Из неясных снов (джен)

Семён спокойно лежал в постели. Его школьная жизнь только-только закончилась, но он почти не волновался. Решение учиться на историка было твёрдо, несмотря на отчаянные возражения родных. Его всегда интересовало прошлое, и Семён хотел стать к нему как можно ближе.

Едва ли приглашение от барона сразу после экзаменов было удивительно, но Семён всё же волновался. Он запомнил лишь часть пути к замку на скале посреди моря: долгий путь на пароме, огромная лестница, ведущая от гавани ко входу, наконец, сама пиршественная зала… Зал был безразмерен — концы стола терялись во мраке, и Семён не мог рассмотреть других гостей. В пятне света от огня, горевшего в камине, сидел сам барон: немолодой, но крепкий человек, которому зажатая в зубах трубка ничуть не мешала безостановочно говорить. В его речи картины битв плавно перетекали в бытовые зарисовки, те сменялись любовными романами, а последние — шпионскими сюжетами… Казалось, истории барона льются безостановочным потоком, что, впрочем, не помешало хозяину любезно улыбнуться Семёну и предложить ему присесть.

Семён, как зачарованный, слушал барона, но вот наступил момент, когда тот с мягкой улыбкой сказал ему: «Вам пора возвращаться к житейским делам, молодой человек». Обратного пути Семён не помнил.

Лёжа в постели, он радостно улыбался — его, он это знал, ждёт прекрасная жизнь.

К пятому году студенческой жизни почти все друзья Семёна были уже женаты, холостых среди них оставалось совсем немного. Его и самого считали законченным холостяком, когда, наконец, он встретил ту самую… Шла последняя неделя его холостяцкой жизни, и он немного волновался — даже сон никак не шёл. Возможно, в этом было частично виновато и приглашение барона, но, с другой стороны, может, эти истории помогут ему успокоиться…

Снова пиршественная зала, снова мягкая улыбка барона и приглашение присесть. Семён чувствовал себя словно бы наедине с хозяином замка, хотя смутно осознавал, что другие гости тоже сидят за тем же столом. Семён с головой погрузился в речь барона, перед его глазами вновь вставали картины прошедшего… Вот барон вновь обратился к Семёну (ему показалось, или хозяин при этом не прервал своего рассказа?): «Вам пора возвращаться к жизни, мой дорогой».

На сей раз из обратного пути Семёну запомнилась только длинная лестница до гавани… В преддверии долгожданной свадьбы Семён спал спокойно: он знал, что ему многое предстоит, и силы ещё понадобятся.

Восемнадцатилетний сын не оправдывал надежд доктора исторических наук Семёна Борисовича. Да, его отпрыск — взрослый, по крайней мере, совершеннолетний, но значит ли это, что стоит позволить ему губить своё будущее? Пора ли заканчивать быть заботливым отцом? Сон не шёл к профессору: тяжёлая дума не выходила из головы. Может, приглашение барона принесёт ему успокоение?

Семён Борисович снова сидел перед хозяином замка. Профессор, как и остальные гости, был наедине с бароном, с головой погружаясь в беспрерывный поток различных картин… Услышав знакомые слова: «Возвращайтесь к жизни, профессор», Семён Борисович вздохнул и вышел из замка. Кажется, на сей раз он даже запомнил малую часть обратного пути на пароме.

Профессор спал на измятой постели. Решение отпустить сына далось ему нелегко, но он всё-таки смог оставить эту дилемму позади.

Семён Борисович сидел на кровати: сон не шёл. Человек может не замечать старость (что покажет безжалостное зеркало, то благополучно игнорирует предусмотрительный разум), но только пока на неё не станут указывать. Более тридцати лет беспорочной службы дали ему терпимую пенсию, но больше профессор горевал о своей преподавательской и научной жизни. Он ценил возможность писать тексты (перечитывая их, он словно слышал отголоски рассказов барона) и видеть лица своих студентов (у него было смутное ощущение, что такое же выражение утверждалось на лицах гостей замка). Возможности эти были тесно сплетены с той жизнью, которая завтра должна закончиться… Сон не шёл, но Семён Борисович знал, что успокоение ему принесёт визит к барону.

Барон, как и прежде, любезно улыбнулся профессору: «Садитесь, мой дорогой». Семён Борисович как обычно сел там же, где и остальные гости, те немедленно оказались где-то далеко, но всё же, как и он, наедине с хозяином. Вечность, а может быть, и несколько минут спустя барон сказал, сочувственно улыбаясь: «Вам пора, мой друг. Не тревожьтесь, мы скоро встретимся вновь». Семён Борисович тяжело вздохнул и вышел. Путь до гавани и путешествие на пароме показались ему мучительно долгими…

Профессор (с грядущего утра — бывший) просматривал фотографии: он более не был связан необходимостью обязательно выспаться, а взгляд в прошлое нёс некоторое облегчение…

Лёжа в постели, Семён Борисович пытался поскорее заснуть. С его отставки прошло уже долгих два года, и скоро, он это знал, ему снова предстоит посетить барона.

