Наши чувства - феникс (гет)

Дни для Эйприл потекли своим чередом. Их отношения с дядей начали более-менее налаживаться: то она как бы нечаянно отправляла ему домовика с горячим лавандовым чаем без сахара, то он ловил ее за руку на покрывшихся коркой льда ступенях, ведущих из Хогвартса, то она помогала ему донести с утра сумку с учебниками до залы, в которой он устроил практику для шестых-седьмых курсов, делая вид, что ей просто нужно выяснить об успехах Николаса, то он во время их профессорских дежурств по выходным на улице приносил для нее платок и ворчливо заставлял закутаться.

Они не говори вслух, что помирились, но вскоре это стало и так понятно. Прислушавшись к ее словам и явно улучшив самочувствие благодаря новым снадобьям от мадам Помфри, он возобновил редкую переписку с Мари и даже раз выпил с ними и Николасом чаю, когда она наконец нашла время и возможность заглянуть. Она была болезненно-бледная, витала в своих мыслях и плохо слушала, о чем Эйприл и племянник болтали среди двух молчаливых полустатуй, которыми прикидывались их родственники, но так и не рассказала, что произошло, хотя Эйприл и предпринимала несколько попыток узнать.

— Что ты думаешь по этому поводу? — придя вечером в середине декабря к дяде Аластору впервые с того момента, как они поссорились, буквально заставляя видеть в нем его прежнего и игнорировать интуицию, вопящую, что что-то не так, спросила она, плюхнувшись на табуретку перед ним и принявшись промывать его ногу. Раньше она часто советовалась с ним. — Она слишком сильно боится Долохова.

— Правильно делает, — буркнул дядя. Он упрямо не хотел позволять Эйприл делать за него эту процедуру, даже годы спустя считая рану слабостью и испытывая непонятный для нее стыд от желания родственников, пусть и не каждодневного, помочь, поэтому сейчас, когда она проявила его же напористость в этом вопросе, он сидел и дулся. От этой мысли губ Эйприл коснулась слабая, мимолетная усмешка. Ее дядя иногда обижался похуже самой капризной девчонки на свете.

— Разве то, что он до сих пор не пришел к ней, не значит, что он забыл?

— Может и значит. Но, говорю тебе, как человек, кучу лет изучавший его повадки, что расслабляться нельзя. Он в любой момент может вспомнить и лучше быть готовыми. Мари правильно делает, что ждет.

— Когда мы говорили об этом в прошлый раз, ты… выразился весьма нелицеприятно обо всей ситуации, — подняв на него влажные и блестящие в теплом свете свечей, расставленных по всему кабинету, глаза, тихо проговорила Эйприл и встряхнула раскрасневшиеся от горячей воды руки. Это был первый раз, когда она вспомнила об их ссоре.

— Зато по существу, — все тем же бурчащим тоном отозвался дядя. — Малютке Мари стоило рассказать, когда он только начал за ней ухаживать. Может быть, удалось бы поменять что-то в ее судьбе.

Эйприл приоткрыла было рот, чтобы ответить, но тут же захлопнула его и молчаливо взяла бинт с мазью, чтобы замотать омерзительную и до сих пор вызывающую у нее мурашки рану. «Малютка Мари». Слова, больно кольнувшие ее в самое сердце, далекое-далекое воспоминание, теплое, трепетное, сейчас приносящее лишь горе.

Нет, хватит. Она завязала с этими глупыми расследованиями и догадками.

— Помоги ей. Мне кажется, только ты сейчас это можешь, — проговорила она и мягко дотронулась до лежавшей на подлокотнике кресла руки дяди.

Он ничего не ответил, закрыв глаза и откинув голову. Теплые блики света омывали его изуродованное борьбой, стычками и работой аврора — жестокой, не знающей пощады, — лицо.

* * *

— Ну вот, и что ты прикажешь делать? — Барти сидел на полу перед сундуком, вытянув ноги Грюма, говоря голосом Грюма и буквально находясь в его теле. Из глубокого тайника слышались плеск воды и кряхтение. Рассвет мягкими розовыми бликами расползался по комнате.

— Выпустить меня и не маяться, — огрызнулся настоящий Аластор Грюм. Барти криво дернул уголком его пухлых уродливых губ — в самом начале никакого общения между ними не получалось. Он только приносил ему еду, спускал таз с водой, кремами и мазями, нужными для его раны, и постоянно ходил весь на нервах от того, что Эйприл, малютка Мари и маленькая копия Долохова могли заподозрить подвох. Заподозрили, девчонки даже старались найти что-то (наверняка до сих пор утопали в надежде, что он ничего не заметил) в доме и кабинете, но Барти слишком хорошо подготовился, чтобы его можно было так просто раскрыть.

