Иск Смерти: Дело Тома Риддла (джен)

Смерть вернулся, будто бы никуда и не уходил. Его плащ пах теперь не мрамором, а ромом, его палец водил по тонкой фарфоровой чашке, оставляя каплю, что не падала, вопреки всем законам гравитации. Он встал у кафедры. Ничего не сказал. Сначала — только посмотрел.

— Вас трое, — наконец произнёс он. — А я… архив. Я не столько судья, сколько архивная запись, прогрессирующая на фоне повторений. — Он прошёлся по залу, не касаясь пола. — Вас трое — а я видел сотни. Ты, Том, не первый здесь. Не первый, кто стоит перед «моралью» и «оправданием» — этими двумя шлюхами с поцарапанными зеркалами вместо лиц.

Он щёлкнул пальцами. Из воздуха начали проявляться образы — дымчатые, тускло мерцающие, как старые киноленты.

— Адольф. Хрупкий мальчик с акварельными красками. — На стене возникло юное лицо — печальное, с глазами, полными недоумения. — Вы знаете его как Гитлера. А я помню, как он дрожал, когда впервые убил крысу. — Смерть повернулся к Жизни. — Тоже ведь родила. Тоже ведь кормила — тем же молоком, что и Тома.

Жизнь молчала. У неё было выражение лица, как у хирурга, слушающего диагноз, который сама же поставила. Смерть продолжал.

— Нерон. — Появился молодой человек в императорской тоге, который играл на лире, сидя посреди пожара. — О, он был артист. В душе — поэт. Его мать с детства втирала ему, что он золото, вино, небожитель. И знаешь, что он сказал мне, перед тем как умер? — Пауза. — Он сказал: «Я не был собой ни дня». — Смерть посмотрел на Тома. — А ты хотя бы был. Каждый день — ты. И это, мой мальчик, твой первый и последний комплимент.

Том не дрогнул. Он впитывал это как лекцию, не как приговор.

— А вот этот, — Смерть махнул рукой, и на стене появился человек в маске ворона, в кимоно цвета крови, — был Ворон из Эдо. Мститель. Он вырезал сотни за ночь. Не за власть. Не за страх. За обиду, за кодекс. Он даже не верил в Бога. Только в долг. — Смерть кивнул самому себе. — Но знаешь, кого он убил первым? — Пауза. — Себя. Своим кодексом, своей яростью, своим отвращением к слабости. Он был честнее тебя, Том. Он не верил в победу. Только в расплату.

Он сел на место. Медленно. Мягко. Как профессор, что подвёл итоги семестра.

— Я видел вас всех. Маленькие, глупые, жадные до смысла и оправданий. — Смерть провёл ладонью по воздуху, и образы исчезли. — Ты, Том, — не феномен. Не исключение. Ты — узор. Повторение. Версия. — Он посмотрел прямо в глаза Тому. — И если ты думаешь, что сможешь сбежать от прецедента — ты глупее, чем кажешься.

Том заговорил впервые за всю сцену. Голос его был спокоен, почти ленив.

— Или — я умнее, чем ты допускаешь.

Смерть улыбнулся.

— Вот это уже ближе к правде. — Он повернулся к Жизни и Ломаксу. — Вы оба играете в стороны. А я — в паттерны. Я знаю, что будет, если его отпустить. Я знаю, что будет, если его осудить. — Он замолчал. — Потому что я уже это видел.

Ломакс нахмурился.

— Тогда зачем суд?

Смерть рассмеялся. По-настоящему. Смех был не злым, не добрым — старым. Как эхо войны, которую забыли.

— Потому что люди хотят верить, что есть исключения. — Он указал на Тома. — А он — мечта об исключении, которая лезет наружу с ножом.

Том поднял бровь.

— Тогда зачем мне тело? — спросил он. — Если ты всё знаешь.

Смерть ответил сразу:

— Потому что ты хочешь доказать, что можешь быть не собой.

— И могу?

— Нет.

Тишина. Она не упала — она разрослась. Смерть налил себе ещё рома. Сделал глоток.

— Но мне любопытно, как ты попытаешься.

Жизнь встала. Взгляд её горел. Не святостью. Не жалостью. Скорее — упрямством вечной матери, что верит, будто даже падшая звезда может быть очищена светом.

— Я… прошу, — сказала она, — дать слово его душе.

Смерть среагировал, как будто она произнесла анекдот. Он застыл, словно забыл, где находится, и затем… засмеялся. Но смех этот не был весёлым. Он был пустым, как череп. Он вибрировал в стенах зала, заставляя скамьи потрескивать от сырости.

— Выслушать душу? — переспросил он. — Ах, милая моя Жизнь.

