На Божьей ладони (джен)

Грегор проснулся от холода. Дрова в очаге прогорели полностью, край попоны, которым он укрывался, сполз с плеч, и зябкая дрожь разбудила его. Он приподнялся, вглядываясь в серый предрассветный сумрак и пытаясь вспомнить, где находится. Воспоминания всплывали медленно, казались продолжением сна, и Грегор не был уверен, что всё, что ему вспоминается, случилось на самом деле. Он был в комнате один. Был ли здесь Раэн или это был сон? История про жрицу и чудовище? История про снятое заклятие? Он набросил на себя согревающие чары, потянулся и обнаружил, что ему под бок кто-то подложил ещё один соломенный тюфяк. «Если вы хотите получить второй тюфяк, с этим не возникнет трудностей». Значит, не сон? Он потянулся ещё раз и уже собрался снова завалиться спать, но понял, что выспался. Спать не хотелось совсем. Он выпутался из попоны и потянулся снова. Странное чувство охватило его. Тело словно затекло и теперь просило движения, а каждое движение требовало нового, и нового, ещё и ещё. Он и не заметил, как проделал полностью всю разминку, которую его фехтмейстер заставлял выполнять перед каждой тренировкой, и даже подтянулся несколько раз, зацепившись за наличник двери и едва его не сорвав. Мышцы приятно гудели и просили ещё. К тому же ему захотелось вымыться. Вчера он только наскоро умылся у колодца под дождём, и сейчас ему остро захотелось снять несвежую рубашку, в которой он спал, и освежить разгорячённое тело.

Он накинул плащ и вышел во двор. Солнце ещё не встало, но небо на востоке уже розовело, и в лесу, между деревьями в холодном утреннем воздухе вились клочья тумана. Грегору не хотелось будить жреца и выяснять, где здесь купальня, и не нужно ли снять ещё какое-нибудь заклятие, чтобы ей воспользоваться, поэтому он просто набрал в колодце полное ведро воды и, прихватив свою укладку, отправился в лес позади храма в поисках подходящей полянки. Он даже не стал облегчать вес ведра магией, так приятно отзывалась в мышцах его тяжесть.

Подходящая полянка нашлась в полусотне шагов, маленькая, круглая, с мягкой травой, мокрая то ли от росы, то ли от прошедшего дождя, укрытая со всех сторон густым кустарником. Грегор разделся до пояса, долго плескался и приводил себя в порядок, слегка подогрев воду магией. В конце концов, он, оправдав такое пренебрежение приличиями полным уединением, разделся полностью и вылил на себя остатки воды из ведра. Кожа загорелась, в утренней свежей стыни от неё пошёл пар, и Грегор замер на мгновение, прислушиваясь к ощущениям. Ощущения были сильными, ему казалось, что кровь закипает в венах, так что он даже бегло проверил себя на проклятия.

Потом он растёрся полотенцем, неторопливо оделся, накинул плащ и двинулся туда, где между деревьями всё яснее виднелся просвет. Через полсотни шагов лес расступился, и Грегор оказался над склоном, уходящим круто вниз. Он шагнул к самому краю и замер, задохнувшись.

Уже давным-давно, с войны, Грегор привык совершенно мимодумно оценивать каждое место, в которое попадал, с точки зрения того, как он стал бы его защищать. Пару раз он ловил себя на том, что мысленно выстраивает оборону даже в дворцовом парке и во дворе Академии. Однажды это даже пригодилось. И вот сейчас он вдруг оказался не в состоянии даже определить господствующие на местности высоты.

Забыв дышать, он стоял над обрывом, за которым расстилалась большая долина, окружённая с севера горной грядой из нескольких круглых сглаженных вершин, постепенно понижающихся к востоку. Долина лежала перед ним продолговатой зелёной яшмовой чашей и её пересекали три узких тёмных русла сбегающих с гор на юг речушек. В центре долины стоял утренний туман, а вся она, от пологих северных склонов, до четырех чуть поднимающихся к югу длинных холмов, напоминала исполинскую руку какого-то давным-давно уснувшего древнего бога, на чьей ладони были самоцветами рассыпаны озерца, рощицы, сады и маленькие деревеньки. И туман, скопивший в середине этой божьей ладони, казался налитым в неё молоком.

