Осколки Азкабана (гет)

Сознание вернулось к Гермионе обманчиво мягко. Сперва — тепло. Непривычное, тяжелое тепло вдоль спины. Потом — ритм. Глухой, медленный стук под ухом, уткнувшимся во что-то твердое и… дышащее. И рука. Чужая рука, лежащая мертвым грузом на ее талии, пальцы непроизвольно вцепившиеся в складку ее ночной рубашки.

Она застыла. Веки не решались подняться. "Нет. Нет-нет-нет." Но реальность была неумолима. Запах — не ее лавандовый гель для душа. Это был запах лекарственной мази, пота, пережитого ночного кошмара и чего-то неуловимо мужского, глубокого, как тень под деревом. Его запах. Он обволакивал, смешиваясь с ее собственным.

Она осторожно, с ледяным ужасом в груди, приоткрыла глаза. Полоска утреннего света резала полумрак гостиной, выхватывая пылинки, танцующие в воздухе. И руку на ее талии. Длинные, бледные пальцы, все еще иссеченные старыми шрамами, но уже не такие костлявые, как неделю назад. Они лежали с нелепым, неосознанным владением. Ее спина плотно прижата к его груди. Его дыхание, ровное и глубокое — редкое для него! — шевелило ее волосы на затылке. Во сне. Он спал. Спал! Не дрожал, не метался, а спал тяжелым, почти одурманенным сном, в котором призраки Азкабана, наконец, утратили свою власть. Цена этого сна была теперь ясна как никогда: он обнимал ее. Как путник в метель обнимает единственный источник тепла, не думая о том, кто этот источник.

Гермиона почувствовала, как жар стыда заливает ее лицо, шею, грудь. Это было хуже любого вторжения. Хуже любого обвинения. Это была интимность, прорвавшая плотину всех условностей, всех их молчаливых договоренностей о дистанции. И самое ужасное — ее тело не кричало о немедленном бегстве. Оно… отогрелось. От этой чуждой, но неотвратимой близости. От тяжести его руки. От его тепла, проникающего сквозь тонкую ткань. "Предатель", — мысленно прошипела она себе.

Она сделала крошечное движение, пытаясь освободиться. Его рука на талии мгновенно сжалась. Не сознательно. Рефлекторно. Во сне он втянул воздух носом, и его нос, его губы на мгновение прижались к ее обнаженной шее, чуть ниже линии волос. Горячее, влажное прикосновение. Гермиона вжалась в диван, глаза широко распахнулись. В ее животе что-то дрогнуло — не страх, не отвращение. Нечто древнее, животное, не имеющее ничего общего с разумом или их прошлым. И тут же накатила новая волна стыда, еще более жгучая.

Он проснулся. Не сразу. Сначала его дыхание сперлось. Потом тело за спиной Гермионы напряглось, окаменело. Рука на ее талии стала деревянной. Он понял. Понял положение своего тела, понял, кого и как он держит. Молчание, нависшее между ними, было густым, как смола, и звонким, как удар хлыста. Гермиона чувствовала бешеный стук его сердца у себя в спине — гулкий, как барабан в гробу.

Он отдернул руку так резко, словно коснулся раскаленной плиты. Отодвинулся, с грохотом свалившись на пол, запутавшись в одеяле. Гермиона перевернулась, села, отстраняясь от него к спинке дивана. Они смотрели друг на друга сквозь серый утренний полумрак. В его глазах стоял первобытный ужас — не перед ней, а перед самим собой, перед этой слабостью, этой потребностью, выставившей его наготу. В ее глазах горел стыд, растерянность и… остаток того странного тепла, которое не успело остыть.

— Я… — хрипло начал он, голос сорвался. Он не нашел слов. Его взгляд скользнул вниз, на ее рубашку, помятую там, где лежала его рука, на открытую шею, которую он коснулся… Он резко отвернулся, лицо исказилось гримасой самоотвращения. Он вскочил, спотыкаясь, и почти побежал в ванную комнату, хлопнув дверью. Звук щеколды прозвучал как выстрел.

Гермиона осталась сидеть, обхватив колени руками. Тело горело там, где он прикасался. В ушах звенело. "Черта перейдена. Необратимо." Она не просто позволила зависимости укорениться. Она легла в ту же ловушку. Его тепло, его тяжесть, его даже во сне не отпускающий захват… В этом было что-то, что заставляло ее внутренние барьеры трещать по швам. Что-то опасное и притягательное, как огонь. Она встала, резко, пытаясь стряхнуть с себя это оцепенение, эту предательскую слабость. Надо было действовать. Бежать от этих мыслей в действие.

