Право на жизнь (гет)

Гермиона стояла у окна, держа в руках пожелтевший пергамент. Записка без подписи, но почерк был ей до боли знаком: Гарри. Он снова ушёл один. Он всегда так делал — замыкался, прятал боль за долгом.

Она устала гадать, где проходит граница между "спасти мир" и "потерять себя".

И именно в этот вечер — среди старых дел, грязных окон и чужих голосов — она вспомнила то лето. Когда им было по семнадцать.

Последнее лето до войны.

Тогда они сидели на холме за «Норой», в том самом месте, куда редко кто заглядывал — слишком далеко от оживлённого сада, слишком открыто для тех, кто хотел спрятаться. Но им не нужно было прятаться друг от друга. Только быть.

Тёплый летний ветер шевелил волосы Гермионы, поднимал отдельные пряди и мягко касался её щёк, словно что-то неживое тоже хотело успокоить её тревогу. Солнце клонилось к закату, и багряный свет ложился на её лицо — на тонкие черты, уставшие глаза. Гарри смотрел на неё сбоку, не пытаясь перебивать её молчание. Оно было важным.

Длинная трава на холме колыхалась, напоминая поверхность моря. Позади, внизу, дом казался маленьким, будто игрушечным. Оттуда доносился смутный гомон семейных голосов и посуда на кухне, но до этого места доходил лишь глухой отголосок — как эхо другой жизни, той, что осталась внизу.

Гарри начал что-то рисовал палочкой в воздухе — узоры, похожие на кометы. Гермиона звонко смеялась впервые за долгое время, хватаясь за живот от сильных эмоций. Гарри тогда выглядел иначе — измученный, исцарапанный, но в глазах у него горел огонь. Не гнев, не страх — что-то другое. Настоящее.

— Гермиона, — он вдруг замолчал.

Она повернулась к нему, удивлённо — Если… если я не доживу… Ну… Если что-то пойдёт не так. Ты бы…

— Гарри.

— Послушай. Я просто… Если бы всё было иначе…

Он вдруг выдохнул. И тихо, почти неслышно, сказал:

— Я бы женился на тебе.

Тишина в укрытии на краю леса была почти неживой, нарушаемая только шорохом листьев и треском костра. Гермиона сидела, обхватив колени руками, всматриваясь в отблески далёких звёзд.

— Гермиона, — сказал он тогда тихо, почти растерянно, — если мы переживём ты...ты выйдешь за меня?

Она помнила, как её сердце в тот миг будто застыло. Сколько лет она была рядом. Сколько раз прятала чувства за разумом, заботой, книгами. А он — Гарри Поттер — вдруг нарушил всё её хрупкое равновесие.

— Ты не обязан говорить это. Из-за войны, из-за страха... — она тогда шептала, не зная, как смотреть ему в глаза.

— Я обязан только одному: быть честным с тобой, — он чуть сжал её ладонь. — Я не знаю, что будет завтра. Но если оно придёт — я хочу, чтобы ты была рядом. Не как друг, Гермиона. Как всё.

Она тогда не ответила сразу. Она просто положила голову ему на плечо и осталась так до рассвета. И только утром, уходя, прошептала:

— Да, если мы выживем.

Теперь, в темноте другого времени и другой битвы, она вспоминала это не как юношескую слабость, а как клятву. Тихую, неприметную, но непоколебимую.

В ту ночь лес не казался Гермионе убежищем. Он дышал чем-то сырым, гниющим и чужим. Ветви над головой скрипели, как старые кости, а костёр казался слишком ярким, будто кто-то — или что-то — может увидеть их отсюда.

Она обняла себя за плечи. Внутри — тишина. Даже не боль. Усталость, как ледяной осадок на дне.

«Если мы выживем...» — тогда это казалось красивой формулой, почти игрой. Гарри — юноша с глазами, полными ран — протягивал ей предложение, как последнее окно перед прыжком. А она... Она была слишком умна, чтобы поверить в счастье, но слишком человечна, чтобы отказаться.