Он не мог иначе. Это было дело его жизни. Он выслуживал прощение и благодарность у Темного Лорда, у его господина, все такого же величайшего мага, каким он и был четырнадцать лет назад. Он был рядом с Эйприл — сначала это оказалось невыносимой мукой: смотреть в ее лицо, чувствовать ее ласковый взгляд на себе, говорить с ней, избегать ее прикосновений. Каждое ее действие, каждая эмоция на лице, дрогнувший или повеселевший голос, вызывали в нем жуткую боль.

Но вот декабрь близился к концу, а он не сбежал от этих ощущений. Пока она видела в нем дядю, заботилась, волновалась о нем, создавалось обманчивое и опасное ощущение, что она переживала о самом Барти. Что его кто-то любил во всем этом холодном, одиноком мире.

Что он не зря лелеял свою любовь к ней — единственное, что спасало его от мук безумства в Азкабане.

Он знал, что это было глупо. Что он давно должен был позабыть о чувствах и людях, но Эйприл была… особенной? Мог ли он говорить так о своем юношеском романе, о взрослой женщине, давно отказавшейся от него и самостоятельно построившей свою жизнь? Мог ли он любить ее и защищать на расстоянии, не претендуя на что-то большее — он давно потерял право претендовать на что-то.

— Отец твоих несносных племянниц приглашает нас, то есть меня, на Рождественский вечер. Это ваша ежегодная традиция?

Грюм снизу не отозвался. Барти нервно облизал губы и качнул головой: упрямства ему было не занимать.

— Обязательно посещу его. Уверен, что стану твоей достойной заменой, — злобно бросил он и взмахнул палочкой. Опущенные к пленнику таз, мази и тарелки тут же поднялись в воздух, вырываясь из рук Грюма, и вылетели прочь. — Приятно оставаться! Поболтаем как-нибудь потом.

Барти, опершись на край сундука, неуклюже поднялся и с грохотом захлопнул крышку. Когда Грюм озвереет от одиночества, он все же найдет его компанию приемлемой для беседы. Впереди у них было больше полугода общего кукования в одном теле и характере.

* * *

Рождество приближалось, словно кара небесная на голову Мари: куча дел, годовые отчеты, постоянная лихорадочная спешка, пока за окном бушевала белоснежная метель, покрывающая слоем снега заледеневшие улицы. Успеть купить подарки, нарядить дом, помочь вернувшемуся в Британию отцу с приготовлениями к празднику, который они проведут вместе, не забыть улыбнуться всем начальникам, которые только просиживали в Министерстве, послать потворствовавшему ее повышению Корбану Яксли коробку шоколадных конфет с коньяком прямиком из Франции, отделаться от несколько раз проявившегося за все это время Долохова, отписать письма, ответить на приглашения и сделать Мерлин знает, что еще.

К тому моменту, как она оказалась на платформе девять и три четверти перед поездом с Николасом, окутанным зефирно-белоснежным сладким дымом, Мари успела сто раз пожалеть, что так и не отнесла заявление на увольнение, которое написала после первой встречи с Антонином.

В следующий раз он оказался у ее дома, каким-то образом выманил ее наружу, узнал об этом и сказал, что не собирается лишать ее той жизни, к которой она привыкла. Мари не поверила ему ни на грамм. К тому же то, с какой тоскливой нежностью он смотрел на нее, словно учился заново чувствовать, вызвало настолько сильный поток злости, что она фыркнула и ушла обратно в дом. Инстинкт самосохранения из мертвых так и не восстал.

Кто сказал, что из-за него она собирается перекраивать свою жизнь?! Бред — да и только!

Николас сорвался с поезда, вихрастый, кажется, выросший еще на пару сантиметров, со светящимися детским рождественским восторгом медовыми глазами и крепкими объятиями — он зарылся носом в мех на воротнике Мари, быстро поцеловал в щеку, распрощался с друзьями, забрал багаж, такой суетливый, радостный и живой, что она могла лишь улыбаться, пока он бегал туда-сюда. Из стороны в сторону и обратно.

Жизнь в его присутствии буквально забурлила. Пока Мари проводила целые дни на работе, заканчивая год, он встречался с соседями, друзьями, куда-то отправлялся с однокурсниками, организовывал им ужины, весь вечер рассказывал о своем дне, о планах на следующий, расспрашивал ее и тараторил больше положенного.

