогда, никогда-никогда не стала бы поступать с тобой, как та мразь! Так что не бойся меня, хорошо? Я лишь хочу… хочу, чтобы ты мне доверилась. Мы должны быть вместе — так мы будем сильней. Так мы сможем получить всё, чего желаем…

Перебивая проникновенную речь Ольха, неожиданно даже для себя самой, хихикнула. Звук этот, нервный, булькающий и короткий, сопроводил последнюю нить мысли. Та лопнула, взрезав ледяную корку оцепенения. Вместе с головой Ольхи.

Голова отскочила в сторону и шмякнулась куда-то в паутину из чувств. А без неё внутри Ольхи осталось лишь одно, самое громкое сейчас, самое большое желание — спрятаться.

Убежать.

Остаться одной.

Ноги Ольхи ослабли. Она медленно сползла на пол. Обняла себя за колени и, вперив пустой взгляд в пространство, зашептала, как мантру:

— Не трогай меня, не трогай, не трогай, не трогай, не трогай…

Тварь говорила. Голос её звучал в ушах. Переливчатый и печальный. Просьба вначале в нём перерастала в мольбу.

Но мольбы Ольхи она не слушала и продолжала касаться: лица, волос, ушей, рук. Каждое касание оставляло после себя жжение — словно не было ни одежды, ни кожи, одно оголённое мясо.

Больно. Страшно.

Ольха продолжала сидеть на месте. Вслед за губами повторяла она и в голове: не трогай, не трогай, не трогай…

Чужая рука загородила вдруг вид на пол — пальцы, что в очередной раз коснуться должны были, дрогнули у самого лица.

В цветастую юбку впились осколки банки.

Глаза, едва видимые в темноте, вспыхнули золотом.

Ольха видела. Но не понимала, что видит.

Словно всё это не с ней происходило.

Ей хотелось просто остаться одной.

Одной.

По щеке горячей полосой скатилась слеза.

Ольха задушено всхлипнула — и балкон перед глазами поплыл.

 

---

 

Влажную кожу холодил свежий воздух. Нечто мягкое и пахучее обхватывало тело от колен до груди. Тесно. Жарко.

Ольха сипло вздохнула, раскрывая глаза.

Поглощённая сонной мутью, комната, представшая перед ней, плыла и размывалась. Ольха, в тщетной попытке сфокусироваться, выхватывала кусками: низкий деревянный потолок, развешанные под ним травы, лопнувший по боку сундук, вёдра, веник, топор и другой хлам, наставленный по углам. Напоминало кладовку. Или, скорее, сарай.

Где это она?..

Ольха зашевелилась и лишь тогда обнаружила себя внутри плотного кокона из одеяла и шкуры. С трудом вытащив руки, она попыталась сесть, но это удалось не сразу: по телу до сих пор гуляла слабость. Из-за сна, отголоском которого тяжело бухало в груди сердце, или же виной тому недавно вспыхнувшая болезнь — Ольха не знала. Не столь это и важно было. Она лишь порадовалась тому, что болезнь отступала и сейчас не немели у неё поочерёдно то руки, то голова, а от любого движения больше не клонило в сон. Пребывай она до сих пор в том странном, полусознательном состоянии — пришлось бы так и лежать окукленной, надеясь на спасение.

Расправившись с шерстяным коконом, Ольха опустила босые ноги на пол. Тот, грубовато сколоченный, с зазорами меж досками, через которые виднелась глубокая темнота подпола, придавал комнате ещё большее сходство с сараем и разве что цвет разрушал сложившееся у Ольхи впечатление — необычный, с рыжа из-за бордовых подтёков, растекающихся по коричневому дереву. Выглядело дорого. Особенно для сарая.

Вдруг повеяло холодом, слабый ветерок мазнул по скуле и Ольха повернула голову к окну, которое до того не заметила даже. За распахнутыми ставнями виднелся высокий забор и крыши простеньких одноэтажных домиков.

Мысль оборвалась. В голове кольнуло: сон.

Иррациональная необходимость вспомнить его, пока тот не растворился безвозвратно в дымке подсознания, неожиданно накрыла Ольху. Казалось, было во сне нечто важное. Страшное, болезненное, но очень, очень-очень важное.

Но что? Что вообще ей снилось?

Тяжесть в груди при пробуждении намекала на кошмар — вот только их никогда запоминать не приходилось. Слишком яркие и насыщенные, они отпечатывались в памяти Ольхи без её на то воли. Нет, то был не кошмар.

Тогда снова неправильный сон? Как перед пробужденьем в лесу?..

Бросив быстрый взгляд на шкуру, скомканную у стены, Ольха убедилась — нет. На одной из складок дыбилось краями к верху небольшое обожженное пятно. Знакомое. А значит это была всё та же пахнущая сыростью тряпка, на которой Ольха засыпала вчера.

«Слава Йог-Сототу, никаких перемещений», — с облегчением подумала она. Учитывая всё, что уже произошло с ней, не удивительно было бы очнуться в мире говорящих крабов. Или того хуже.

Не кошмар. Не странный сон. Но почему тогда столь остро ощущалась необходимость всё вспомнить? Нахмурившись, Ольха потянулась к остаткам ощущений и образов, что лениво дрейфовали внутри головы. Медленно-медленно проявились в памяти дерево и площадка, шуршащие листья и детский смех — сцена далёкого прошлого. Вот только с удивительной для нынешних обстоятельств чёткостью Ольха помнила какова была реальность — но не сон. Там, сразу за прыжком с дерева, следовало… ничего. Будто сон на этом обрывался.

