Фрагменты (джен)

Я буду стоять у моря. Море! возврати мне мою любовь! возврати мою молодость и свежесть! Море, сделай так, чтобы всё это обернулось сном, молю тебя, дай мне пробудиться.

Доктор настоятельно рекомендовал мне уехать на юг. В июле я оставила дом и наняла квартиру у моря.

В городе, где я поселилась, было малолюдно; я бы без зазрения совести назвала это место настоящим захолустьем. Один полузаброшенный отель, пара столовых — вот и всё его богатство. С другой стороны, имелись и преимущества: жильё здесь было недорогое, дешёвые продукты тоже доставались легко, а ничего больше мне и не нужно было, и я могла, не работая, жить на сбережённые средства.

Мне было предписано ежедневно бывать на свежем воздухе. Но, право, я выходила бы на прогулки и без чужих увещеваний. Дома — в четырёх стенах — меня брала тоска, я не могла найти себе дела: досугом оказалось только чтение да всевозможное рукоделие; и тем, и другим не удавалось увлечься надолго. Иногда — не то от бессилия, не то от бесчувствия — я проводила время лёжа, глядя в потолок или стену. Над моей постелью висел ковёр — я водила пальцами по замысловатым узорам, повторяя про себя одно и то же: строки из песен или абзацы прочитанных книг.

Пока стояло тепло, я купалась в море. Пляж здесь был дикий, совсем не ухоженный, но в этом, признаться, находилась своя прелесть. Особенно приятно было в штиль: вода походила на зеркало, огромное и тёмное. Ныряя, я воображала, что единюсь с природой, и мне становилось так легко, так хорошо, так спокойно, что я словно бы исцелялась на эти мгновения.

Когда закончилось лето, людей в городе стало ещё меньше. Наступило, вместе с глубокой осенью, какое-то затишье. Время шло, словно на тормозе, ночь сменяла день неохотно, и с такой же ленью приходило утро.

Я уже не купалась — много и подолгу гуляла. Уходила из дома (временного дома, всегда поправляла я себя) утром и возвращалась вечером, уже в темноте. Обедала в одной из гаденьких столовых (впрочем, я быстро привыкла к местной скромной кухне), где супы стоили копейки и не было никакого обслуживания.

Я жила отшельницей. Иногда у моря, где я проводила свои дни, появлялись люди, но мне не доводилось говорить с ними. Хотелось молчать — только внимать, внимать, внимать бесконечной воде. Хотелось отдаться несуществующим и уж точно неважным мыслям, заткнув уши, слышать мир вокруг. Я могла часами сидеть на каменистом пляже без чтения, музыки или вышивания, просто сидеть и смотреть вдаль. С приходом холодов море посветлело. Чаще стали появляться большие, жестокие волны. Исчезла граница между небом и землёй, всё это стало одним огромным целым. Чайки пронзительно кричали, хлопая крыльями, а море билось, билось и билось о грубый камень, точно его что-то сильно обидело, разозлило.

Мне нужно было постичь что-то настоящее, большое и впечатляющее. Я чувствовала, будто всё в жизни стало для меня безразличным, мелким и уродливым — и я должна была найти в ней нечто удивительное, нечто — значительное. Не знаю, чего я ждала — здесь, в этом крохотном городке у моря. Я не искала вещи или человека. Я просто надеялась, что однажды смысл жизни, то есть сама вера в то, что этот смысл — существует, вернётся ко мне и мир встанет на круги своя. Я ощущала пустоту, а мне хотелось, чтобы было что-то.

Скоро я стала замечать, что фигуры, окружающие меня, повторяются изо дня в день. Каждые выходные я стала встречать молодую семейную пару. В хорошую погоду выходили гулять мамы и бабушки с детьми. Но чаще всего — каждый-каждый день — я видела у моря одну женщину. Она никогда не появлялась в компании родственников или друзей. Она всегда была (как, в общем-то, и я) совершенно одинока. Пройдя неуклюже по серо-коричнево-белой гальке, она останавливалась в одном месте, стояла — смотрела на море и словно бы обнимала кого-то невидимого, — после чего уходила восвояси. Я видела её, но никогда не решалась подойти. Мне казалось — я чувствовала, — что она охраняет какую-то тайну или, может, боль.