Та же зала, тот же безразмерный стол, кто-то из гостей приходил, некоторые, огорчённые, покидали замок. Барон сидел всё там же, не прерывая своей речи, пребывая наедине с каждым. Семён вновь погрузился в поток картин: больше его не заставят вставать…

Тело бывшего профессора нашли спустя несколько дней: запах встревожил соседей. Насколько можно было судить, напоследок отставному учёному снилось что-то приятное: он с закрытыми глазами лежал на кровати и улыбался.

Это была какая-то странная комната: маленькая каморка с теряющимися из виду стенами. Казалось, стоявший у стены стол с бумагами занимал полкомнаты, одновременно оставаясь её незначительной частью. Не менее странным казался и встречавший меня: его классический костюм контрастировал с поношеными кроссовками. Впрочем, можно ли считать классическим костюм из безупречно выглаженных чёрных пиджака и брюк в сочетании с жёлтым галстуком? Хотя, надо признать, этот галстук вполне гармонировал с тёмно-красной рубашкой и рыжими волосами хозяина…

— Где это я?

— Не волнуйтесь, — поспешил успокоить меня встречавший, — просто решено, наконец, закончить на чём-то путь человечества. По воле Случая, определять, на чём именно, будете вы.

— Это что, была какая-то лотерея? — удивился я.

— Нет, конечно. — Он изобразил на лице что-то вроде презрения. — Зачем возиться с посредниками? Просто Случай попросили назвать какое-нибудь имя — он назвал ваше.

— Но я же даже не верующий!

— Бросьте эти глупости. — Теперь его лицо стало маской пренебрежения (вообще, что бы он ни хотел изобразить на лице, результат всякий раз напоминал какую-нибудь маску). — Как спроси — так все неверующие, а как что приключится — тут же о Высших силах вспоминают. Вы были отобраны и как представитель человечества решите, чем оно кончит, — припечатал он.

— Представитель человечества?!

— Как ни смешно — да. Раз уж все помешались на этой свободе воли, то пришлось дать человечеству решить самому. — Его лицо отобразило презрение. — Опрашивать каждого, как и спрашивать всех разом — бессмысленно. Всё равно ведь ни до чего не договорятся, поэтому и решили довериться Случаю.

— Постойте, а вы кто?

— Надо думать, ваш Проводник, — сказал он и снисходительно добавил: — но если вам так удобней, называйте меня Иваном.

— И… как же мне решать? — кажется, вопрос мой прозвучал несколько истерически.

— А вон стол, видите? Берите там листок с ручкой и пишите.

Преисполнившись ощущением важности момента, я подошёл к столу и принялся писать.

Похоже, Ивану ожидание наскучило, поскольку он стал читать, заглядывая мне через плечо: «нет угнетения… все равны… работа в удовольствие…» Он зевнул и сказал:

— В общем, типичный рай на земле — так и пишите, чего огород-то городить?

— Вы думаете? — спросил я несколько смущённо.

— Конечно, пусть от клише будет хоть какая-то польза, — презрительно ответил Проводник.

Немного поколебавшись, я начертал: «Наступил рай на земле».

— Отлично! — обрадовался Иван. — Давайте доставим вас в ваш рай!

Миг — и мы очутились посреди небольшой полянки. На ней было человек двадцать разных возрастов — все пребывали в разных позах, но у каждого на лице была счастливая улыбка. Я понял, что тоже улыбаюсь, и только хотел обернуться, чтобы посмотреть, что позади, как осознал — я не могу шевельнуться!

Иван, не потревожив ни травинки, прошёл чуть вперёд. Только тут я заметил, что ни люди, ни деревья, ни что-либо вокруг не шевелится. Говорить я тоже не мог, но Проводник, похоже, читал мысли:

— О, будьте спокойны, вы получили именно то, что написали, — подчёркнуто любезно пояснил он. — Поскольку благодаря вам в моей вотчине прибавилось обитателей, я сделаю одолжение и объясню: Рай (пусть и на земле) — это идеал, причём идеал последний. Любое его изменение может быть только к худшему, а значит, для сохранения этого идеала всё в нём должно застыть.

«Но без движения нет жизни», — подумалось мне.

— Да, и это самое интересное, — с готовностью отозвался Иван. — Хотя не предполагалось, что мироздание закончит само человечество, но вышло точно по сценарию. В конце концов, эту полянку, застывшую в неизменности, можно не считать — для вселенной она ничтожна.

«Полянка? А как же остальной мир?» — удивился я.

— Ну, рай земной может быть лишь один, и раем он будет только для тех, кому полностью подходит, — разъяснил Иван, и лицо его в этот момент напоминало физиономию обжоры, довольного пиршеством. — Раз выбирали вы, то и за образец взяли ваши представления. Как оказалось, их разделяют аж двадцать человек. Вы с ними теперь и будете вечно существовать на этой поляне. Ну, а раз земной рай может быть лишь один, пришлось всех остальных расселить. Кого — вверх, а кого — вниз. Кстати, не пугайтесь. Сейчас наша беседа закончится, и вы полностью войдёте в этот мир. — Иван махнул на прощание и исчез во вспышке.

