Jована (джен)

7 января 1945

Это Рождество я встречаю с надеждой и небывалым подъёмом. Я как будто знаю: война скоро закончится, каждый получит то, что заслужил. Страшно даже подумать, сколько жизней оборвала эта война, сколько судеб сломала!

Но теперь у меня есть надежда: скоро будет мир. Кто бы что ни говорил о коммунистах, а вместе мы — действительно сила! Порознь враг нас разбил и чуть не уничтожил, но теперь, когда мы все будем под красным знаменем, нас никто не возьмёт!

Я чувствую сама, как левею прямо на глазах. Мне были чужды все эти политпросветы, но теперь я думаю: а что, если Второе Пришествие случилось? И случилось в России, тогда, почти тридцать лет назад?

8 января 1945

Меня опять вызвали в комендатуру. Сегодня там — люди из генерального штаба. Тучный генерал зачитал мне длинную речь и вручил награды… А я и сама не знаю, за что. Всё, что я делала — это снабжала партизан информацией, делилась планами местности. А теперь вот, боевые награды получаю.

Теперь я знаю, почему солдаты не чувствуют себя героями — они знают цену своим медалям. И я — тоже.

Зато теперь ношу на груди красную ленточку. Я чувствую, как это важно — прослужить своей стране! Я это сделала! Ради сына, ради соотечественников! И снова сделаю, если потребуется!

11 января 1945

Марьям сегодня неожиданно разговорилась. Мы поболтали с ней по душам, и вдруг она с тревогой говорит:

— Он не двигается… Три дня уже…

Неужели в ней пробуждается инстинкт? Если это так, то… Держу пальцы крестиком, чтобы не сглазить!

13 января 1945

Мне сегодня пришло письмо. Точнее, адресовалось оно Марьям — на конверте значилось: «Машка». Я чувствовала нутром, что мне надо сперва самой прочесть это письмо, а потом — отдать Марьям. Я аккуратно вскрыла конверт и нашла там несколько листов.

Письмо настолько меня потрясло, что я процитирую его здесь.

«Здравствуй, дорогая моя напарница!

Помнишь меня? Это я, Бошкович. Когда-то я был таким, как все эти юнцы — мечтал о славе, о звёздочках, а сегодня понимаю: никакие погоны, никакие ордена не стоят этого. Не стоят жизней дорогих мне людей. Мне объявили о присвоении звания капитана, но что эти четыре звёздочки мне дадут? Победа близка, но это — не моя победа. победа куётся доблестью и стойкостью, но никак не малодушием.

Я смалодушничал тогда, в июле, и этим обрёк тебя на мучения, а других — на гибель. Я заметил активность в «зелёнке» — с той гряды отличные виды открывались. Вся местность, как на ладони. А они как порскнули оттуда — один, два, три отряда конников… Как тараканы! За ними — пехота. Я видел их, насчитал не меньше двух рот. Я понял, что они знают о наших планах, и что они готовят засаду для Шкрели. Я заметил потом, что они повели за собой Хасана. Я его даже не сразу узнал — так сильно он был избит. Видно было, что он уже не жилец. Я должен был либо облегчить его страдания, либо пристрелить кого-то из эсэсовцев. Да, я бы нарушил приказ о том, что противник не должен поднять тревогу, но это бы дало нашим товарищам время сориентироваться, принять меры. И Шкрели был бы жив… Вызови я огонь на себя, ушёл бы и сам, и другим бы дал. Но я струсил. Я дал им рассеяться и занять позиции. Я ринулся сразу к Цыгану, я чувствовал, что нас скоро окружат и перебьют. И я был прав: связь пропала, а Шкрели получил ложный сигнал.

Эсэсовцы устроили настоящую облаву. Вот тебе и результат: Шкрели убит, Хасан убит, и тебя чуть не убили. А сколько наших там и осталось? Их кровь на моих руках. Я по возвращении на базу сразу написал рапорт. Командир прочёл и, ни слова не сказав, передал это в штаб, а потом сделал то, чего я не ждал никак: сам потребовал снять себя с должности! Я был просто в шоке — он решил вступиться за меня, да как ещё! По его логике, я не должен был оставаться крайним, но разве не по моей вине случился этот провал? Я был готов распрощаться с погонами и даже с жизнью, но судьба уготовила мне наказание похуже: саму жизнь. Жизнь и повышение. Я не заслужил эти звёздочки и эти ордена — это не моя победа, и не моя заслуга.

Я до сих пор не могу понять, почему и Любиянкич, и Цыган, и доругие командиры устроили такой демарш. Да, все ошибаются. В личном плане разница между предательством по умыслу и предательством по глупости или страху большая, но на войне всё едино. И последствия — тоже.

Ты мне стала, как сестра или даже дочь. Тем больнее чувствовать себя предателем. Это как оторвать от себя кусок.

Я решил, что лучше будет, если я сам тебе во всём признаюсь. Если ты не ответишь, я всё пойму.

Андрей»

* * *

Я когда прочитала Марьям письмо, она позеленела вся. Буквально разорвала от злости пододеяльник. Поразительно, откуда в ней столько силы? Даже спустя полгода она не потеряла хватку. Не зря ведь три года воевала…

Я не писала об этом, но сейчас вспомнила: когда ей снова снились кошмары, она задёргалась во сне, а я попыталась её успокоить. Но Марьям спросонья ударила меня наотмашь так, что я не устояла на ногах. Отделалась парой синяков и разбитым носом. Просто поразительно: хрупкая с виду девушка, а удар — как у кобылы.

* * *

— Чтоб ты подавился своими звёздочками, тварь! — шипит Марьям.

Да, Бошковичу теперь жить с этим… Я понимаю его: на решение была доля секунды, а ещё… Если командир его спас, значит, он стоящий человек.