Ошеломлённый Грегор опустился на густую траву и всё смотрел, смотрел, всем собою вбирая этот рассвет, это туманное молоко с божьей ладони, и это молоко было и запахом терпкой хвои праздничного новогоднего древа в раннем детстве, и пьянящим горьковатым красным вином победы, и неповторимым запахом пушистой макушки сына, и ещё чем-то прекрасным и невыразимым… И он пил и пил это рассветное молоко и с ним все вкусы и запахи всего самого дорогого, что ему когда-либо доводилось ощущать, все, что делало его счастливым, а потом ушло, стёрлось, забылось, и вот сейчас снова всплывало, вытаивало из глубин памяти, наполняло радостью. Где-то в глубине сознания Грегора звучал голос, говоривший, что красоты природы никогда не вызвали у него восторга, и вообще такая странная реакция вовсе ему не свойственна, но он отбросил его, заткнул, разрешил себе просто чувствовать, просто побыть счастливым.

Облака на востоке сделались совсем алыми, и из-за хребта вынырнула горбатая спинка солнца. Золотой свет медовым потоком хлынул в долину, и долина ожила, засветилась, из темноватой яшмы превращаясь в друзу сияющих изумрудов, перемешанных с сапфирами озёр, жемчугами домиков и ещё множеством самых разных вкраплений, цветных и ярких. И это зрелище, это простое чудо наполнило его таким невыносимым восторгом, что он вскочил, хрипло закричал что-то, и сила выплеснулась из него сияющим лиловым фонтаном, переплавляясь в чистую радость и благодарность Всеблагой Матушке за то, что эта долина, эта божья ладонь существует на свете, что она принадлежит ему, и что он оказался здесь и видит всё это.

Потом он долго сидел на склоне, притихший и опустошённый, глядя как истаивает под восходящим солнцем туманное молоко, и думал, что обязательно приведёт сюда сына, когда тот подрастёт, и покажет ему эту долину и этот рассвет, и снова испытает этот восторг, увидев его отражение в мальчишечьих глазах.

Когда солнце полностью вынырнуло из-за горы, он поднялся медленно, словно боясь расплескать в себе эту тишину, отправился назад к храму. Также медленно разогрел воду, приготовил отвар, позавтракал оставшимися пирожками, совершенно не разобрав вкуса, уложил седельные сумки и отправился к навесу с лошадью.

Грегор уже вычистил и заседлал лошадь, когда из храма вышел жрец, и они раскланялись. Сегодня мэтр Джонас выглядел вполне почтенно, его аура вернулась к нормальным оттенкам, и поклонился он прилично и сдержанно, и Грегор задержал поклон достаточно долго, чтобы выказать ответное уважение. Затем жрец спросил:

— Вы бывали раньше в Храмах Странника, милорд Великий Магистр? — и когда Грегор покачал головой, продолжил, — этот Храм сильно отличается от прочих. Тот, кто его строил, был довольно... эксцентричен. Не хотите взглянуть?

Если бы жрец назвал его родовым именем, Грегор не сомневался бы, но жрец обратился к нему, как к Архимагу, и он заколебался:

— Будет ли это уместно, мэтр?

— Каждый может войти в Храм Странника, лорд Бастельеро, — улыбнулся тот понимающе и протянул ему толстую восковую свечу, и Грегор решил позволить себе утолить любопытство.

Он подошел ко входу на южной стене, опустил серебрушку в ящик для пожертвований и вошёл в храм.

Храмовый зал представлял собой самое странное из когда-либо виденных Грегором помещений. Сначала ему показалось, что он попал в притвор, но такой величины притвор никак не мог поместиться в таком маленьком храме, и, приглядевшись, Грегор понял, что это и есть сам храмовый зал.