Я стоял на той поляне, не способный пошевелиться или что-нибудь ощутить. Не знаю, сколько времени я там провел — настоящее не становилось прошлым, а будущее не переходило в настоящее. Время просто было. Я и сам просто был, не входя ни в какое состояние. Так продолжалось до требовательного звонка будильника…

— Ты чего так долго не открывал?! Заснул, что ли?

— Я… нет, просто за книжкой задремал…

— Ну что за копуша! Идём же скорее!

— Куда, зачем?

— Да ты, видать, ещё не проснулся! Ничего, билеты у меня с собой, так что поспешим!

— Что за странный автобус!

— Чем же странный?

— Я никогда не видел столько похожих пассажиров. Отчего так нервничают вот эти? Кажется, некоторые даже ногти грызут.

— О, они боятся, что о них забудут.

— А чему тогда радостно улыбаются вон те?

— Они знают, что их не вспомнят. Впрочем, давай уже сядем. Улыбающимся ещё нужно будет взойти на паром — не стоит мешать процессу. Поспи пока, в пути обычно спят.

— Ну, разве что немного…

— Вставай! Вставай же! Ты, видать, если разоспишься, то хуже мёртвого.

— А! … Прости, я, наверное, очень устал.

— Идём же, идём! Нам налево, направо — это к парому.

— Почему у этого города не стоит табличка?

— Местных название этого места волнует меньше всего, да и заняты они.

— Что это за гам?

— А ты взгляни наверх.

— Почему все эти люди стоят на балконах и без умолку что-то кричат?

— Видишь ли, каждый из них считает, что познал глубокие тайны, и спешит ими поделиться со всеми вокруг.

— Но ведь от того, что они кричат все разом, не разобрать ни слова!

— О да, но кого и когда такое останавливало? Каждый день, с утра и до ночи каждый из них стоит на балконе и пытается вновь. Хорошо, что в этом квартале живут только эти ораторы — аптеке просто рассчитывать, сколько нужно лекарств для горла и для головы.

— Давай скорее уйдём отсюда, а то мне скоро одно из них понадобится!

— Ну идём, идём.

— Так, ступай осторожно, не наступи на мраморные обломки.

— Откуда их тут столько?

— А ты погляди вон на ту площадь.

— Почему все те люди копошатся около мраморных глыб?

— Они ваяют свои мраморные статуи.

— То есть как?

— Натурально, в полный рост. Некоторые, правда, решаются сделать повыше, но они обычно не успевают.

— Не успевают до чего?

— До вечера. Видишь ли, никому тут не нужны все эти истуканы, так что вечером их убирают отсюда. Поскольку камни перевозить проще, то сперва дробят.

— Скульпторы что же, каждый день начинают заново?

— Конечно. Каждый из них надеется, что уж его-то изваяние когда-нибудь останется. Поэтому с вечера они отправляются за новыми мраморными глыбами и, добравшись сюда к утру, начинают работу снова.

— Но неужели они успевают к вечеру?!

— А я и не сказал, что это хорошие статуи. Но на человека обычно слегка похоже. Впрочем идём, а то нас, того и гляди, придавит какой-нибудь глыбой.

— Хотя бы тут тихо и чисто!

— Ну конечно, жителям этого района некогда безобразничать — каждому из них к вечеру сдавать свою книгу.

— У всех срок выходит сегодня?

— Вообще-то, никто уж не упомнит, когда вышел срок. Просто всякий раз, как они сдают свои книги, те до издательства не добираются. Так что приходится писателям каждое утро ваять свои книги снова.

— То есть, восстанавливать по черновикам?

— В том-то и дело, что нет. Черновиков у каждого уже столько, что в них никому не разобраться — приходится всякий раз писать на память.

— Потрясающе!

— И не говори! Впрочем, хотел бы я взглянуть на того, кто бы взялся прочесть хоть одну из этих книг.

— Но как же их рукописи не добираются до издательства?

— Загадка. Каждый вечер рукописи грузят в грузовик, и каждый раз он приезжает в издательство уже пустой. Водитель только руками разводит, хотя, полагаю, ему грех жаловаться — всё-таки всегда есть что-нибудь на растопку. Впрочем, давай не будем тут задерживаться, а то, того и гляди, побьют за то, что шумим, отпугиваем вдохновение!

— Что за мерзкий запах?!

— Наука требует жертв, так что считай, что ты своим обонянием только что пожертвовал для науки.

— Тут живут учёные?

— Ну, не совсем. Точнее сказать, алхимики. Они с утра до ночи ищут эликсир жизни.

— Наверное, они много составов открывают.

— Скорее, делают. Всех так влечёт эликсир, что от состава избавляются сразу, как выясняют, что это не то.

— Но остаются же записи.

— О, каждый помнит тот состав, которым сейчас занят, ведь это может быть рецепт эликсира. Записей потому и не ведётся: всё и так выжжено в памяти. Когда же выясняется, что получилось не то, ненужный рецепт тут же и забывают. Я даже подозреваю, что у них всякий раз получается одно и то же. Похоже, благодаря этому местный магазин здорово экономит на закупке энергетиков — иначе как объяснить, что получившееся озеро не затопило всё вокруг уже давно?