— Ну и ладно,— тихо вздохнула Ольха, протирая глаза. — Не помню — значит не так уж важно.

Возвращаясь же к действительно важному — нужно было узнать, где она очутилась. А для этого, как минимум, необходимо было подняться. И выйти из комнаты. Вот только стоило Ольхе собраться с силами, как за дверью раздался шум, посадивший её на место. Сначала послышался грохот, будто что-то упало, затем — голоса, а после — торопливые, шаркающие шаги.

Ольха напряглась и двинулась с края на середину жёсткой кровати. Сжала шкуру и подтянула ближе — то был дурацкий детский рефлекс, перекрывающий логику и диктующий спрятаться под одеяло. Ольха не в силах была ему противиться и потому, накрывшись по пояс, замерла, выжидательно глядя на дверь.

Скрип.

Рассохшееся дерево чиркнуло по полу, оставило рваную полосу на досках. На пороге возникла хлипкая, сутулая женщина с изборождённым морщинами лицом. Она напоминала старуху, но не была седа — локоны, что выбивались из-под накинутой на голову шали, были чернее угля. Женщина близоруко сощурилась и, припадая на одну ногу, прошаркала ближе к кровати.

Глаза её показались Ольхе неприятными — прозрачно-голубые, въедливые и стылые. По ним не понятно было, радовалась женщина или злилась и от того Ольха терялась, не зная как ей быть и куда себя деть. Она сжалась на кровати и, посильней закутавшись в шкуру, опустила голову, ожидая, когда первой заговорит незнакомка. Самой Ольхе рта было лучше не раскрывать: разговаривала она хуже трёхлетки, и лишний раз демонстрировать это не стоило. Не все будут такими же терпеливыми, как Эскель.

Эскель.

Озарение прошибло внезапно: Ольха поняла разом и где она, и почему его рядом нет. Говорил ведь Эскель, что довезёт до деревни — вот и довёз. А сам уже, должно быть, уехал по своим ведьменским делам. Женщина же… видимо, приютила Ольху по его просьбе.

Снова помог. А она даже не успела сказать банального «спасибо» и теперь это грызло изнутри. Казалось, что Ольха теперь обязана его догнать, но в тот же момент она понимала, насколько это бесполезно и глупо — благодарить Эскеля ей было нечем. А слова… слова вряд ли ему нужны.

Отвлекая от мыслей, на лоб легла прохладная, сухая ладонь. Ольха непроизвольно дёрнула головой и тут же замерла, испугавшись, что могла этим обидеть женщину — а ведь она её вон, в кровать уложила. Украдкой Ольха бросила на неё взгляд и успела заметить странное, болезненно-печальное выражение на лице, прежде чем та заговорила:

— Болит ещё, доченька? Грудь не спирает? Скажи мне… лихорадка-то твоя так быстро сошла, не знаю, что и думать…

Голос, не в пример взгляду, был мягким, полным трепетной заботы, что поразило Ольху: за всех ли незнакомых девчонок, которых притаскивали мутные магические мужики, эта женщина переживала? А будь оно и так — Ольха совершенно не понимала, как реагировать на нежности от незнакомого человека. Женщина же, словно желая добить её, ласково провела пальцами по взлохмаченным, грязным волосам Ольхи, заправляя одну из прядок за ухо.

— А… эм… — пробулькала она, медленно отклоняясь.

Взгляд, забегавший было, зацепился за высокую, плечистую фигуру, замершую в дверном проёме. Ещё одна женщина, голову которой покрывал смешной средневековый чепец, смотрела на Ольху, грозно уперев руки в бока.

— Не торопися, дочка. Всё хорошо, хорошо, — тихо, успокаивающе заговорила первая женщина. Она мягко огладила плечи Ольхи, вызывая этим лишь большее напряжение, спазмом сжавшее руки от места соприкосновения до самой челюсти.

Медленно и аккуратно потянувшись в сторону, Ольха выдавила из себя:

— Где… я?

— Дома, хде ж ещё! — всплеснула руками вторая женщина и широким шагом прошла в центр комнаты. — Меня ужо ладно не узнала, но мамку свою? Знала б, как она тута извелася вся за неделю, пока ты по лесу шлындала! Ни крошки, ни капли в рот не клала! Всё бегала та бегала, мужиков просила в лесу поискать ещё… а ты што? Ума и не было — ан последний умудрилась потерять!

— Герта, прошу…

— Боженка, и не думай меня останавливать! Я энтой свербегузке то все волосёнки повыдергаю, шоб больше в лес и шагнуть ни удумала!

— Тёть Герта, не кричите, вы её напугаете!

Ещё один вклинившийся голос не удивил: весь этот диалог в котором, почему-то, Ольху обвиняли в гуляниях по лесу и угрожали вырвать волосы, упоминали её мать и дом, указывая при этом на совершенно иное, виделся Ольхе сюрреалистичным представлением, в котороё её занесло неизвестными ветрами. Она механически повернула голову на звук, после всего произошедшего в последние дни и всего сказанного сейчас, ожидая увидеть какую угодно дичь: боливудских танцовщиц, Ктулху в розовом переднике, Гендальфа с кольцом всевластия наперевес.

Чего Ольха увидеть не ожидала, так это своё отражение, разодетое так, будто она только-только сбежала с исторической реконструкции.

