Из неясных снов (джен)

Неясно, где это было и когда, а только та каменная зала ничем не освещалась, и клубившаяся наверху темнота могла скрывать как высокие чертоги, так и низкие катакомбы. Что до времени, то положительно нельзя сказать, велась ли беседа целых пару минут или всего несколько столетий.

На каменных скамьях, ничуть не смущаясь оказавшихся под ними барельефов, сидели… несколько личностей. Сейчас говорил Бальтазар. Тяжёлые складки его полуистлевшей рясы скрывали костлявое тело, а из глазниц нет-нет да и блестела какая-то искра.

— Неугомонный человек! — витийствовал Бальтазар. — Сперва он требовал от нас ради блага человечества вынести трактаты из келий на площади, уйти из наших обителей и умолкнуть навсегда. Мы, естественно, уговаривали его, заточали в темницы, сжигали. Тогда он стал вливать яд в уши черни, издеваться над верой, звать к крови. Война была страшная и долгая, но, в конце-концов, он добился своего: старые книги были либо сожжены, либо заперты в его университетах, наши храмы сравняли с землёй или отобрали, а нас — убили или оставили приживалками… — речь клирика завершил тяжкий вздох.

— А каково моё положение?! — вскричал джентльмен в изодранном цилиндре. За треснутым пенсне словно тлели угольки. — Он явился ко мне и потребовал, чтобы я отдал человечеству запертые в университетах книги, отдал мои фабрики, ушёл куда-нибудь. Словно это не он запер те книги, отдал мне заводы и вообще привёл меня. Что ж было делать? Пришлось драться. И чем всё закончилось?! Я принуждён был либо уйти, либо обеднеть. И ради чего?! Он всё равно оставил трактаты взаперти, только пересказывая их, а заводы назвал общими!

Следующей заговорила неясная фигура в протертом до дыр пиджаке. Глаза смутной персоны горели как светильники.

— Мне вообще неясно, зачем он явился ко мне и потребовал ради народа выбросить все книги на улицу, заводы закрыть за их вредностью, а самому умереть. И ведь получилось-то как глупо: я сказал нет, а сам всё это и сделал… Но зачем это всё было? Он ведь тщательно выложил эти трактаты на самых нижних полках, в грязи, фабрики перевёз подальше, но не закрыл, а меня стал всем показывать как чучело…

Следующий заговоривший слегка поёрзал — видимо, его джинсы, хотя от них и осталось совсем немного ткани, были всё еще не слишком комфортны. Его глаза пылали адским пламенем.

— Странно получилось, — заметил он. — Он явился ко мне и успокоил, что освободит от сложных мыслей. Сказал, чтобы компьютер мог думать за людей, он зашьёт его себе в череп. Только, говорит, надо, чтоб ты читать заканчивал — я тебе и без того, дескать, всё скажу и покажу. Да и инструментов, говорит, никаких тебе не надо: лопаты, да сохи хватит. Всё остальное, мол, машины сами сделают… И вот я здесь, — смущённо заключил говоривший.

Присутствовавшие воздержались от комментариев и посмотрели на соседнее сиденье, но там было пусто. Никем не заслонённый барельеф изображал мужчину без рук и ног, у которого из головы торчали провода. Это был последний постамент, и он был пуст.

— Неужели не появился? — удивился кто-то.

— Если остался человеком, то появится! — холодно отрезал Бальтазар.

На этом разговор прервался, и наступила мёртвая тишина: все погрузились в свои мысли. Может, вспоминали что-то, а может, гадали: появится ли их последний товарищ по несчастью или он стал нечеловеком в достаточной мере, чтобы не попасть сюда?