— Но ведь, записывай они рецепты, то могли бы хоть приблизиться к желаемому!

— Они очень спешат открыть свой эликсир, так что времени о чём-нибудь задуматься просто нет. Впрочем, можешь попробовать посоветовать — они, наверное, решат, что ты подбираешься к их сокровищу, и выльют очередной брак прямо на тебя.

— Ладно, пойдём, пока я и впрямь чутья не лишился!

— Что это за куча?

— Хм, думаю органы.

— Что?!

— Искусственные органы. Их тут производят.

— Но почему они здесь валяются?

— Как выяснилось, искусственные органы служат очень мало — на вечность точно не хватит. Вот местные и меняют их регулярно, выбрасывая старые прямо тут, чтобы не отрываться от процесса.

— Неужели срок службы не увеличивается, раз они не прекращают производства?

— В том и дело, что увеличивается — все спешат тут же поменять устаревший орган на новый, а в процессе тот тоже устаревает. Так что мусора всегда вдоволь. Поговаривают даже, что завод по переработке живёт во многом благодаря этому кварталу.

— Но разве не хватает относительно нового органа хоть на сколько-нибудь?

— Может, и хватает, но ведь новый лучше. Конечно, каждый день уходит на создание нового органа и замену старого, зато ты, едва ли покривив душой, можешь сказать, что тут каждый день любой житель как новенький.

— Пойдём, а то меня что-то мутит.

— Ой, что это там такое колышется?

— Наверное, один из местных, хотя не скажу, кто именно: они тут все каждый день так меняются, что узнать кого-то сложно.

— Это человек?! И в каком смысле меняются?

— Человек, причём местные уверены, что лучше обычного. Не идеал, конечно, но ближе к нему, чем все люди. Они здесь, видишь ли, улучшают человека биологически.

— То есть как?

— Вот так вот — улучшают. Человек ведь существо очень несовершенное и недолговечное — местные хотят это исправить. Сделать сразу идеал не выходит, вот и приходится вносить новые перемены каждый день. Они, правда, уже изменялись так часто, что едва ли помнят себя вчерашних.

— То есть они забыли, кем были?

— Скорее, кем бывают. Каждый из них уже переменил столько форм, что часто уже когда-то испробованная воспринимается как новая. Помню, как-то раз одному местному в мясном магазине продали его собственную голову для пришивания. Что характерно, тот целый день ходил очень довольный своей совершенно новой формой.

— В мясницком магазине?!

— Конечно. Мясо и разная там требуха — скоропортящийся товар. Кому, как не мяснику с его морозилками, обеспечивать все эти метаморфозы материалом. Ну а мясник — человек запасливый и не выбрасывает даже лежалый товар.

— Идём скорее. Мне очень дурно.

— Что это за гул?

— Это прошения.

— А почему ты говоришь шёпотом?

— Иначе нас могут растерзать за то, что мешаем просителям.

— О чём же все так усердно молят? Кто-то тяжко болен? Или какой мор?

— Нет, что ты! Каждый увлечён мольбой о своей грядущей жизни. Кстати, говори потише — тут достаточно, чтобы кому-то показалось, что его требование не слышно из-за тебя, чтобы начаться побоищу. Тут это ежедневное дело.

— Что, здесь, где собраны все эти строения? Просители из них дерутся между собой?

— Обычно всё начинается в каждом отдельном здании: его насельники стараются, каждый как можно громче, просить о своей грядущей жизни и, естественно, заглушают друг друга. Стоит одному не выдержать и наброситься на того, кто его перекрикивает, как всё и начинается. Ну а когда схватка выплёскивается на улицу, то тут уж и не разберёшь, кто откуда. Так что дерутся все.

— Но разве так их услышит Тот, к кому они обращаются?

— Пока никого из них не услышали, но каждый убеждён, что это из-за несносных крикунов, и как только тех не станет, он точно обретёт то, чего так желает. С этой мыслью каждый из них и начинает своё требование каждый новый день. Ну а местная больница обрабатывает их на совесть, так что с утра каждый снова готов с боем добывать желаемое. Однако мы почти пришли. Поспешим.

— Ну, и где мы теперь?

— Разве же ты не видишь?

— Не только не вижу, но не чую и не слышу.

— Да уж, по пути всё мог наблюдать, а теперь утратил все чувства? Ну, раз так, то просыпайся уже, возвращайся к жизни!

Он погладил своё творение: тёплый камень, подобно кошке, ластился к его руке. Кровавый свет закатного солнца заливал небольшой алтарь, словно оживляя нанесённые на него рельефы. Вот лихо мчит колесница, тянущая за собой солнце. Кажется, земля цветёт только под его лучами, сразу за границей света — безжизненная пустошь. Чуть поодаль шествует к алтарю жрец, ведущий человека со связанными руками. Лицо священнослужителя обращено к ночному небу и выражает крайнюю степень тревоги. Вот кровь жертвы стекает с алтаря на мёртвую землю, а жрец бьётся над алтарём — весь его роскошный наряд измят, а лицо полно страха и надежды. Цикл завершается цветущими полями. Восходящее солнце освещает и безжизненного человека на алтаре, и жреца — тот измотан, но так и лучится радостью. Кажется даже, что на его лице стало меньше морщин…

Мастер заворожённо взирал на собственные картины, которые оживил свет. Однако миг заката иссякал: рельефы возвращались на стены алтаря, вокруг темнело. Старик улыбнулся и занёс нож. Скоро тот выпал из ослабевших пальцев, а последний луч заходящего солнца осветил красные ручейки, стекающие с краёв камня.

