Тишина, полная боли (джен)

Прошли дни. Или недели. Время стало неощутимым для Алекса. В его сознании не было ни дня, ни ночи. Он был привязан к этому мрачному миру, как древний монумент, исчезающий в песках времени, оставшийся, чтобы нести страдания, но не имеющий силы изменить свою участь. В его груди больше не было жизни, только пустота, которая постепенно поглощала всё. Он не мог чувствовать голода, не мог ощущать ни холод, ни жар. Он был как камень, как нечто, что существует, но не существует одновременно.

Мать ушла. И не вернулась.

Когда она покинула дом, оставив его одного, Алекс не сразу понял, что она больше не будет рядом. Он продолжал ждать её, надеясь, что услышит её шаги, что её рука снова коснётся его кожи. Но не было ни шагов, ни прикосновений. Тишина, тяжёлая и глухая, заполнила комнату, заполнила его жизнь. Он остался один, прикованный к своему телу, которое теперь было пустым сосудом. Его тело было не просто беспомощным, оно было бесполезным. Он не мог шевельнуться, не мог просить о помощи. Он был полностью обречён.

Каждый день, когда его глаза открывались, они встречали пустой потолок, немое пространство вокруг. Он не знал, как долго он пролежал в этом кошмаре, но его сознание было слишком ясным, чтобы забыть. Он чувствовал, как его сила уходит, как всё, что когда-то было внутри, растворяется в темноте. Его лёгкие работали всё труднее, его голова начинала кружиться от слабости. Но даже в этом смертельном иссушении, его сердце продолжало биться. Оно било так медленно, так утомлённо, как будто его собственная кровь больше не могла быть причиной жизни. Он был живым мертвецом.

Голод. Он не знал, как долго он не ел, как долго его тело отказывалось от пищи. Каждый день его желудок кричал от пустоты, но не было ни силы, ни возможности заставить себя проглотить хоть что-то. Лишь странные, отчаянные импульсы, которые, казалось, исходили от его тела, пытались просить, но никто не мог услышать.

Ночи становились всё длиннее, и одиночество обвивало его душу, как ледяные цепи. Иногда ему казалось, что его тело вовсе не его. Это было чуждое, ненужное тело, которое тянуло его в бездну. Он не мог с ним ничего сделать, не мог повлиять на его слабость. Его мышцы атрофировались, кожа стала сухой и бледной, а тело — холодным и безжизненным.

Он чувствовал, как туман смерти медленно опускается на него, как его жизнь уходит, растворяется в тени. Он думал о своей матери, несмотря на всё, что произошло, несмотря на её ненависть. Он думал о ней, как о той, кто когда-то его держал, любил. Тот образ, который он носил в своём сознании, был его последним спасением. Он не мог понять, как это возможно, как он может всё ещё любить её, несмотря на её жестокость, несмотря на её слова, что он был её проклятием. Но, возможно, это была не её жестокость, а её боль, что заставляла её быть такой. Он не знал, почему она ушла, но в эти последние моменты своей жизни он прощал её. Прощал её за всё.

Его мысли стали всё более обрывочными, медленно исчезая в темноте. Он не мог держаться за этот мир, за эти воспоминания. Они рассыпались, как песок через пальцы. Он знал, что умирает. Но он был так слаб, так безвольный, что не мог даже сказать «прощай». Он не мог ничего изменить.

И в этот момент, когда его дыхание становилось всё более редким, когда его сердце начинало замедляться, он почувствовал слёзы. Не в душе, а на своём лице. Они катились, как забытые капли дождя, медленно скатываясь по его неподвижным щекам. Это была последняя боль, последняя слёза, которая вырвалась из его безжизненных глаз.

Перед тем, как окончательно поглотила тьма, он думал о своей матери. Он знал, что не может быть с ней. Но он прощал её. Он молил её о прощении, и в его последнем дыхании, которое было более тихим, чем дыхание любого человека, было всё, что он не смог сказать ей за всю свою жизнь.

В последние секунды, когда его мир стал размытым и затмённым, одна капля слезы, бесконечно тянувшаяся в вечность, соскользнула из его неподвижных глаз.

"Прости, мама..."