При виде клона мысли её не спутались, не заскакали, не убежали — шока не произошло. Почему-то. Лишь онемение объяло Ольху, отстраняя от происходящего. Будто издали она продолжила наблюдать за чудной постановкой, в которой её отражение в несколько шагов преодолела расстояние между ними, присела на край кровати и, взяв Ольху за руку, сочувственно заглянула в её лицо и заговорила с печальной улыбкой:

— Тёть Герта, вы ступайте, мы же вас итак отвлекли сильно. А нам поговорить бы, прояснить всё… вы же знаете, она всегда была слабой, а сейчас, после недели в лесу…

Она взглянула на высокую — Герту, — и та, нехотя, отступила, бросив:

— Добро. Кончите как к столу подходите. Как раз время ужо позднее.

— Спасибо тебе, Герта, — вздохнула сердечно Божена, присаживаясь по другую сторону от Ольхи, зажимая её между собой и клоном.

Герта тихо фыркнула и по-доброму улыбнулась: лицо её, красное и широкое, смягчилось, а морщины у переносицы разгладились, от чего на мгновение, из склочной и грозной, преобразилась она в приятную женщину.

— Полно тебе, Боженка. Ты свою дочку блаженную отыскала, я б себе не простила, если б в честь этого стол не накрыла, — сказала Герта и ушла, прикрыв за собой дверь.

Скрип. Дерево шаркнуло по дереву.

— Я — дочь?

Громко и пронзительно прозвучали её слова. В образовавшейся тишине они зазвенели с такой силой, какой Ольха не вкладывала в связки. Медленно она перевела взгляд с так и не назвавшейся копии на Божену — губы той задрожали и она, через силу, улыбнулась, а затем сжала плечо Ольхи и проговорила:

— Да. Моя доченька. Ты… забыла? Снова?..

— Матушка, — тихо шепнула копия и легко коснулась колена Божены, скрытого серо-синей тканью потрёпанной юбки. — Не печальтесь, ведь такое уже происходило.

— Да… ты права, Жаданна. Права.

Тяжёло вздохнув, Божена взяла ничего не понимающую Ольху за руку и вновь улыбнулась, но в этот раз — нежно, успокаивающе. Взгляд её, до того напоминавший лёд, сковавший реку зимой, теперь лучился теплом и печалью. Так смотреть можно было на болеющих любимых или на домашних животных, что скоро умрут — точно не на ту, кого видишь впервые.

— Ты — мать я. Ты?..

Ольха ткнула в девушку-отражение и под шумок вытянула руки из чужой хватки. Прижала поближе к себе — чтобы больше не хватали.

— Я твоя сестрёнка, глупышка, — рассмеялась Жаданна и, проигнорировав жест Ольхи, вновь перехватила её за ладошку двумя своими. Сжала. — Разве не видишь, как мы похожи? Или уже и лицо своё позабыла?

Острое чувство дежавю охватило Ольху — вот только быстро вспомнить, где слышала раньше сказанное Жаданной, она нее сумела. Отмахнувшись от мнимого и неважного, как от назойливого комара, Ольха хмуро уставилась на девушку.

Сложно отрицать — они и вправду были слишком похожи: та же линия губ; те же мутно-серо-зелёные глазёнки; тот же неаккуратный, широкий нос; те же высокие скулы. Только у Жаданны выделялись они сильней — должно быть от того, что она была стройнее Ольхи. Сильней всего отличались волосы: каштаново-ржавой, толстой косой они опускались к поясу и не имели ничего общего с Ольхиным каре.

Два различия — и всё. В остальном, вплоть до родинок на лице, Ольха и Жаданна были идентичны.

Ольха не понимала, откуда у неё в неизвестном науке мире могла взяться сестра-близнец. Да ещё и такая, возникшая, словно из пустоты: в голове о ней не сохранилось и крохи воспоминаний. Даже прорехи, несостыковки, что намекала бы на то, что Ольха Жаданну забыла — и той не было. Странная ситуация.

Проигнорировать схожесть она не могла. Опереться на память, когда та напоминала решето — тоже. Разумно было бы принять слова Жаданны. Вот только, если вдруг Ольха признает её сестрой — то и Божену придётся записать себе в матери. А на это она была не согласна.

Хоть Ольха и не помнила ни имён, ни лиц своих родителей — но и забыла не всё. Она помнила, как совсем ребёнком звонила на работу мамы и просила отпустить ту пораньше у её начальника. Помнила и то, как мама пахла — цветочными духами, теплом и кофе. Помнила её любовь подолгу ходить по магазинам. Помнила, что она — кошатница. Помнила множество мелких, неважных, почти затёртых добела деталей. А ещё Ольха понимала, что здесь, в этом странном средневековом мире с колдунами-ведьмаками и чудовищами-порыбами, её мамы не было и быть не могло.

Среди роящихся мыслей, воспоминания и вопросов вдруг возникло одно единственное слово, попросилось на язык. Глядя в лицо Жаданны, Ольха твёрдо сказала:

— Нет.

Она дёрнулась, сбрасывая руки Жаданны и хотела было рвануть с кровати, но из-за слабости в теле смогла лишь неуклюже свалиться на пол под перепуганный вскрик Божены. Падала лицом вперёд, но приземлиться успела на локоть, расцарапав его об доски. Переломанные под мясо ногти при ударе напомнили о себе едкой, притупленной болью.

Ольха поморщилась, шатко поднялась. Развернулась так резко, что едва не потеряла равновесие.