Запах кофе, горький и бодрящий, не смог перебить напряжение за кухонным столом. Драко сидел, сгорбившись над пустой чашкой, избегая ее взгляда. Его щеки горели румянцем стыда. Каждый звук — звон ложки, ее шаги — заставлял его вздрагивать. Гермиона разложила перед собой зловещий пергамент с печатью Министерства — тот самый донос. Она читала его в сотый раз, но слова все так же жгли глаза: "Нарушение режима содержания осужденного Драко Малфоя… Злоупотребление доверием… Представляющий угрозу… Немедленное возвращение в Азкабан…"

—Этот… кто бы ни был… играет грязно, — ее голос прозвучал удивительно ровно, ледяным лезвием, рассекающим тягостное молчание.

—Они знают, что физически я не могу его вернуть. Значит, хотят запугать. Или выманить на глупость.

Драко не поднял головы. Его пальцы белели на краю стола.

— Может… может это знак? — пробормотал он так тихо, что она едва расслышала.

—Что это… ошибка. Все это, — он имел в виду не только донос. Он имел в виду себя. Здесь. С ней. Эту невозможную передышку.

Гермиона резко подняла на него глаза. В ее взгляде не было жалости. Был холодный, неумолимый огонь.

— Ошибка? — она отчеканила каждое слово.

— Ошибка — это верить, что они имеют право решать, кто заслуживает гнить заживо. Ошибка — это отступать перед лицом лжи, — она ударила кулаком по пергаменту.

— Нет. Мы не отступим. Мы ответим.

Ее решимость, казалось, на мгновение пробила его апатию. Он осторожно посмотрел на нее, в его серых глазах мелькнуло что-то неуверенное, почти… вопросительное. Как будто он увидел в ней не только тюремщика, не только целителя, но и воина. И это зрелище — ее гнев, направленный не на него, а за него — было для него странным и пьянящим.

— Как? — единственное слово, вырвавшееся у него.

Гермиона встала. Ее фигура в простом домашнем платье вдруг обрела стальную осанку генерала перед битвой. Она подошла к камину, где в горшке тлели связующие угли для Флу-пороха.

— Гарри Поттер, — произнесла она, бросая щепоть порошка в огонь. Пламя вспыхнуло изумрудным.

— Он должен не только «разобраться». Он должен устроить ад тому, кто это написал. Использовать все свои связи, весь свой позолоченный геройский статус." Лицо ее стало жестким.

— Я напомню ему, что его долг — не только перед мёртвыми, но и перед теми, кого война сломала, но не добила. И что я не позволю спрятать скелеты Азкабана в шкафу Министерства.

Она наклонилась к огню. Вспыхнувшее изумрудное пламя осветило ее лицо — решительное, без тени сомнения, без утренней растерянности.

— И если бумаги и угрозы не сработают, — добавила она, и в голосе ее зазвенела опасная нота, — я пойду выше. К Кингсли. К журналистам. К тем, кому небезразлична правда. Пусть весь мир узнает, что творят в подвалах их образцового Азкабана.

Она начала диктовать адрес Гарри, ее слова звучали четко и грозно. Драко наблюдал за ней, не отрываясь. Его собственный стыд, его страх перед утренней близостью, временно отступили, поглощенные новым, острым чувством. Он видел ярость в ее глазах, направленную на защиту его. Видел, как ее рука, та самая, что лежала на его спине ночью, сжималась в кулак. В нем, сквозь всепоглощающий страх и стыд, шевельнулось что-то давно забытое. Искра. Маленькая, едва живая искра чего-то, что могло быть… влечением? Не к ее телу (хотя память о ее шее под его губами заставила кровь прилить к лицу), а к этой ее неукротимой силе. К ее безумной, отчаянной готовности бросить вызов системе ради него, изгоя. Это было опасно. Это было непостижимо. Это заставляло его сердце биться чаще не только от страха.

Когда огонь погас, оставив лишь запах серы, Гермиона повернулась к нему. Утренний свет теперь падал на нее прямо, подчеркивая усталые тени под глазами и жесткую линию сжатых губ. Но в ее глазах горел тот самый огонь Гриффиндора, холодный и неугасимый.

— Готовься, Малфой, — сказала она. Голос был тихим, но несгибаемым.

— Игра началась. И мы не проиграем.

Он не ответил. Просто кивнул, коротко, почти незаметно. Но в этом кивке было больше, чем согласие. Было признание битвы. Признание ее лидерства. И где-то в глубине, под грудой обломков его прежней жизни, тлела та самая искра — смесь страха, стыда и нового, тревожного интереса к женщине, которая, казалось, не боялась ничего. Даже его. Даже их переплетенных демонов. Особенно — их переплетенных демонов.