Холода не было даже в начале декабря. Конечно, температура заметно упала, стали лить дожди (из-за чего я проводила больше времени в своей квартире), но всё же это ни в какое сравнение не шло с тем, что начиналось уже в октябре у нас, на севере.

Я много думала о будущем, о том, что однажды придётся вернуться к прежней жизни, к работе, возобновить старые связи. Мне было уже не так тошно и беспокойно, но какое-то отторжение ощущалось по-прежнему. Я уже начинала думать о том, чтобы найти здесь работу, продлить аренду, да и жить себе спокойно, хотя понимала, что на этот отчаянный шаг у меня не хватит душевной боли. Я знала, что вернусь, какой бы чужой мне теперь ни казалась вся моя прошлая жизнь.

* * *

Дождь прекратился часам к четырём. Весь день, сидя перед окном (чтобы поймать хоть какой-то свет и как можно дольше не зажигать ненавистных ламп) в большом, обёрнутом светлой тканью кресле, я вышивала. Тикали настенные часы, старая оконная рама скрипела от ветра. У меня выходила небольшая салфетка с причудливым, словно бы абстрактным узором, что мне нравилось, несмотря на свою, в глобальном отношении, бесполезность: требовалось всего-навсего убить время и занять руки.

Я оделась: широкие джинсы, футболка, поверх которой — толстый серый свитер, тяжёлые кроссовки, — и поспешила выйти из дома. Неожиданно, после целых суток дождя, выглянуло солнце, и я почувствовала почти что физическую потребность в свете и (пускай слабом) тепле.

От моей квартиры до пляжа было десять минут бодрой ходьбы. Я шла уже давно знакомой дорогой, практически не смотря по сторонам, в своих пустых, машинальных мыслях. Дул ветер, по небу быстро бежали тучи, и солнце то скрывалось, то показывалось вновь. К моим ногам прибилась кошка, я остановилась, присела, погладила её по мягкой спине.

Это была моя первая тёплая зима. Подумать только — первая за двадцать два года жизни. Я остановилась опять, потянулась к небу, вдохнула полной грудью солоноватый, свежий запах большой воды.

На пляже никого не было. Никого, кроме уже знакомой — и одновременно, подумала я, абсолютно чужой — мне женщины. Она стояла на камнях, мокрых от дождя и недавнего прилива, ветер развевал её незастёгнутое пальто, под которым было платье, и светлые, кудрявые волосы. Она смотрела вдаль, туда, где ничего не было, и опять будто бы обнимала кого-то. Море было светло-лазоревое, холодное, и низкие волны бились о берег с тихим, убаюкивающим плеском. Я встала, приложив руки к груди, и попыталась было прикрыть глаза, отдохнуть, но что-то волновало меня. Мне хотелось разрушить эту тайну, хотелось подойти, спросить и, может быть, найти родственную душу. Я знала, наверняка знала, что счастливые люди не ищут покоя, что счастливые люди лишены одиночества и той меланхоличной задумчивости, какую я находила в своей морской подруге.

Заходящее солнце золотило небо. Море уходило далеко, в непроглядную даль, и скрывало в себе что-то.

Я подошла к женщине и легко коснулась её плеча.

— Простите, — сказала она, обернувшись, — я вас не узнала.

— О, нет-нет. Мы не знакомы. Я просто… часто вижу вас здесь.

— Каждый день, — она улыбнулась.

Я не знала, как задать свой вопрос. Мне стало как-то неудобно, неприятно.

— Здесь Николай.

Я невольно заозиралась по сторонам, но так и не увидела никого. Мы были вдвоём. Я, она, а третьим могло быть только море.

— Здесь?

— Он ушёл в море десять лет назад.

— Как — «ушёл»?

— Отправился в плавание. Он был писателем — ему нужно было вдохновение. Наш город маленький, здесь впечатлений не наберёшься.

Она отвернулась от меня и опять обратилась к воде. Мне же стало как-то не по себе, словно я тронула то, что не должна была трогать, словно я узнала какую-то нехорошую вещь. Мне показалось, что я стала свидетельницей чужого помешательства.

— Конечно, я знаю, что он давно погиб, — сказала женщина, уже не глядя на меня. Я вовсю разглядывала её лицо — старое, бледное. — Но у моря он приходит ко мне.

Точно помешательство, пронеслось в голове, и печаль обуяла меня.