На лице Божены заметить она успела растерянность. Затихшая, застывшая, непонимающая, что делать — такой показалась женщина Ольхе. На секунду. Словно очнувшись под чужим взглядом, Божена вдруг приняла вид обеспокоенный и напуганный. Она подалась вверх, чтобы подняться, но в тот же миг Ольха выставила руку раскрытой ладонью вперёд и повторила:

— Нет.

Божена шатнулась и грузно села обратно на кровать. Льдисто-голубые глаза её, обращённые на Ольху, сочились усталостью и печалью. Ненадолго, но Ольха даже ощутила вину за то, что прервала поток льющегося в уши бреда.

— Что «нет», сестрёнка? — спросила Жаданна, упёршись локтём в коленку и уложив голову поверх ладони. Вид этой вальяжной позы, вид лёгкой улыбки на почти своём лице, вызвал очередное узнавание — и боль. Колкую боль в глубине черепа, что длилась лишь несколько секунд и тут же прошла, забрав с собой возникшую мысль. — Нет — не позабыла своего лица? Нет — не похожи мы? О, это было бы глупое утверждение, мы же что луна и отражение её на воде! Нет — я не твоя сестра? Мы с матушкой можем неправильно понять тебя, объяснись, прошу.

— Нет, — хмурясь, повторила Ольха. — Нет я семья.

— Мы не твоя семья?

Ольха кивнула. А Жаданна рассмеялась.

— Жаданна…

— Прости-прости, матушка, я не хотела, — вздохнула она, кладя ладонь поверх морщинистой руки Божены — и в тот же миг укоризненный взгляд, которым женщина наградила Жаданну, смягчился. — Просто… кто же мы тогда? От чего так похожи? Да и зачем нам лгать тебе? Как не погляжу, а выгоды в том никакой не вижу.

Ольха тоже выгоды не видела — только это не значило, что её нет. Она просто была неочевидна. Лес, чудовища, мечи и магия… В этом неизвестном ей мире так отчётливо проступали черты фентезийного средневековья, что Ольхе, как поклоннице жанра, не составляло никакого труда представить, для чего может сгодиться бесхозный человек, которого никто не хватиться. Мало ли тут водится тварей, любящих человечинку? Мало ли тут созданий, которым, подобно богам, приносят жертвы? Утверждать что-либо было нельзя. Но и отметать — тоже.

Вот только лицо Жаданны никак не вписывалось в эти теории. Даже если это магия — зачем столько усилий? Любая цель, какую Ольха могла надумать, не оправдывала этого представления.

Ничего не сходилось. Ольха чувствовала себя так, словно кто-то подцепил её крючком за губу и вздёрнул. Она плавала в неопределённостях — потому что никаких знаний о мире не имела. И от того долгие, бессмысленные в сути своей размышления не помогали, а порождали лишь большую неуверенность, подпитываемую ложью окружающих.

Здесь верить Ольха могла лишь себе и собственным чувствам.

— Имя, — произнесла она дрожащими губами. — Я имя.

— Назвать твоё имя?

Ольха кивнула.

— Нам правда нужны эти детские проверки, сестрёнка?

— Весенна, — негромко сказала Божена и сухо всхлипнула. Глаза её блестели, но не слезились. — Тебя зовут Весенна.

От звучания имени, применимого к ней, внутри всё скрутило в отторжении. Ольху передёрнуло.

— Однако ты всегда просила звать тебя выдуманным именем, — добавила вдруг Жаданна. — Ольха.

— Да-да… — прошептала Божена и одинокая слеза всё же скатилась по её щеке, — Олия.

Мир застыл в тот момент, разделив день на «до» и «после». Казалось, пылинки замерли в воздухе, стих шум с улицы, а катящееся к горизонту солнце остановилось, расчертив лучами комнату пополам.

Ольха смотрела на Жаданну. Жаданна — на Ольху.

Мгновение длилось и длилось: словно в замедленной съёмке Ольха видела, как неуловимо меняется выражение глаз напротив, как появляется в них последнее подтверждение — понимание произнесённых слов.

Ольха глубоко вздохнула — и, резко развернувшись, ломанулась к двери. Её, не запертую, она вышибла с разбега плечом и, оказавшись в комнате, отдающей духом славянских сказок, тут же рванула к единственному выходу.

В спину воткнулся гневный крик — Ольха не слушала. Она думала. Думала только о том, что да — не «Олихса» и не «Олия». Ольха. Она — Ольха. И как удивительно правильно произнесла её имя Жаданна.

Ольха слышала топот позади, но было поздно — она уже оказалась в коридоре и собиралась выскочить наружу. Но, стоило ей толкнуть дверь, как кто-то с другой стороны потянул ту на себя. Да с такой силой, что Ольха, схватившаяся за массивную деревянную ручку и не успевшая её отпустить, по инерции полетела вперёд. Она бы скатилась с порога наружу, если бы не налетела на стоящего за дверью губителя побега.

Сильные руки придержали Ольху. Сзади во всё горло закричала Герта:

— Держи блаженную крепче, ведьмак, а то убегёт!

Ольха вскинула голову и уставилась в нечеловеческие, жуткие жёлтые глаза, в которых не то раздражение, не то недоумение разбавляло безразличный покой. Изуродованная щека, мечи за спиной…

Испытать от одного его вида облегчение она не ожидала. И что ноги ослабнут — тоже. Ольха вообще не думала встретить его вновь, но вот Эскель возник перед ней. И ровно в момент, когда она едва не бросилась обратно в лес.