По всему периметру зала располагались двери. Множество дверей, не меньше двух дюжин, разного цвета, резные, филёнчатые или совсем простые дощатые, все они были распахнуты и все вели в разные места. Сначала Грегор подумал, что это иллюзии, но подойдя ближе, увидел, что это настенные росписи. За каждой дверью была нарисована картина. За одной распахнулось море, неправдоподобно синее и яркое, перед которым лежал такой же неправдоподобно яркий белый песчаный пляж. Вдали, у самого горизонта, по морю шёл белый парусник. За другой дверью была пустыня, оранжево-желтая, под выцветшим белесоватым от жара небом. У самого порога на песке был виден извилистый змеиный след, и даже хвост змеи виднелся из-за двери. Грегор медленно обходил храм по кругу, заглядывая в двери, словно подсматривая за чужой жизнью. Вот маленькая гостиная, теплая, уютная, с камином и креслом, книжкой и кувшином на столике… Вот лес, тёмный, хвойный, глухой… Вот купеческая лавка, прилавок, полки в разноцветными коробками, счёты… Вот покрытая снегом зимняя равнина, какой-то город на горизонте, колея… Вот распаханное поле, на котором взошли тонкие нежно-зелёные ростки… Вот узкая извилистая городская улица, странная архитектура, город незнакомый, южный… Порта? Чина?.. Вот, — Грегор запнулся, — учебный класс? Кафедра, столы, черная доска… Он остановился, постоял перед этой дверью, посмотрел на свечу в своей руке, на медную полочку на дверном наличнике, залитую воском, на другие такие же полочки у других дверей, оглянулся на дверь, ведущую к креслу у камина, на остальные двери. Ещё лес, но более светлый, лиственный… бальный зал, люстры… снова равнина, желтоватая, осенняя, с подсохшей травой… снова город… сад, яблоки… ещё что-то…

Голова его слегка закружилась, ему показалось, что картины за дверями ожили, колыхнулась листва деревьев, взвихрился песок над барханом, замерцали свечи в бальном зале, камин отбросил отсвет на пол. Он зажмурился, тряхнул головой, пережидая приступ головокружения, потом снова огляделся. Картины оставались картинами, яркими и неподвижными, все, кроме одной, той, что изображала светлый лиственный лес и идущую по лесу дорогу. Грегор подошёл ближе и едва не рассмеялся: это была не картина, это была настоящая дверь, ведущая наружу, к лесу и дороге, по которой он вчера сюда приехал. Дверь находилась на северной стороне храма, как раз напротив той, через которую он вошёл. И около неё тоже висела медная полочка-подсвечник, покрытая восковыми потёками.

Грегор снова оглядел зал, распахнутые двери как приглашение изменить судьбу, свернуть с пути, и задумался. Хочет ли он изменить судьбу? Да! Он ведь ощущает, что его путь зашёл в тупик. Но куда? К чему ему идти? К креслу у камина? В учебный класс? В другие города и страны? Он посмотрел на дверь в южной стене, через которую вошёл. Медная полочка имелась и там. Да, можно и так. Вернуться назад, к тому с чего когда-то начинал. Но он знал, что это не его путь. Может он и наделал ошибок, где-то перегнул, где-то недопонял, но это его путь и его ошибки. Он благодарен милорду Страннику за гостеприимство, но разбираться со своей судьбой он будет сам.

Он подошёл к двери на северной стене, которую принял было за картину, затеплил свечу, пристроил её на полочке у этой двери и вышел наружу продолжать свой собственный путь.

*

Лесная дорога вела по склону горы, постепенно спускаясь в долину, отдохнувшая лошадь шла бодрой рысью, солнце поднималось всё выше, и день становился всё жарче. Сначала Грегор наложил на себя охлаждающие чары, но они мешали ему чувствовать кожей солнечное тепло, поэтому он снял их, а потом снял шейный платок и даже расстегнул несколько пуговиц на камзоле. Вопиющее нарушение приличий! Эта мысль заставила его улыбнуться. Приличия определяются людьми. Есть ли смысл в том, чтобы строго блюсти приличия там, где нет людей? На этой пустой дороге, да ещё и на своей земле? Почему бы не снять заодно и камзол, остаться в одной рубашке? И он твёрдо решил, что не позволит себе этого! Соблюдая приличия, ты соблюдаешь себя, не давая себе распускаться, остаешься человеком.

Но где же грань? Где граница, за которой приличия превращаются в путы, душащие веревки, мешающие жить? Как определить? Ему вдруг очень хотелось искупаться. Причём искупаться так, как он никогда не делал — полностью обнажённым. Ему показалось, что сделав это, он поймёт, почувствует что-то важное об этой самой грани.

Он помнил карту, где та речушка, которая виднеется иногда внизу в просветах между деревьями, течёт до самой долины, вбирая в себя по дороге другие сбегающие с гор ручьи, и образует цепочку озер — от самого маленького, до довольно большого, с полмили в поперечнике.

Первое озеро он увидел уже после полудня. Вода искристо сверкнула на солнце далеко внизу, и Грегор понял, что искупаться здесь не получится. Спуститься к озеру было невозможно. Полностью заросший лесом склон был настолько крут, что Грегор и сам спустился бы здесь с большим трудом, про лошадь и говорить было нечего, она этот склон не преодолела бы ни за что. Никаких подходов или троп, даже звериных, видно не было, и ему пришлось двигаться дальше.

