Портеньо (джен)

С неделю ночевать под мостами и лодками, греясь возле портовых костров, когда особо пробирало утренним холодом, мне все-таки пришлось. Пробавлялся я в эти дни мелкими приработками: кому отнести домой корзину с рынка, кому лошадь посторожить, и это не считая беготни по перекресткам улиц и чтения объявлений о найме... так что, когда мне посчастливилось пристроиться разнорабочим в пекарню, стало понятно, что я наконец-то, впервые за полтора года мытарств, нащупал твердую почву под ногами, определился "к месту".

…И то сказать, после "Казармы" новая работа, несмотря на всю ее тяжесть (а отстаивать смену от темна до темна на ручной мельнице — дело для терпеливых и выносливых, и я в первый день так перестарался, что меня потом отливали колодезной водой), была увлекательной и до некоторой степени сытной. Разрешалось брать в добавок к хозяйской кормежке "глупые" (то есть непропечённые, пригоревшие или случайно раздырявленные) пироги или ковриги, которые никто бы не купил, а если в едальне напротив удавалось разжиться кружкой кофе — так это вообще получался настоящий пир. Да и, что было ценнее этого, меня никто по ерунде не дергал, работаешь — работай, трудись, выполняй "упряжку"...

Поэтому я мало-помалу перестал оглядываться на каждый резкий окрик (а за эту привычку спасибо Тедеске — я жался под ее взглядом, как звереныш — того и гляди по затылку схлопочешь), хотя те, с кем вместе я трудился — возчики, носильщики, тестомесы, пекари и все прочие — считали меня слегка "тронутым". И было с чего — в свободные дни я уходил на взморье, вместо того, чтобы составить ребятам компанию в походе в тратторию или (с неженатыми) к девицам "веселой жизни", да и вообще, как я ни пытался быть "как все", стать "за своего в доску" у меня не получалось. Я отчаянно стеснялся своего не до конца поставленного испанского выговора, одежды, которая и прежде была, сказать прямо, не из модного магазина, а теперь совсем износилась, сколько ее не чини — начинала рваться по живому месту, побелевших, тяжелых, как утюги, башмаков... Словом, приходилось на подковырки приятелей либо отмалчиваться, либо отшучиваться.

Но все-таки, сколько бы я ни терся среди людей, я был страшно один, и даже поговорить по душам, кроме волн и птиц, было не с кем, так что, наслушавшись за день на пустынном берегу отчаянного чаячьего плача, я порой начинал тосковать о чем-то ином, несбыточном, и ночью ворочался под старой конской попоной на своей подстилке из джутовых мешков, пропахших затхлым ячменем, вслушиваясь в гудение отошедшего от рамы уголка синей "сахарной" бумаги — и так становилось пусто на душе, хоть кричи, хоть вой — никто не услышит...