Тратить время Ольха больше не собиралась — она крепко прижалась к Эскелю. Обняла его.

Спряталась.

Лишь вжавшись носом в грубую ткань красной куртки, Ольха ощутила, как дрожат руки. От Эскеля пахло потом, сеном и чем-то едким — запах, резкий и непривычный, забивался в нос. Прикрыв глаза, Ольха сильнее стиснула ткань взмокшими, зудящими пальцами, надеясь, что так Эскель отодрать её от себя не сможет.

В голове, как ложка в пустом чугунном чане, стучало одно лишь — «пусть».

Пусть после Ольха со стыда сгорит. Пусть Эскелю больше в лицо посмотреть не сможет. Пусть будет жалеть об этом до самой смерти. Пусть — но потом. Зато сейчас, что Жаданна, что нечто пока не осознанное и бесформенное, маячили где-то далеко за пределами видимости.

Сейчас Ольхе это было нужно.

Эскель, не слышащий метаний, терзающих Ольху, застыл под её руками. А затем, обращаясь ко всем сразу, спросил:

— Что здесь происходит?

 

---

 

Скрип. Стук ложек. Бряцанье посуды.

Не гнетущее молчание, но напряжение и неловкость грозовой тучей нависали над собравшимися за столом. Читающееся в каждом слове, каждом исподтишка брошенном взгляде, ожидание объединяло и Герту, и Божену, и Жаданну, и даже Эскеля с Ольхой. Каждому нужно было что-то своё — разрешение возникшего конфликта, возможность поговорить наедине или же банальные ответы на вопросы.

Ольха вот ждала исключительно возможности уйти, чтобы никого из окружающих больше никогда не видеть.

Не прошло и четверти часа, как отзвучали последние слова рассказа о жизни «Весенны» — обращённого, однако, не к Ольхе, но к Эскелю, от которого та отказывалась отходить более, чем на три шага. Незнакомый, здоровый мужик, способный в любой момент её сжечь своей не-магией, напрягал Ольху гораздо меньше, чем внезапно свалившаяся на голову родня.

Эскель, во всяком случае, не травил историй, от которых хотелось вызвать санитаров.

По их версии Ольха — Весенна, — была дочерью местной травницы и с детства не дружила с головой. «Блаженная» — как окрестила её Герта. За это, не собираясь оставаться в долгу, Ольха мысленно обозвала её «сукой-стервой» и сердечно пожелала удариться об угол мизинчиком. Но даже при всём внутреннем раздражении, бурлящем в ней, не согласиться с ёмкой характеристикой Герты Ольха не могла: со слов Божены, Весенна едва не с трёх лет видела несуществующие вещи и отставала в развитии настолько, что едва говорила на родном языке. Не из глупости — просто изучению слов Весенна предпочитала выдумывание собственных и злилась, если кто-то её за это ругал или заставлял говорить нормально.

Дальше — лучше. Иногда у Весенны случались приступы. Во время них, она впадала в неконтролируемую истерику, пряталась в укромных местах и там громко рыдала и кричала. В такие периоды, Весенна боялась всего — на каждый звук вздрагивала и от каждого движения шарахалась. А после приступов она нередко забывала соседей, родных и даже саму себя — в голове Весенны оставались лишь выдумки, которыми она жила. С годами повторяться это стало всё чаще и чаще.

После первого приступа Божена посчитала, что ребёнка сглазили — ведь до этого девочка была здорова. Казалось, что нужно лишь найти того, кто сможет снять с Весенны порчу и тогда она вновь станет нормальной. Надежды Божены вдребезги разбились в день, когда мимо Баклавищ соизволила проехать чародейка. За нескромную для села сумму та не побрезговала осмотреть девочку — тогда и выяснилось, что не было никакого сглаза. Просто Весенна — дитя шалой луны. В переводе с пафосно-средневекового — этакая карикатурная шизофреничка.

Но, несмотря на странности, местные к Весенне пытались относиться с добротой — в основном, потому что ценили Божену, как единственную в округе травницу и жалели её за то, какую ношу женщине пришлось взвалить на себя. Но то взрослые. Дети же искренне не понимали, почему должны сюсюкаться с дурочкой: и сверстники, и кто помладше, часто Весенну обижали. А с неделю назад мальчишки решили над ней подшутить. Они выменяли у бродячих артистов, заплутавших в лесу, ненужные тряпки и насильно обрядили в них Весенну. Хотели заставить танцевать — но та не послушалась, начала ругаться на своём чудаческом языке и мальчишки за это закидали её грязью и оттаскали за волосы. После Весенна убежала в лес, а когда мать её хватилась и начала бегать по соседям, мальчишки сами пришли с повинной. Они всё рассказали, но толку уже не было — ни спустя день, ни спустя пять Весенну никто найти не сумел.

И вот в селе объявился Эскель. С Ольхой на руках.

Так складно выходило, что Ольха и сама заслушалась, несмотря на липкое омерзение, заполняющее желудок при мысли о том, что вся эта сказка — будто бы про неё. Они постарались: синяки и ссадины на её теле, специфическая речь, одежда, что никого не узнаёт и ни о чём не знает — всё учли, всё собрали по кусочкам. Только сшили, зачем-то, белыми нитками.