Второе озеро он увидел через час с небольшим. Оно было больше первого, и к нему вела тропа, судя по следам — звериная водопойная, и спуск был вполне удобен. Грегор собрался было направить лошадь в ту сторону, но она вдруг резко встала, захрапела и попятилась назад, испуганно прижав уши. Грегор взял её в шенкеля и стал оглядываться по сторонам, пытаясь разглядеть в путанице ветвей, что же её напугало. Лошадь косилась налево и всё пыталась унести его вправо и назад, так что Грегор спешился, привязал её к дереву и пошёл разбираться, что же она там почуяла.

Далеко идти не пришлось, уже через три дюжины шагов он увидел точащие из зарослей ельника босые мужские ноги, грязные и посиневшие. Вот только трупов ему и не хватало! Настроение резко испортилось. Видимо, ему попалась жертва дорожных грабителей, и теперь ему, как лорду этих земель придётся заниматься поиском и наказанием виновных.

Однако, присмотревшись внимательнее, он понял, что человек в кустах был жив, кроме того, он был магом! Правда искра его была настолько слаба, что Грегор даже не смог разобрать её цвет. Белая? Разумник? Подобравшись поближе, он прикоснулся к ноге — ледяная! На человеке не было ничего, кроме исподнего, порванного и весьма грязного. Похоже, ограбили его еще вчера, и он всю ночь пролежал здесь в лесу под дождём.

Помогая себе магией, Грегор с трудом выпутал несчастного из густых ветвей подлеска и подтянул поближе. Перед ним оказался немолодой мужчина, лет, наверное, шестидесяти, довольно коротко стриженый, совсем седой, но ещё вполне крепкий, невысокий, коренастый, с простым круглым лицом и курносым носом, весьма похожий на карлонца, на которых Грегор уже успел насмотреться. Затылок этого бедолаги был покрыт коркой засохшей крови. Похоже, его ударили сзади по голове, раздели и бросили в кусты умирать.

Грегор взвалил пострадавшего на плечо и потащил к озеру. На берегу нашлась просторная полянка с кострищем, видимо сюда захаживали рыбаки. Грегор уложил свою ношу на траву и отправился за лошадью. Успокаивая и привязывая кобылу, Грегор упрекнул её, что приличная некромантская лошадь не должна шарахаться от мёртвых и раненых. Та только фыркнула в ответ и потянулась к сочной траве на берегу. Расстелив на траве попону, Грегор устроил на ней раненого и принялся обустраивать бивак.

Что бы о нём не думали заносчивые представители Белой гильдии, будучи проклятийником, Грегор очень хорошо знал устройство человеческого организма, кроме того, он, разумеется, как и все адепты, слушал краткий курс целительства в Академии, и вполне представлял себе основы медицинской помощи раненым и даже имел некоторый практический опыт. Война часто давала повод эти знания применить.

Он быстро разложил костер, вскипятил воду и покидал туда несколько стеблей найденных тут же тысячелистника и ромашки, затем остудил отвар и принялся обрабатывать рану на затылке пострадавшего. Размочить кровяную корку и колтун оказалось труднее всего, а когда ему это удалось, выяснилось, что удар, хоть и был силён, но, к счастью, пришелся вскользь, и череп у раненого был цел. Ну, может, трещина была, тут Грегор не был уверен. Он соорудил раненому повязку из собственного шейного платка и продолжил осмотр.

Больше серьёзных ран не нашлось. Кожа бедолаги была изрядно исцарапана, на боках и спине обнаружились синяки, возможно, одно или несколько рёбер были сломаны, но рана на голове так и осталась самой опасной из всех повреждений. Грегор обтёр его тело смоченным в заживляющем отваре платком. Перепачканное исподнее забросил в озеро полоскаться, а на пострадавшего с трудом натянул взятое из своих запасов. Потом осторожно влил ему в рот несколько ложек воды. Раненый застонал и открыл глаза. Взгляд у него был мутный, рассеянный, а глаза очень светлые, серебристо-серые с ярким желтовато-зеленым ободком вокруг зрачка. На вопросы Грегора он не отреагировал, но сумел выпить полкружки теплого травяного отвара, после чего опять впал в беспамятство. Грегор укрыл его плащом и краем попоны и оставил согреваться, а сам спустился к воде.