Ученик пришёл на рассвете, как и велел мастер. Убирая безжизненное тело и отчищая кровь, новый жрец очень глубоко погрузился в собственные мысли. Он любил своего учителя и уже начинал по нему скучать, но при этом понимал, что каждый месяц во время жертвоприношения вновь будет с мастером. Нового жреца тревожила иная мысль: удастся ли ему когда-нибудь так пережить свою смерть? Эта дума пробуждала в нём некоторую зависть к учителю, ведь было ясно, как мало можно на это надеяться.

Зябкое туманное утро, заросшее подножие холма и упрямая старая кляча — всё это не добавляло столичному гостю благодушия. Вообще-то он был человек не злой и по-своему добрый, но ведь всё имеет свой предел! Всего полгода назад (хотя сейчас он готов был поклясться, что прошло не меньше века) будущий путешественник был так счастлив! Горя нетерпением, он собирал сперва деньги, а затем и всё остальное для поездки в эту глушь. Недавний бенефис одного собирателя преданий подсказал этот рецепт бессмертия. Такой счастливый (и, как он осознал теперь, наивный), нынешний страдалец тогда сразу понял — фольклор принесёт ему признание и успех. Ещё и шагу не ступив за порог, он уже представлял, с каким восторгом зал будет слушать его доклад, и как широко разойдётся собрание открытых им народных преданий. Занимая у кого возможно денег на это путешествие (а требовалось немало — уж очень далёк был путь, и слишком велики были долги новоиспечённого собирателя фольклора), он утешал себя мечтами о том, сколько предложений что-нибудь написать поступит к нему после этой поездки.

Теперь все эти восхитительные видения — рукоплещущая зала и огромные тиражи, золотой дождь и вечная слава, — всё это великолепие обратилось в руины. Долгий и трудный путь немного испортил настроение путника, но не омрачил его надежд: он верил — лучшее впереди. Однако теперь, по истечении месяца, он знал — надежды были тщетны. Сперва он думал, что местные просто не хотят открываться перед столичным гостем, и потому по его заказу в местной таверне хмельное текло рекой. Выслушивая далеко уже не в первый раз одни и те же истории, из которых самая интересная говорила о вредном водяном, рвущем сети и топящем девушек, он, наконец, понял. Местные не таились от него, просто в этих местах не было ничего эпического. Возможно, годы стараний обратили бы однообразную мелочь, вроде той, что ему пришлось выслушивать, в добротные работы, но об этом ли он мечтал?

Путешествие к «колдовскому камню» стало последней каплей. Едва сдерживаясь, чтоб не обругать своего проводника, путник взошёл на холм. Как он и опасался, это предание сводилось лишь к ведьминским шабашам, для которых те и заколдовали камень со странными рисунками. Рисунки он более-менее разбирал, но был почти уверен, что это памятник давно забытому событию, давший пищу диким поверьям. Скоро надо было возвращаться в столицу, предстояло решить: как быть? Все надежды собирателя фольклора обратились в прах, а над головой дамокловым мечом висел сильно возросший теперь долг — возвращение без сенсации сулило бесславие, позор и гибель.

Вернувшись в таверну, он сел писать: из-под пера выходили поразительные картины, прошлое (хотя и бывшее только в его воображении) словно вновь оживало, обретая краски. К моменту отъезда сага о доблестном герое, пожертвовавшем сыном ради отвращения солнечного затмения, была готова. Автор даже воспроизвёл рисунки с камня-памятника, в котором был увековечен этот подвиг. Он был спокоен: в этот дикий край не всякий доберётся, а уж местный говор он узнал хорошо, так что сомнений в подлинности предания не будет.

В преддверии доклада будущая знаменитость засыпала спокойно. Очень скоро его мечты сбудутся, а ведь он, наверное, даже не очень сильно погрешил против истины: в том камне и правда было что-то монументальное, да и как ещё объяснить те рисунки? Пусть местные забыли о диких суевериях предков и их преданиях, но ведь они были! Просто нужен был кто-то, кто дал бы этим легендам новую жизнь.

Профессор постучал пальцами по столу. Задачка непростая. Камень с какими-то рисунками и впрямь существовал. «На этот раз хоть экспедицию снаряжали не зря», — мимоходом подумалось ему. Рисунки даже походили на то, что изобразил с полвека назад в своей книге какой-то безвестный писатель. Одна беда — рисунки достаточно нечёткие, так что понять, что они изображают, весьма сложно. Похоже, сюжет — какое-то жертвоприношение, совершаемое под неким светилом (не вполне ясно луна это или солнце). Увы, этого было недостаточно, чтобы сказать, ради чего приносилась жертва.