Но Эскель этого будто не замечал. Даже о том, каким волшебным образом настолько нездоровый человек, как Весенна, мог неделю выживать в лесу, он не спросил. Ничего не спросил. Только молчал — хмуро и сосредоточенно. И, пока Божена вела рассказ, взгляд его курсировал от неё к Герте, торопливо накрывавшей на стол, а оттуда к Жаданне, обнимавшей сгорбившуюся на лавке мать, и к Лешику — тихонькому, плечистому мужчине, который Эскеля и привёл в дом.

К Ольхе и головы не повернул — словно её мнение о происходящем не требовалось. Даже Лешику, что разговорам и объяснениям предпочитал пирожки, Эскель уделил больше внимания, чем ей. Будто он уже решил, кому тут верить.

От мыслей этих было тошно. Раскручивать их не стоило — и Ольха, желая отвлечься, заняла себя разглядыванием развешанных у печи гирлянд из грибов. Только когда скрипучий голос Божены стих, она повернула голову к Эскелю — и наткнулась на прямой, спокойный взгляд. В едкой желтизне их Ольхе чудилось особое выражение, тень вопроса. Эскель словно спрашивал: «это правда?».

— Нет, — ответила Ольха.

Эскель нахмурился — но вновь не произнёс и звука.

В тот момент, казалось, воздух заискрил — Ольха кожей почувствовала чужое возмущение и желание высказаться. И, видимо, не она одна. Тоже почуявший разворачивающуюся бурю, Лешик на опережение пригласил всех к столу — удивительно, но никто с ним спорить не стал. Молча сели есть. Каждый при своих мыслях.

Ольха была раздражена и голодна, но под обстрелом взглядов кусок в горло не лез. Поковыряв постный суп, в котором лишь при помощи органолептического анализа и дедукции угадывались щи, она отодвинула тарелку подальше и отвернулась к маленькому окошку.

Смеркалось. Размывая последние всполохи закатных красок, небо холодело и выцветало. На соломенные крыши домов ложились первые голубые тени. Было рано, но снаружи уже никто не ходил и Ольхе, привыкшей к шуму и многолюдности современных улиц, это место казалось вымершим. Лишь отдалённое эхо голосов, доносимое ветром, давало понять, что кто-то живёт в этих маленьких, кособоких домишках.

Странно было осознавать, что всё это, от деревянного забора до проявляющихся в небе первых звёзд, такое обыденное и простое — часть иного мира.

Развить эту мысль Ольха не успела: лавка облегчённо скрипнула, когда Эскель поднялся. Он сдержанно поблагодарил Герту за ужин и коротко бросил:

— Пойдём.

Дважды повторять не нужно было — Ольха подскочила с места так резво, что чуть не сшибла стоящий у края стола кувшин. Едва ли не вприпрыжку она побежала вслед за Эскелем, но нагнала его только в коридоре, когда тот открывал дверь. Ступив на порог, Ольха, впервые с момента пробуждения, смогла свободно вдохнуть. Лишь здесь, в сумерках, за пределами проклятого дома, её отрезало от влияния Жаданны. В голове прояснилось и, глядя в широкую спину Эскеля, Ольха вдруг поняла, что загнала себя в беспросветно тупую ситуацию.

Ещё вчера Эскель говорил ей, что не собирается помогать за бесплатно. Уже сегодня она напала на него с объятиями. И, как не крути, а втянула в свои проблемы.

Было стыдно — как и предсказывала. Настолько, что хотелось под землю провалиться. Настолько, что когда Эскель остановился у поленницы, загораживающей вид с улицы, Ольха первым делом подумала, что сейчас её будут бить поленом по рёбрам. Настолько, что она даже сочла такой исход справедливым.

Хотя… зачем Эскелю полено? Он её и кулаком зашибёт при желании.

Словно желая замучить Ольху её же параноидальными идеями, Эскель молчал. Казалось, он думал о чём-то, разглядывая Ольху так, словно она была задачей со звёздочкой, а он — отличником.

Это нервировало. Ольха снова не знала, куда себя деть и сочла за лучшее не открывать рта и ждать.

Так они и стояли. С несколько минут. А потом у Ольхи замёрзли ноги, и она принялась переминаться, наступая одной на другую в попытке согреться — только тогда Эскель и заговорил.

— Когда мы садились за стол, я попросил Жаданну поставить мечи к стене. Один из них — серебряный. Она коснулась гарды и реакции не было. Значит, она не доплер. Это её настоящее лицо.

Ольха нахмурилась. Серебро, настоящее лицо… по всему выходило, что Эскель проверил, не оборотень ли Жаданна?..

— Нет обмануть?

Эскель качнул головой.

— Нет. Она человек. И, верно, твоя сестра.

Ольха опустила голову и вцепилась в край перепачканной грязью водолазки. Пальцы отозвались болью.

— Нет, — тихо сказала она.

Даже не видя выражения лица Эскеля, Ольха ощутила покачивание волн — мерное, ритмичное. Беспокойное, но мягкое. Казалось, что он не злился.

Так странно — только сейчас невидимые воды вновь коснулись Ольхи, хотя она не меньше часа сидела с Эскелем рядом.

— Даже если так — они готовы о тебе позаботиться. Вылечили, дали еду и кров. Это многого стоит. Особенно когда в село тебя едва живую притащил я. Многие б и на порог не пустили.

— Почему?

— Потому что я ведьмак.

«И что?» — раздражённо подумала Ольха.