Мари слишком хорошо знала своего сына, чтобы не понять, что у него что-то случилось. Но каждый раз, когда она осторожно подводила разговор к этой теме, он лучезарно улыбался ей и ловко переключался, либо ссылался на то, что должен что-то доделать и скрывался с глаз ее долой. Обычно — мыть посуду после ужина.

В субботу Николас отпросился у нее на вторую половину дня погулять с жившей в паре кварталов от них гриффиндоркой, Рионой О’Нил. По нескольким письмам, в которых он рассказывал, что в последние месяцы они очень сдружились и проводят много времени вместе, Мари поняла, что она ему нравится. Получив краткую характеристику от Эйприл, в тот момент слишком погруженной в свои догадки насчет дяди, что расспросить ее подробнее об интересе к студентке она даже не подумала, Мари успокоилась: девочка училась довольно прилежно, любила общаться, уважала людей и терпела только такое же уважительное отношение к себе.

Совсем неплохой выбор. Лишний раз лезть с вопросами к сыну Мари не стала: если у них завяжется что-то серьезное, он обязательно расскажет ей и приведет Риону познакомиться. Так что она принялась ждать.

То, что он рассказал, с кем идет гулять, было приятно. Они вместе вычистили дом и разошлись отдыхать — он побежал навстречу морозному декабрьскому воздуху, а она уселась в кресло с книгой. В камине напротив бесновался огонь. Постепенно тени медленно наступающего вечера удлинялись и расползались по гостиной.

Часы давно пробили шесть, когда в дверь постучали. Это точно был не Николас, явно не Эйприл, дядя или отец. Никто из друзей не собирался сегодня приходить, а вот отправить какого-нибудь зеленого юнца вместо совы вполне могли с работы. Недовольно поводив губами из стороны в сторону, Мари заставила себя отложить книгу в сторону и подняться. Подошла к двери, плотнее закуталась в длинный домашний кардиган.

На пороге стоял Антонин. Наевший за это время немного жира, чтобы кожа не прилипала так устрашающе к костям, приодевшийся потеплее, он дожидался ее с какой-то коробкой в руках. Она была запакована, словно Рождественский подарок, и в его руках выглядела настолько странно, настолько не вписывалась в его образ, что Мари не сдержала усмешки.

Его зеленые глаза, отражавшие море листвы весеннего леса, как-то лихорадочно блестели. Закашлявшись, он притянул руку к губам. За месяц его кашель только усилился, стал более грудным, хриплым и болезненным. Быстро оглядевшись по сторонам и помянув его настойчивость недобрым словом, Мари схватила его за локоть и затянула в дом с холода. Не хватало, чтобы старая соседка миссис Пин начала болтать про нее всякие гадости.

Она не волновалась, что кто-то мог подумать о ней, но совсем не хотела, чтобы такие новости дошли до Николаса. Она так и не осмелилась ему сказать, что Антонин хотел встретиться с ним.

— Я уезжаю в Россию на Новый год, — вручив ей коробку, проговорил Антонин и быстро осмотрел полутемный коридор. — Хочу помириться с семьей.

— Смотрю, за время в Азкабане у тебя странным образом появились новые ценности, — буркнула она. — Уверен, что тебя примут?

Антонин криво усмехнулся и пожал плечами. Мари даже шестнадцать лет назад, когда расспрашивала его о родителях, братьях, сестрах и доме, получая ядовитые односложные ответы, поняла, что он не пережил их разрыва так легко, как старался показать. Видимо, каждодневные размышления о своей жизни и возможностях в четырех холодных каменных стенах в тюрьме лишь разъели раны, что он старался игнорировать.

Он сам сдался в плен. Обрек себя на мучения, перестройку внутренних принципов и возможное сумасшествие.

Мари не было его жаль.

Во всяком случае, она старалась убедить себя в этом.

— Скорей всего не примут. Я, идиот, слишком сильно их обидел.

Идиот — это точно. Мари опустила голову и заставила себя сфокусироваться на коробке. В ответ слабой улыбке на губах Антонина ей невольно захотелось улыбнуться. А она больше не улыбалась. Ему во всяком случае.

— Что это?

— Подарок тебе и Николасу, — пожал он плечами. — Скажи, что прислал какой-то знакомый. На Рождество ведь принято дарить что-то близким.

— Мы тебе не близкие, — механически отозвалась она. — И никогда не будем.

Антонин покладисто кивнул. Вновь закашлялся.