Теперь всё стало иначе. Они выжили. И оказались в ловушке.

Брак стал не радостью, а завесой. Приказ. Покров. Тайна. Слишком интимная, чтобы делить её с миром, и слишком уязвимая, чтобы чувствовать себя в безопасности рядом даже друг с другом.

Она знала, что Гарри страдал. Но страдал молча. Без сцен. Без крика. Его боль жила в поступках: в том, как он смотрел, когда думал, что она не видит; в том, как касался её, будто боялся, что это сон, и она исчезнет.

Гермиона давно научилась жить на пороге — между страхом и разумом, долгом и сердцем. Но сейчас, глядя в огонь, она чувствовала, как медленно исчезает. Не физически. Глубже. Та, кем она была, кем мечтала стать... растворялась в чужих приказах, в нужде, в тайне.

Сзади раздались шаги. Тихие, уверенные. Гарри. Она не оборачивалась — знала, это он.

Гарри сжал её ладонь чуть сильнее — не как влюблённый, а как напарник на краю обрыва. Но в его взгляде всё равно было то, чего Гермиона не могла не заметить. Что-то, что нельзя было назвать словами — только чувством, от которого хотелось то ли остаться, то ли сбежать.

Она вздохнула, опуская глаза.

— Нам нельзя это чувствовать, Гарри. Это разрушает нашу работу. Это делает нас уязвимыми в Министерстве.

Он горько усмехнулся.

— Мы давно уже не броня.

Их недолгий разговор оборвался визгом патронуса — серебряный сокол влетел между ними, мерцая холодным светом. Сообщение было кратким, безэмоциональным:

— Поттер, Грейнджер. Немедленно в отдел надзора. Перси Уизли ждёт. Срочно.

Гермиона посмотрела на Гарри. Он сжал губы. Её плечи опустились. Всё снова возвращалось в прежнее русло — протокол, ведомства, отчёты, маски, записи, интриги.

— Кажется, у нас опять есть работа, — сдержанно сказала она, поднимаясь.

— Как будто у нас когда-то её не было, — буркнул Гарри, стряхивая пепел с мантии.

И в этот момент ни один из них не сказал то, что на самом деле хотел. Потому что на работе чувства убивают быстрее, чем заклинания. А в кабинете Перси Уизли не прощают ни малейшей слабости.

Темный коридор Министерства был непривычно тих. Их шаги глухо отдавались от каменных стен, и с каждой ступенью вниз казалось, что воздух становится плотнее, как перед грозой. Магия здесь всегда была другой — словно законсервированной, пропитанной страхами и тенями прошлого.

Кабинет отдела надзора находился в самом сердце министерского лабиринта — под уровнями судебного архива и бывших допросных залов. Именно здесь Перси Уизли обосновался после своей молчаливой, но фанатичной реконструкции порядка. Он не кричал. Он не угрожал. Но его холодная одержимость порядком могла сломать кого угодно.

Дверь отворилась сама, пропуская Гарри и Гермиону внутрь. Уизли не встал. Сидел, как всегда, за идеально чистым столом, пергаменты разложены по углам, чернильница полна, взгляд — стальной.

Кабинет Перси Уизли был пугающе безукоризненным. Каждая папка на своём месте, ни пылинки, ни разбросанных перьев. Даже часы на стене тикали так ровно, что казалось — они отмеряют не только время, но и терпение самого Перси.

Он сидел за массивным дубовым столом, спина идеально выпрямлена, мантия без единой складки. Его холодный взгляд переместился с Гарри на Гермиону и обратно.

— Вы опоздали, — сказал он, закрывая красную, тонкую папку.

— Мы выполняли приказ, — ровно ответила Гермиона, впервые за долгое время встав прямо, будто снова была той, прежней, девочкой с законами в голове. Только теперь — с темными тенями под глазами и воспоминаниями, которые невозможно было стереть.