Что такого в том, чтобы впустить ведьмака в дом? Это не казалось весомым — особенно, когда те самые люди лили ей в уши ложь, пытаясь стереть веру в собственный разум словами о болезни. Недоумевая от того, что Эскель призывал ценить доброту, за которой скрывалась лишь манипуляция, Ольха подняла взгляд.

— Ведьмак — да, ложь — нет.

Невыразительное лицо Эскеля помрачнело, как небо перед грозой: крупные чёрные брови сошлись изломами к переносице, угрожающе нависнув над застывшими глазами. Эскель сложил руки на груди и взгляд его, прямой и нечитаемый, врезался в Ольху.

Она замерла, боясь вздохнуть. Заметалась по лицу Эскеля, в попытке понять — что произошло? Почему он разозлился? Неужели так не понравилось, что ему Ольха доверяла больше, чем лже-родне? Или дело в том, что Эскель не понял смысла сказанного?..

— Я говорил, что помогать не стану. За бесплатно тем более. Что пообещал — сделал. Ты в Баклавищах. Живая.

Ольха моргнула. С тихим скрежетом в голове закрутились шестерёнки.

Эскель изначально помогать не хотел, но в итоге спас. Накормил. Возился, пока она болела. Довёз до деревни. А Ольха взамен, не подумав, прилипла к нему и, воспользовавшись добротой, прикрылась Эскелем, как щитом — и он, видимо, решил, будто теперь она рассчитывает на его защиту. Ждёт, что Эскель в очередной раз её спасёт.

Но Ольха не ждала.

Уверенная в своей правоте, она намерена была грызться до конца — даже если ночевать снова придётся в лесу. Но в этот миг Ольха вдруг осознала: лишь Эскель останавливал лже-родню от того, чтобы скрутить и запереть её в подполе. А если он уедет? Если она его отпустит — что будет тогда?

Ольху запрут. И, даже если неверны предположения о каннибализме и жертвах, мозги ей промоют, так или иначе заставив примериться с выдуманным образом. Месяц им потребуется на то или год, но время и небрежная доброта затрут истину, поставив на место старых воспоминаний новые. И тогда собственными руками Ольха пришьёт к лицу маску Весенны, став той самой — блаженной. И поверит. Во всё.

Стоило лишь представить, как во рту пересохло, а внутри живота тугим узлом сплелись холод и страх.

Нет уж.

У Ольхи нет никакой сестры — только старший брат.

Мать Ольхи — не травница. Она секретарь.

И Ольха — никакое не «дитя шалой луны».

Не собираясь более участвовать в этой безумной постановке, Ольха понимала — чтобы вырваться, ей нужна помощь Эскеля. Вот только он собирался уезжать и совсем не хотел помогать. А Ольха не имела никакого морального права ему навязываться. Она уже была ему за многое должна.

Озарение клюнуло её в темечко, как и всегда, внезапно. Ольха сфокусировала взгляд на хмуром лице Эскеля и выпалила:

— Платить.

Эскель тяжело вздохнул:

— Тебе нечем.

— Эскель спасти Ольха. Ольха долг платить.

— Хм… так ты про утопцев? — Эскель почесал край шрама. Ольха от нетерпения крепче сжала край водолазки, скрутила ткань так, что присохшая грязь осыпалась крошевом к ногам. — У тебя ничего нет. Поэтому я возьму правом неожиданности.

— Что?

Ольху словно ударили. Решимость, которой она загорелась мгновение назад, потянулась внутрь, опаляя жаром щёки, шею и грудь. Ольхе показалось, что она упадёт, если Эскель сможет придумать, как взять с неё плату не деньгами.

— Поклянись, что отдашь первое, что встретит тебя, когда ты вернёшься домой.

От облегчения Ольха рассмеялась, но дёрнувшиеся к переносице брови Эскеля непрозрачно намекнули, насколько это было неуместно и она затихла.

— Извинить, извинить… нет хотеть… — проговорила Ольха, стушевавшись. От неловкости, она обняла себя рукой поперёк тела. Вздохнула. — Ольха нет вернутся дом.

— Твой дом где-то здесь, в Баклавищах.

— Нет, — повторила она и тут же, ощутив прилив сил и решимости вновь, вскинулась и продолжила, — Ольха нет дом. Ольха есть Ольха. Эскель спасти жизнь. Эскель брать жизнь плата.

Щёки горели лихорадочным румянцем. В кулак, стискивающий водолазку на груди, ритмично толкался пульс. Навязчивая, глупая, неловкая — такой себя чувствовала Ольха, глядя чётко в левый глаз Эскеля.

Он молчал. Долго. С пару минут, что для Ольхи растянулись в часы.

— Мне ни ты, ни твоя жизнь не к чему. Только мешаться будешь. Да и конь долгую дорогу с двумя всадниками не потянет.

Удар по лицу — такими были его слова. Больно. Обидно. Стыдно. Только вместо мерзкого писка в ушах разносился эхом голос Эскеля: «ни ты, ни твоя жизнь не к чему».

Вот как.

Даже жизнь Ольхи ему без надобности.

Она разжала кулак. Опустила руку — и посмотрела Эскелю в лицо. Ровно. И упрямо.

В другой день эти слова ранили бы. В другой день она отступила бы. В другой день, быть может, устыдилась бы изначально навязываться едва знакомому мужчине, которому и без того обязана.

В другой день — не сегодня.