Озеро лежало перед ним круглой голубой чашей, окруженной зелёной ратью елей и лип, дышало в лицо запахом воды и влажных трав и манило просто нестерпимо. Сквозь совершенно прозрачную воду было отчетливо видно каждый камешек на светло-зеленом дне. Он не торопясь разделся до подштанников, ощущая на коже солнечное тепло и ветерок с воды, и заколебался, оглянулся на лежавшего без движения раненого. Ему всё ещё хотелось искупаться нагим, но присутствие постороннего, пусть и беспамятного, мешало, сидело занозой, холодило спину. Найдя взглядом алый с золотым шитьём кокон парадной попоны, в который был закутан раненый, он вдруг едва не рассмеялся — он же только что раздел догола незнакомого мужчину, обтёр его с ног до головы, смывая грязь и промывая раны, и ни разу не вспомнил о приличиях! Даже сейчас, осознав ситуацию, он не нашёл в ней ровным счётом ничего неприличного! Так вот она, эта грань? Он быстро скинул остатки одежды и шагнул в воду. Прохладная вода защекотала ступни, а он шёл всё дальше и чувствовал, как с каждым шагом с него словно спадает очередной магический щит, тугой и плотный. Подступая всё выше, вода словно растворяла невидимый доспех, стянувший ему грудь, и дыхание его становилось свободнее с каждым шагом. Вода омыла его колени… бёдра… Это переживание было таким острым, почти интимным, что он закрыл глаза, а на следующем шаге его нога вдруг не нашла дна, и он с головой ухнул под воду. Его словно рыбёшку сжала со всех сторон плотная ледяная масса, и он распахнул глаза. Тёмная, синевато-зелёная бездна стояла перед его глазами и смотрела на него, внутрь его, и он почувствовал себя её частью, маленькой, но совершенно свободной.

Вынырнув на поверхность, он отдышался и расхохотался, легко и громко, не заботясь ни о чём. Потом улёгся на спину, раскинув руки по поверхности воды, и долго лежал так, слегка пошевеливая ногами и бездумно щурясь в яркое летнее небо. Тонкий верхний слой воды был прогрет солнцем, но стоило опустить руку чуть ниже, как он ощущал пожатие той ледяной бездны, что глянула ему в глаза. Он чувствовал её спиной и, изредка касаясь пальцами, представлял, что это огромный и бездонный магический резерв, его резерв, древняя родовая магия, собранная в божьей ладони, из которой он может зачерпнуть в любой момент, и которая исцелит его и убережёт от любого зла.

Вдоволь наплававшись, он выбрался на берег, оделся и вернулся к костру. Там он выпоил раненому ещё пару кружек травяного отвара, заварил новый и, пока отвар настаивался, съел несколько кусков колбасы с хлебом и сыром. Получилось суховато, и он задумался, стоит ли пытаться приготовить что-то более сложное. Раненому стало чуть лучше, он согрелся, порозовел и уже не напоминал трехдневный труп, хотя всё ещё не пришёл в себя. До усадьбы оставалось часа четыре езды, и хотя до заката было ещё далеко, Грегор опасался, что под двойной ношей его лошадь быстро устанет, и они не успеют добраться туда до темноты. Проще было остаться ночевать здесь, у озера. Останавливала его мысль, что раненого неплохо бы показать целителям как можно быстрее. А ещё ему очень хотелось поскорее увидеть усадьбу.

Это решило дело, и он, высушив и разодрав на полосы снятое с раненого исподнее, намотал ему на рёбра тугую повязку, а из остатков соорудил на ногах что-то похожее на обмотки. Потом закутал его в плащ и с трудом взгромоздил позади седла на очень недовольную лошадь, сел в седло сам, примотал тяжело навалившееся на него тело к себе ремнём и тронулся в путь.

*

Они всё-таки успели до темноты, хотя лошадь устала настолько, что последние несколько миль Грегор прошёл пешком, ведя её в поводу и удерживая раненого в седле магией, поскольку тот, даже уложенный на спину лошади и привязанный свернутой в жгут попоной, всё время норовил завалиться куда-то в сторону.