— И всё же, — Уизли наконец опустил глаза, — в ваших действиях были зафиксированы отклонения. Вы пересекли границу третьего сектора, хотя получили приказ ограничиться внешним наблюдением.

— Вы превысили протокол, — бросил он сухо. — Самовольное вмешательство в дело, находящееся в ведении Отдела контроля магических перемещений, без утверждённого ордера.

Гарри поморщился, склонив голову на бок:

— Мы предотвратили утечку тёмных артефактов, Перси. Думаешь, ордер подоспел бы быстрее?

— Речь не о скорости, — отрезал Уизли. — Речь о порядке. Об ответственности. Мы больше не в подполье, Поттер. Мы Министерство.

Гарри шагнул вперёд.

— Если бы мы этого не сделали — ты бы сейчас сидел не за столом, а писал бы отчёт об очередной смерти. Они были на шаг от провала Закона о защите кровных связей.

— Не тебе решать, Поттер, — спокойно, но жестко произнёс Перси. — Ты больше не Избранный. Ты — аврор. И если будешь продолжать идти на поводу у своих эмоций...

— Скажи прямо: если я не стану как ты? — перебил Гарри, в голосе которого впервые за долгое время прозвучала горечь.

Гермиона молчала. Она знала — вот он, очередной рубеж. Их внутренняя война, разворачивающаяся параллельно с теми, что были снаружи. Здесь, среди приказов и подчинения, они снова были втянуты в игру, где никто не выигрывает.

Уизли перевёл взгляд на неё.

Гермиона молча сжала пальцы на коленях. Она чувствовала, как Перси смотрит прямо на неё.

— А вы, миссис Поттер... — он сделал акцент на фамилии с лёгким оттенком раздражения, — ...были одной из самых блестящих выпускниц Хогвартса. Вы — лицо юридического отдела. И всё же подписались под этим... безрассудством?

Она выпрямилась. Глаза её были спокойны, но голос — сталь под шёлком:

— Я подписалась под тем, что спасает жизни, Перси. Иногда законы отстают от угроз. Мы не нарушили закон — мы сделали выбор. И я готова объяснить это перед судом, если потребуется.

Перси откинулся на спинку стула, скрестил руки на груди. Его губы дрогнули — не то в попытке усмехнуться, не то в раздражении.

— В этом и проблема, Гермиона. Вы оба всё ещё действуете как партизаны, а не как авроры. И однажды... — он взглянул на Гарри, — ...однажды ваша страсть станет вашим же приговором.

Тишина. Лишь часы всё тикали — ровно, так хладнокровно.

Перси чуть прикрыл глаза.

— Отдохните пару дней. Отдел надзора передаст вам дело, в котором вам не придётся никого спасать. Бумаги. Анализ. И если снова решите пойти против системы — будьте готовы к последствиям. Даже вы, Гарри.

Гермиона стояла, будто вырезанная из камня, только пальцы дрожали. Когда она заговорила, голос её был тише обычного, почти шепот:

— Мы слишком много видели, чтобы верить в бумагу, а не в людей. Мы выбрали не беспорядок — мы выбрали совесть.

Перси встал. Его тень вытянулась на пол между ними, ровная и холодная, как след от клинка.

— Тогда будьте готовы. Потому что совесть — это то, за что вас первыми и придадут. И когда это случится — Министерство не будет вашим щитом.

Тишина рухнула на комнату, как замок на дверь. Только тиканье часов продолжало отсчитывать — может быть, не минуты, а остатки веры в то, что их борьба всё ещё имеет смысл.

Когда Гарри и Гермиона вышли, не сказав ни слова, за ними захлопнулась не просто дверь. Закрылся старый мир — и впереди остался только хрупкий путь во тьме, где каждый шаг теперь был выбором.