— Почему ты не лечишься? — отставив коробку в сторону и подавив обжигающее любопытство, страстно желавшее заглянуть в нее и понять, что он придумал, сложив руки на груди, строго спросила Мари. До нее слишком поздно дошло, что с такими интонациями она обычно допрашивает приболевших Николаса или Эйприл. Людей, которые были ей небезразличны. — Нет денег на лекарства?

Она прикрыла глаза.

— Я могу купить тебе их. Тоже в качестве подарка на Рождество. Терпеть не могу оставаться в долгу.

— Нет. В долгу тут только я за Николаса. И лекарств не нужно, — коротко отозвался Антонин. — Ничего не нужно.

Отвернувшись, он поправил воротник черного свитера и открыл дверь. Не прощаясь, не стараясь поговорить дольше положенного, он вышел прочь, скрываясь в сизых сумерках. Мари высунулась и, прищурившись, уставилась ему в спину. Антонин обернулся и пошел задом наперед.

— Не стой на холоде, простудишься.

Он бросил ей короткую, насмешливую, точно такую же, как у Николаса усмешку. Завернул за угол. Растворился в воздухе. Как и не было.

Фыркнув и захлопнув дверь, Мари подошла к коробке в бело-красную полоску и осторожно приподняла крышку. Там была небольшая доска с волшебными шахматами и две книги Джейн Остен старого издания. «Эмма» и «Гордость и Предубеждение». Антонин помнил ее любимую писательницу. Ее любимые романы среди всех ее сочинений.

Быть может, он и правда находил в них с Николасом далекую цель, ради которой все же решил попробовать стать лучше?

* * *

Эйприл прибыла на ужин отца сразу после него. Причиной тому было то, что они делили одну крышу на двоих: из-за преподавания в Хогвартсе она так и не обзавелась собственным домом, как Мари — в нем не было смысла, когда она почти весь год жила в одном и том же месте. Так что, закончив с планами, она выехала из школы на неделю позже студентов, как раз за пару дней до Рождества, и прибыла в уже украшенный и почти готовый к семейному застолью, буквально пылающий жизнью и предвкушением дом.

Без опоздания к ровно назначенным пяти часам вечера появился дядя. Мари и Николас задержались минут на пятнадцать (что было в рамках привычного для сестры буквально с самого детства. В ее лучших традициях — носиться по комнатам в последние пять минут, одновременно одеваясь, убирая волосы и красясь. Хорошо, хоть по работе научилась приходить вовремя спустя два выговора).

Все перецеловались, пересмеялись, пришедшие поставили свои подарки под красочно украшенную елку. Дядя Аластор даже позволил Мари чмокнуть его в щеку и приобнять, что было невероятной щедростью для его не любившей телячьи нежности натуры.

Сели ужинать. Все смеялись, постоянно болтали и не замолкали, не истрачивая казавшихся бесконечными тем для разговора. Эйприл буквально утопала в окружающем ее тепле, в спокойствии и замершей вокруг них сказке — как будто бы Рождество на самом деле было чем-то волшебным. Они оставили за дверьми все переживания, горести, абстрагировались от проблем, мучивших недопониманий и кошмаров.

Она и думать забыла о снившемся ей каждую ночь Барти. Даже дядя, казалось, был намного более открытым, чем за весь этот год — несколько раз она ловила на себе его ласковый, странно-ласковый с непривычки взгляд, видела, что он широко улыбался или смеялся вместе с Мари или отцом.

Николас, уплетая за обе щеки, старательно участвовал в беседе. Стрелка часов ползла быстрее обычного.

Эйприл было хорошо. Она была дома. Среди все тех же людей, к которым никак не получалось потерять интерес — они были рядом, они были так же близки, как и раньше, и они любили ее. Несмотря на ее проступки, ошибки или недостатки, они принимали ее и позволяли строить свою жизнь. Наверное, если она когда-нибудь по-настоящему полюбит другого человека, если сможет полюбить, то поймет это лишь тогда, когда не будет стараться переубедить его, перестроить и слепить заново.

Когда она примет его выбор и останется рядом. Сделает то, что по молодости и глупости не смогла сделать с Барти.

Наверное, она была бы счастлива, если бы Мерлин позволил ей полюбить снова. Она слишком соскучилась по этому чувству, слишком долго не любила. За эти месяцы, вставшие на места воспоминания о прошлом она осознала, что в ней было слишком много не выплесканного. Она вспомнила, прожила выловленные из памяти отрывки заново и, кажется, отпустила их.

Николас произнес тост, все поднялись, чокаясь и поздравляя друг друга с Рождеством.

Да, Эйприл отпустила прошлое. Сделала то, что давно было пора.

Теперь ей было нужно научиться любить заново.