Спустя ещё минуту или две женщина рассмеялась. И теперь — всё-таки посмотрела на меня.

— Вы, наверное, думайте, что я сумасшедшая. Да? Но, к сожалению, это не правда. Я бы очень хотела сойти с ума, потому что тогда бы я на самом деле видела его. Но я совершенно нормальна. Настолько нормальна, что я даже не надеюсь, что Николай вернётся. Я прекрасно понимаю, что он ушёл навсегда и мне никак не встретиться с ним. Я прихожу сюда, чтобы представить. Воображение у меня хорошее… знаете, я в прошлой жизни тоже была писательницей.

— В прошлой жизни?

— Когда он был ещё со мной.

Я рвано вздохнула.

— Вы приходите сюда уже десять лет? — спросила зачем-то.

— Десять лет, — точно эхо, отозвалась она. — Сначала… первые месяцы я делала это потому, что Николай сказал: «Приходи к морю, вспоминай меня. И я стану думать о тебе. Это будет нашей традицией», — а после я просто не смогла перестать.

Она помолчала.

— А вообще мы танцевали здесь по вечерам, в хорошую погоду. Мы знали мно-ого разных танцев. Конечно, это не самое романтичное место, но… да что объяснять? Любовь — она всё красит.

Мне не хотелось больше нарушать священной тишины единения. Я было двинулась в сторону, но тихий вопрос остановил меня:

— Вы любите читать?

Я обернулась и сказала: «Да».

— Многие говорили, что мои тексты неплохи. Но они больше не нужны мне — хотите, я отдам их вам? Хочу, чтобы слова послужили ещё.

Словно бы и не оставалось ничего иного — только кивнуть.

Женщина протянула к морю обе руки, заключила воздух в объятия, сжала невидимые плечи, прошептала: «до завтра»; а потом, улыбаясь, махнула мне рукой, и мы пошли прочь от берега.

Стояло молчание — не напряжённое, но необходимое, честное, меланхолично-целительное. Я не понимала, о чём думает моя спутница — она удовлетворённо, легко улыбалась. Мои же мысли занимали эти спокойные, простые слова: десять лет. Я не могла размышлять ни о чём другом. Сознание только и делало, что воспроизводило в памяти наш короткий диалог. Я силилась представить эти тысячи вечеров у моря.

Она жила на самом краю маленького города: дорога отняла у нас минут двадцать, если не больше. Так же молча мы поднялись на второй этаж.

— Вы будете чаю? — спросила у меня незнакомка.

— Нет, спасибо.

Как бы мила и привлекательна она ни была, мне хотелось остаться в одиночестве. Я чувствовала, что мои глаза полны невыплаканных слёз.

Я, обутая, стояла в прихожей. Вокруг царил полумрак, а пахло бумагой и кожей. Мне на глаза попалась рыжая, как пламя, кошка; сверкнув глазами, кошка юркнула за дверь, и, аккуратно подавшись вперёд, я подсмотрела за ней. Мой взгляд проскользнул по комнате. Большая двуспальная кровать была расстелена лишь наполовину: одна её часть оставалась нетронута, точно из уважения к… призраку? Стало не по себе, но всё же и теперь — скорее грустно, чем жутко. Ремонт в квартире был старый-старый, и время оттого казалось замершим. Всё словно бы остекленело, замёрзло, остановилось, боясь, что, если пошевелится, мир рухнет.

— Вот — что я смогла найти. Представляете, они лежали у меня за старыми книгами в шкафу, в гостиной. Я не открывала этот шкаф, кажется, несколько лет. Чуть не решила, что уже выбросила это всё.

Она дала мне стопку толстых чёрных тетрадей, их было пять штук.

— Точно не хотите чаю?

— Правда, нет. Спасибо.

— Тогда до свидания. Читайте с удовольствием. Это совсем старые работы, но, — она повторилась, — многие их хвалили. Я писала в основном стихотворения в прозе, но есть и несколько рассказов.

На улице никого не было. Захлопнув подъездную дверь, я села на лавочку, освещённую ярко-белым фонарём. Вздохнула. Почему-то помедлила, прежде чем раскрыть одну из тетрадей.

На внутренней стороне обложки было написано карандашом: «Стихотворения в прозе: посвящения», а на первой странице стояла дата: 28. 12. 2005.

В начале было Слово, а что же будет в конце?