Конечно, в той книге говорилось, что по преданиям камень — памятник жертве, которую человек принёс ради отвращения солнечного затмения. Опрос местных, однако, показал, что тут о такой легенде и не слышали. Это могло означать одно из двух: либо тот писатель (знать бы ещё, как его звали, но сохранившиеся экземпляры той книги уж в очень плохом состоянии) историю выдумал, либо её уже забыли сами местные. Сказать точно было нельзя, но при построении выводов опираться на ту легенду совершенно недопустимо.

А что насчёт самого камня? Он мог быть стелой либо алтарём, впрочем, форма определённо указывает на второе. Для памятного или отличительного знака эта махина слишком уж приземиста. Похоже, на его поверхности должны были производиться какие-то действия: ещё можно заметить следы того, что верх старались выровнять. Воздвигался ли этот алтарь здесь или был впоследствии перенесён из другого места? Скорее всего, он тут же и создавался: если бы его перемещали после утраты первоначального значения, это оставило бы следы, но камень для своих лет прекрасно сохранился.

Так что же ему писать об этой истории? Профессор походил по комнате взад-вперёд. Потом подошёл к столу, резко выдохнув, упал в кресло и начал писать:

«Являющийся, по всей видимости, алтарём, камень был установлен своими создателями на вершине холма. Судя по слабо сохранившимся на боковых гранях изображениям, на алтаре при убывании либо при появлении какого-то светила приносили человеческие жертвы. Полное появление светила после жертвоприношения можно трактовать как свидетельство того, что ритуал начинался с появлением данного небесного тела, а завершался уже при полном свете. Также это может служить доказательством той версии, что жертвоприношение совершалось при уходе светила, а завершалось с его возвращением. Возможны два толкования данного ритуала: либо он должен помочь возвращению или приходу светила, либо должен дать жертвователю что-то иное. В последнем случае движение небесного тела было необходимой частью обряда, но не его целью. Казалось бы, бытующая в литературе легенда говорит в пользу первого варианта, но в данной местности она неизвестна, что заставляет поставить это свидетельство под сомнение».

Он откинулся на спинку кресла. Да, это он положит в основу отчёта, хотя работы предстоит ещё много. Случай интересный: возможно, это исследование даже обеспечит ему научное бессмертие. При этой мысли губы профессора тронула лёгкая усмешка.

Доктор метался по лаборатории, пересекая её то в одном направлении, то в другом. Только его многолетний опыт, закрепившийся на уровне рефлексов, спасал помещение от разгрома. В ином случае учёный давно бы снёс и столы, и всё, что находилось на них. Невидящий взгляд доктора был устремлён вперёд, а в голове кипели мысли. «Определённо, этот алтарь омолаживает — все результаты говорят об этом. Совсем недавно я избавился от рака, но семьдесят лет… Это не тот возраст, когда есть надежда долго прожить, даже если ты абсолютно здоров. Теперь же молодость, а значит, и бессмертие лишь в одном шаге!» Похоже, последнюю фразу он, войдя в раж, произнёс вслух, причём довольно громко. Доктор поморщился, когда услышал шум в основном помещении, и через окошечко в своей двери мрачным взглядом проводил поспешно вышедшую лаборантку. Что за манера без приказа начальника так задерживаться на работе? Впрочем, мысли его уже вернулись к алтарю, но ход их был иным. Теперь он не радовался шансу, а думал, как им воспользоваться.

Общий принцип работы алтаря понятен: рядом с ним клетки обновляются быстрей, настолько быстрей, что процесс старения обращается вспять. Конечно, кое-какие моменты ещё не вполне ясны, но если продолжить изыскания, наверху поймут суть вопроса, а тогда… Доктор аж весь перекосился. Он всеми силами цеплялся за жизнь: отказывал себе во всём, что было хоть сколько-то вредно, старался держать себя в форме, тратил огромные деньги на лучших врачей. Сама мысль, что такая уникальная возможность уплывёт из рук, приводила его в ярость. Поняв из отчёта какого-то историка и результатов первых экспериментов с алтарём, что именно сулит это исследование, доктор приложил все усилия, чтобы укомплектовать команду полнейшими бездарями, людьми совершенно некомпетентными в их деле. Только эта мера позволяла ему до сих пор вводить начальство в заблуждение, иначе оно бы уже давно забрало этот случай себе, постаралось сделать на нем карьеру, а может, и омолодиться… Нет, медлить больше нельзя. Ещё и лаборантка эта слышала его неосторожные слова… Надо будет о ней позаботиться.