Дом возник на холме перед ним, залитый закатным светом, большой и светлый, с плоской двухскатной крышей с массивными фигурными подкосами и узорчатым резным карнизом тёплого медового цвета. Второй этаж был деревянный, сложенный из огромных брёвен, и крыша далеко выходила за его стены и образовывала вокруг него галерею с ажурной резной оградой. Первый этаж был сложен из простого белёного камня, и сбоку его опоясывала широкая увитая плющом деревянная лестница с такими же резными балясинами. Этот дом был не похож на городской дом Бастельеро настолько, насколько вообще один дом может быть не похож на другой. Он был воплощением тепла и уюта, и, глядя на него, Грегор вспомнил старую детскую книжку, которую читала ему в детстве матушка. Там на иллюстрации к одной из сказок был точь-в-точь такой же дом! И, несмотря на подступающую вечернюю прохладу, Грегору впервые за долгое время стало очень тепло и спокойно.

А его уже ждали, бежали навстречу, что-то крича и всплёскивая руками, суетились, причитали, звали скорей зайти в дом. Оказывается, после того как он не ночевал в Финтри, его потеряли и искали по всем дорогам до самого Роквилля, и Грегору пришлось прикрикнуть, чтобы прекратить всю эту суету. Он приказал препоручить раненого заботам целителя и пошёл осматривать дом.

Внутри дом оказался так же светел, как и снаружи — белые потолки с широкими потолочными балками, белые стены, ковры и звериные шкуры под ногами, простая добротная мебель, белые занавеси, кружевные скатерти, пёстрые тканые накидки, всё это теснилось, смешивалось, переплеталось и должно было бы его раздражать, но от твёрдо решил, что отбросит раздражение и просто прикажет переделать то, что ему не понравится. Но переходя из комнаты в комнату, он понимал, что не хочет ничего здесь менять. Этот дом был таким цельным и уместным здесь, в этой долине, и Грегор просто не мог представить, как он мог бы выглядеть иначе.

Единственное, что Грегор сразу же решил убрать — это картины. Картин в доме было, наверное, несколько сотен, они висели везде, кое-где даже в три ряда, и у Грегора в какой-то момент голова закружилась от их обилия. Отец превратил дом в картинную галерею, и как можно было жить в такой обстановке, Грегор не понимал. Ну, одна-две картины в комнате, но не две дюжины же!

После горячей ванны ему подали ужин, не такой изысканный, как готовил его домашний повар, но очень сытный и удивительно вкусный. Ароматный грибной суп, вымоченная в вине и нарезанная тонкими ломтиками нежнейшая баранина с брусничным соусом, каким-то необычным образом запечённая репа с приправами, салат, в котором он не сразу опознал обыкновенную капусту, медовый пирог с яблоками и клюквой, лёгкий сидр.

Изрядно проголодавшийся и увлечённый едой, он не сразу заметил, что прислуживающий ему немолодой лакей умилённо улыбается и слегка кивает, глядя, с каким аппетитом Грегор ест. Грегор изумлённо воззрился на него, поражённый подобной фамильярностью, но лакей, поймав его взгляд, нисколько не смутился, а улыбнулся ещё шире. Грегор уже собрался одёрнуть его, но остановился, словно кто-то вдруг положил невесомую ладонь ему на плечо. В конце концов, работу свою этот лакей делал безупречно, а Грегору не хотелось вот так сразу разрушить ощущение тепла, охватившее его при виде этого дома. Он сначала присмотрится к установленным здесь порядкам, а уж потом решит, стоит ли их менять.

Приготовленная ему на втором этаже спальня была очень похожа на его спальню в городском доме. Слишком похожа. Просторная, холодноватая, даже расстановка мебели в ней была такой же, так что Грегору на мгновение показалось, что он вернулся в Дорвенну. И он решил, что поменяет её. И он даже знал на что: в самом конце коридора находилась небольшая, нелепо обставленная комната непонятного назначения, в которую, казалось, составили всю мебель, которая больше никуда не пригодилась. Там стоял массивный письменный стол тёмного ореха, к которому было трудно подойти из-за неудобного дивана с уродливой штофной обивкой в жёлто-фиолетовую полоску, высокий одноногий столик светлого дерева, пара разномастных стульев. Комната была темновата, поскольку окна её выходили на северо-запад, но именно это Грегора в ней и привлекло. Из её окон, конечно, не было видно Храма Странника, да и тот уступ на склоне, где он встретил сегодняшний рассвет, было не различить, но Грегор знал, что он там, и именно об этом хотел вспоминать, просыпаясь каждое утро.