Сегодня Ольха чувствовала, что стоит на краю обрыва. За спиной её громоздился цирк с чудовищем в роли шпрехшталмейстера, решившим, будто она главный клоун на его манеже. Ложь, плен, безумие и туманная вероятность стать закуской — вот что ждало Ольху, пожелай она обернуться. Впереди же стоял один единственный мужчина, считающий её пустым местом.

Маршрут был очевиден.

— Носить, — выпалила Ольха и сделала широкий шаг к Эскелю, встав едва не вплотную. — Вещи. Носильщик. Нет конь — Ольха ходить. Носить… груз. Готовить. Ольха хорошо готовить. Стирать. Собирать…

Она запнулась, не способная выразить значение словосочетания «зельеваренческий ингредиент» и с надеждой уставилась на Эскеля.

Его лицо, подобное листу свинца, не пропускало ни одной эмоции наружу, словно они были губительней радиации. Только волны тяжело и сильно бились в грудь Ольхи, и будь она хоть каплю менее решительна в желании сохранить здравость своего рассудка, её бы снесло.

— Ведьмаки — не колдуны, я уже говорил, — медленно начал Эскель. — Ведьмаки охотятся на чудищ. Вроде тех, что напали на тебя у реки. Но то утопцы — лёгкий заказ, за них и платят почти что ничего. Чаще я охочусь в горах на драконидов — виверн, вилохвостов… Огромные, опасные твари. Не редко огнедышащие. Как ты думаешь, долго проживёшь, если будешь за мной ходить?

Ольха улыбнулась. Уже не «не нужна». Уже — запугивание.

Эскель, очевидно, в решимость её не верил и зря. Это позже, увидев клыкастую пасть вблизи, она испугается и, может, пожалеет, но сейчас Ольха готова была выступить против дракона с палкой, лишь бы это спасло её от Жаданны. Ольха вообще на многое была готова, лишь бы держаться от неё подальше. Буквально что угодно, начиная со слизней и скрипа пенопласта и заканчивая порыбами, было лучше, чем тысячи липких алых нитей, что распускала вокруг себя Жаданна. И это удушливое влияние, в череде прочего, толкало Ольху вперёд, не давая отступить.

В конце концов, у неё был свой взгляд. У Эскеля — свой. Обычный спор. А уж в этой стезе Ольха знала куда себя деть. И не боялась. И не робела.

— Ольха — приманка! — выпалила она. — Ольха — бегать назад тварь. Эскель — бить тварь. Ольха манить, и шуметь, и нет бояться, и… и хорошо лазать деревья! Ольха — польза. Эскель брать плата Ольха.

Но на её пламенную речь Эскель и бровью не повёл — вновь молчал, а волны, исходящие от него, шатали Ольху, стремясь уронить.

Продать себя у неё не вышло и почудившийся аромат победы оказался иллюзией — Эскель и близко не склонился к мысли о том, чтобы взять Ольху с собой.

— Если я верно понял… то ты не в своём уме. Если хочешь сдохнуть побыстрей — выбери другой способ. Я тебе не помощник.

И снова этот взгляд — тяжёлый и хмурый. Будто Эскель лучше всех здесь понимал, как нужно жить.

Ольха дёрнула головой. Грязные прядки шлёпнули её по шее.

— Нет! Ольха дать я Эскель. Ольха… — в панике она начала перебирать то, что ещё могла сделать полезного для него, однако в голову, как назло, лезли одни лишь рыцарские клятвы с вставанием на колено и посвящением подвигов прекрасной даме. — Ольха клясться дать Эскель жи… ммм…

Договорить она не успела — в одно движение Эскель толкнул Ольху к поленнице и до боли зажал рот рукой. Сердце ёкнуло в груди, Ольха вцепилась в его запястье, но и подумать о сопротивлении не успела, как пальцы, губы, подбородок и кончик носа, всё, чего касался Эскель, прошило до того незнакомым ей чувством. Словно искры затанцевали под кожей, с каждым мигом врезаясь всё глубже в плоть. Остро. Ярко. Слишком. Казалось, вот-вот лицо и руки начнёт дёргать, как при ударе током.

Запоздало забрыкавшись, Ольха упёрлась руками Эскелю в грудь. Толкнула раз. Другой. На третий толкнула со всех сил — и её босые ноги заскользили по сырой земле. А Эскель даже не шелохнулся. Он вообще не реагировал — только вдавливал в поленницу и держал за лицо.

Это был полный провал. Против него Ольха была беззащитна. Эскель возвышался над ней, как скала над мышью и, при желании, мог прямо здесь, прямо сейчас, свернуть Ольхе шею. И никто его не остановил бы.

— Думай, что говоришь. И никогда не клянись в том, что отдать не готова.

Звучал Эскель строго и холодно. Раздражённо. Казалось, он сдержал половину из того, что хотел высказать. Но так же резко, как напал, он вдруг отступил от Ольхи. Оглядел её и, развернувшись, скрылся за домом. Так быстро, что Ольха и понять не успела, как осталась в одиночестве.

Рот до сих пор слегка покалывало, призрачно и невесомо. Не отголосок даже — лишь воспоминание ощущения. Голова кружилась. Ольха схватилась за поленницу, чтобы не упасть.

— И какого хера? — вздохнула она в темноту. Звёзды одна за другой загорались над головой и ни единую из них Ольха не узнавала. — Может, если в следующий раз я встану на колено, то он согласиться?..

Ольха нервно хихикнула и прикрыла рот ладонью.

Она так устала. И на душе было, почему-то, паршиво.