Итак, сегодня он проведёт часть ночи в помещении с алтарём. Только часть — иначе будет трудно скрыть неожиданное омоложение. Потом… потом надо будет закончить исследование, показать, что алтарь — полная пустышка. В этом случае его отправят на обычное хранение. А оттуда пропадали и не такие вещи…

Доктор взял масляную лампу (с электричеством в помещении решили не рисковать — как знать, не повлияет ли оно на предполагаемое действие алтаря?) и вошёл в комнату, в которой находился алтарь. Всё остальное здание было вполне обычным, но это помещение решили сделать из дерева (из тех же соображений, по которым отказались от электричества), и потому оно выглядело довольно старомодно. Сверху сквозь специальное окно лился лунный свет, остальное пространство освещала принесённая доктором лампа, и лишь в углах прятались тени. Учёный слегка поёжился — ему всегда казалось, что из этих теней кто-то наблюдает — и взял стул. Ему нельзя задремать, поэтому он сядет поодаль от стола, а лампу будет держать в руках. Всего несколько часов — и ему снова не больше пятидесяти! Тогда останется убрать следы своего ночного бдения, загримироваться и начать добывать алтарь для себя. Доктор уже преодолел долгие (и нелёгкие) годы, победил рак, а теперь он лишь в шаге от вечной жизни!

Зыбкие тени метались по стенам — малейшее дуновение заставляло пламя множества свечей пускаться в неистовый пляс. Лишь луна вносила в освещение некоторую стабильность. Он ещё с минуту постоял с воздетыми, словно для принятия дара свыше, руками. Ничего не произошло. Он опустил руки, перемазавшись кровью с ножа, и обвёл залу бешеным взглядом. Каменные стены, пляшущие тени, тёмные пятна рядом с алтарём, распростёртая на нём женщина… Опять неудача! Он перепробовал почти всё! На этом алтаре уже перебывали женщины и мужчины всех возрастов, он приносил их в жертву всеми возможными способами — неудачи стали раздражать. Он с трудом сдержал порыв ещё пару раз ударить лежавшее перед ним тело. Убирать и так предстоит достаточно много, лучше выпустить пар на слуге, уже закончив со своими тайными опытами. Тайными… Он горько усмехнулся. Чем больше людей пропадает, тем меньше тут тайны. Пожалуй, ещё немного и окрестные жители пойдут на штурм его замка. Убирая залу (эта часть опытов его раздражала больше всего, но делать их совершенно открытыми, поручая эту работу слугам, было бы полным безумием), он не переставал обдумывать, что же пошло не так.

Легенда говорила, что мудрец древности сгорел в ту же ночь, когда собирался обрести бессмертие. Значит, обряд должен происходить ночью, и в нём потребуется огонь. Очевидно, свою жизнь можно продлить лишь в обмен на чью-то чужую: изображения на алтаре говорили о том же, по крайней мере, так казалось. Оставалось понять, кого и как надо пожертвовать. Конечно, первая возникающая мысль: на алтаре нужно сжечь человека. Увы, это решение было ложным — он уже проверил его со всеми вариациями. Вероятно, огонь должен образовывать правильный рисунок вокруг места обряда, так что теперь следовало найти верное изображение. Также может иметь значение, как скоро жертва умрёт, или, может, нужно извлечь какую-то конкретную её часть. Ещё во время обряда могут требоваться особые слова или жесты…

Неопределённость сводила с ума: он искал всё об этом алтаре, но нашёл только легенду. Тогда он погрузился в исследование оккультных ритуалов. Он старался вызнать все существующие слухи и легенды, ни один известный оккультный труд (до которого он смог добраться) не миновал его рук. Каждый раз подбирая новую комбинацию, он испытывал её — и терпел крах. В свете его затворничество сперва списывали на горечь от потери отца, однако вот уже полгода как прошли все разумные сроки траура… Он скрипнул зубами. В своё время его семья была столь значима, что затворничество её главы порождало в обществе страх. Окрестные аристократы опасались: «Уж не знак ли это того, что мы его прогневили?» Теперь же — он это знал наверняка — о нём сплетничают, на него косятся. Если бы отец послушал его… А он ведь сразу понял, что этот алтарь может спасти их от самого страшного. Отец только посмеялся над ним и посоветовал выбросить всякую чушь из головы. Он приобрёл алтарь втайне от всех. Дела семьи, расстроившиеся с внезапной кончиной деда, так и не были поправлены — отец тоже умер раньше срока. О, нынешний владелец замка не допустит повторения этой трагедии. Он не успел спасти отца, но закончит его дело — на это будет всё время мира.

Стоп! Кажется, он понял, в чём дело! Нужно срочно раздобыть новую жертву, пусть на этот раз будет грудной младенец. Кажется, подходящий обряд был в…

Вытерев с пола последние брызги, он поспешно вышел из залы.

Солнце окрасило небеса алым цветом. Ненадолго стало даже ярче, чем днём — так бывает перед самым закатом. Только последние остатки старой крепости, чернея на холме, словно напоминали о наступающей ночи. Для чего строили это место, почему оно погибло — кто знает? Стены не сохранили ответов на эти вопросы — уже не одно десятилетие дожди смывали с руин последние следы прошлого. Старики в окрестных селениях, конечно, рассказывали страшные истории о чудовище, когда-то жившем в крепости, но где тут выдумка, а где — правда, уже и не понять…

Человек, шедший по траве, давно пробившейся сквозь плиты, был словно повторение пейзажа. Его ярко рыжие волосы горели под закатным солнцем, остальное же тело будто таилось в тени, как и долина, к которой уже подкрадывались сумерки. Только жёлтый галстук подобно язычку пламени выбивался из-под чёрного пиджака. Тёмно-красная рубашка, скрытая под ним, напоминала почти застывшую магму. Некогда белые кроссовки должны были бы портить картину (особенно по контрасту с безупречно выглаженными чёрными брюками), но тень странным образом делала их тёмными, вроде грозовых туч.

Подойдя к стоявшему в руинах огромному камню, человек кивнул ему, словно старому другу. Провёл рукой по его поверхности (та, несмотря на годы, сохраняла следы обработки) и уселся прямо на махину. Болтая ногами в чистых (что для человека, шедшего по траве, редкость) кроссовках, человек закурил.

— И снова здравствуй, — обратился он к камню, — сколько уж я проходил рядом с тобой — всех, видишь ли, надо до автобуса проводить!

Человек фыркнул:

— Несутся к поездке сломя голову, а дойти до автобуса не могут — каждому нужно ещё помочь напоследок. Нет, конечно, те, кому потом на паром, доходят сами, но их очень мало. Кажется, из тех, кого я подвозил от тебя, не пришлось подгонять только двоих — все остальные ехали в город.

Человек снова затянулся.

— Рядом с некоторыми вещами прямо хоть остановку устраивай — ты как раз из таких. Уверен, я ещё не одного заберу от тебя. Впрочем, сейчас это скорее совпадение. — Он указал рукой с сигаретой на долину: — Там один проповедник очень увлёкся — минут через десять мне его провожать. Пусть проповедует теперь в городе. Думаю, я как раз успею докурить…

Неясно, где это было и когда, а только та каменная зала ничем не освещалась, и клубившаяся наверху темнота могла скрывать как высокие чертоги, так и низкие катакомбы. Что до времени, то положительно нельзя сказать, велась ли беседа целых пару минут или всего несколько столетий.

На каменных скамьях, ничуть не смущаясь оказавшихся под ними барельефов, сидели… несколько личностей. Сейчас говорил Бальтазар. Тяжёлые складки его полуистлевшей рясы скрывали костлявое тело, а из глазниц нет-нет да и блестела какая-то искра.

— Неугомонный человек! — витийствовал Бальтазар. — Сперва он требовал от нас ради блага человечества вынести трактаты из келий на площади, уйти из наших обителей и умолкнуть навсегда. Мы, естественно, уговаривали его, заточали в темницы, сжигали. Тогда он стал вливать яд в уши черни, издеваться над верой, звать к крови. Война была страшная и долгая, но, в конце-концов, он добился своего: старые книги были либо сожжены, либо заперты в его университетах, наши храмы сравняли с землёй или отобрали, а нас — убили или оставили приживалками… — речь клирика завершил тяжкий вздох.

— А каково моё положение?! — вскричал джентльмен в изодранном цилиндре. За треснутым пенсне словно тлели угольки. — Он явился ко мне и потребовал, чтобы я отдал человечеству запертые в университетах книги, отдал мои фабрики, ушёл куда-нибудь. Словно это не он запер те книги, отдал мне заводы и вообще привёл меня. Что ж было делать? Пришлось драться. И чем всё закончилось?! Я принуждён был либо уйти, либо обеднеть. И ради чего?! Он всё равно оставил трактаты взаперти, только пересказывая их, а заводы назвал общими!

Следующей заговорила неясная фигура в протертом до дыр пиджаке. Глаза смутной персоны горели как светильники.

— Мне вообще неясно, зачем он явился ко мне и потребовал ради народа выбросить все книги на улицу, заводы закрыть за их вредностью, а самому умереть. И ведь получилось-то как глупо: я сказал нет, а сам всё это и сделал… Но зачем это всё было? Он ведь тщательно выложил эти трактаты на самых нижних полках, в грязи, фабрики перевёз подальше, но не закрыл, а меня стал всем показывать как чучело…

Следующий заговоривший слегка поёрзал — видимо, его джинсы, хотя от них и осталось совсем немного ткани, были всё еще не слишком комфортны. Его глаза пылали адским пламенем.

— Странно получилось, — заметил он. — Он явился ко мне и успокоил, что освободит от сложных мыслей. Сказал, чтобы компьютер мог думать за людей, он зашьёт его себе в череп. Только, говорит, надо, чтоб ты читать заканчивал — я тебе и без того, дескать, всё скажу и покажу. Да и инструментов, говорит, никаких тебе не надо: лопаты, да сохи хватит. Всё остальное, мол, машины сами сделают… И вот я здесь, — смущённо заключил говоривший.

Присутствовавшие воздержались от комментариев и посмотрели на соседнее сиденье, но там было пусто. Никем не заслонённый барельеф изображал мужчину без рук и ног, у которого из головы торчали провода. Это был последний постамент, и он был пуст.

— Неужели не появился? — удивился кто-то.

— Если остался человеком, то появится! — холодно отрезал Бальтазар.

На этом разговор прервался, и наступила мёртвая тишина: все погрузились в свои мысли. Может, вспоминали что-то, а может, гадали: появится ли их последний товарищ по несчастью или он стал нечеловеком в достаточной мере, чтобы не попасть сюда?