Он щёлкнул пальцами. В воздухе резко стало холодно. Потемнели лампы. В самом центре зала — между Ломаксом и судьёй — возникла клетка. Высокая, железная. Внутри, на полу, в позе ребёнка, свернулась фигура. Том поднял голову. Фигура пошевелилась. Она встала — и оказалась невозможной. Это не был человек. Но и не зверь. Это существо выглядело как если бы кто-то собрал человека из чужих фрагментов, как неумелый божок. Лицо — сшито не по черепу, а по принципу «лишь бы было». Один глаз — щель, другой — выпуклый, с красной радужкой. Нос — низко сбоку. Рот — полумесяцем, зашитый. Уши на разной высоте. А главное — глаза смотрели в разные стороны.

— Эту? — почти весело спросил Смерть.

Жизнь стояла молча. Смерть подошёл к клетке и постучал по прутьям. Существо не отреагировало.

— Это и есть его душа. Не метафора. Не аллегория. — Он повернулся к залу. — Это остаточная форма, снятая с Тома Риддла после последнего крестража. Шесть раз он резал её, вынимал, прятал. Один раз — убил сам себя. Это не душа. Это остаток алгоритма боли, склеенный кусками сознания. — Смерть снова указал на клетку. — Она не говорит. У неё нет голоса. Только эхо. И если мы «дадим ей слово», вы услышите не раскаяние, не исповедь — а что? — Он наклонился, почти ласково. — Шёпот крови, зов праха, визг мальчика, которого впервые унизили на публике. — Он выпрямился. — Это не показания. Это архив пытки. Вы хотите его слушать?

Жизнь молчала. У неё дрожала нижняя губа. Не от страха. От бессилия. Смерть обвёл зал взглядом.

— И ещё. Не забывайте. Тело — вон оно, сидит. — Он указал на Тома. — И если уж рассматривать суть, то что есть душа без тела, если вот он, сам, уже говорил с вами честнее, чем любая астральная оболочка.

Он щёлкнул пальцами. Клетка исчезла. Существо не закричало. Просто перестало существовать. Будто его и не было. Том хмыкнул. Он смотрел на то место, где только что стояла клетка, с выражением лица, как будто узнал старого знакомого и не удивился, что тот выжил. Смерть вернулся на своё место.

— Мы любим врать о душе. Представлять её девой, светящейся искрой, голосом правды. А душа — это мусорная яма. Всё, что не влезло в «я». Всё, что вы не смогли прожить. — Он глотнул рома. — Так что нет, Жизнь. Этой трибуны она не заслужила. Да и не смогла бы ею воспользоваться.

Ломакс усмехнулся. Он впервые выглядел обеспокоенным.

— Потрясающе, — пробормотал он. — Прямо рай для психоаналитика.

Смерть кивнул.

— А ты думал, ад — это кнуты и угли? Нет. Ад — это ты сам, если тебя разложить по слоям.

Том снова заговорил:

— Вы так говорите, будто мне это важно.

Смерть усмехнулся в ответ.

— А тебе и правда уже всё равно. Вот что страшно.

Судья казался ленивым, почти усталым — но в каждом его жесте чувствовалась удивительная живость. Как будто он сам наконец ожил.

— Есть в вашем клиенте, — начал он, не глядя на Ломакса, — нечто… восхитительно неуместное.

Ломакс хотел было пошутить, но осёкся: голос Смерти не позволял. Он звучал впервые как голос человека. Не функции. Не силы. Человека.

— Он не хотел убежать от меня, — продолжал Смерть. — Не молился. Не шёл на сделки. Не просил отсрочек. Он… пришел за мной с ножом. — Он поднял глаза. — Это редко.

Жизнь напряглась. Она знала этот тон. Это был тон уязвлённого бога.

— Сначала, конечно, я смеялся. Ха. Какой-то мальчик, ещё с молочными мыслями, глядит на меня из окна приюта и думает: «Ты — моя цель». Я подумал: «Пусть играется. Он сломается». — Он обернулся к Тому. — Но ты не сломался, да?

Том ничего не ответил. Смерть подошёл к центру зала. Он теперь больше не был судья. Он был… рассказчиком, соблазнителем, отцом.

— Ты резал душу, как булку. Скальпелем, магией, волей. Ты создал культ страха, не потому что боялся, а потому что тебе было скучно. — Он поднял палец. — Но самое интересное не это. Самое интересное — то, что ты действительно поверил, будто можно жить вечно. Не «долго». Не «в безопасности». А вечно.

Он рассмеялся. Негромко. Мягко. Как человек, что слышит старую детскую сказку. — И вот что: это меня задело. — Жизнь подняла бровь. — О, да, — кивнул он. — Мне, знаете ли, нечасто бросают вызов в лицо. Никто не приходит ко мне в гости с кинжалом в зубах. А он — пришёл. — Он замолчал, словно сам не ожидал, насколько это его тронуло. — Вначале это меня забавляло. Потом — злило. Потому что он не боялся. И я не мог понять, что он ищет. Ведь бессмертие — это не жизнь без конца. Это отсутствие смысла. Нет финала — нет истории. А он хотел быть легендой. Навсегда. — Он посмотрел на Тома. — Ты хотел меня победить?

Том кивнул, бесстрастно.

— Нет, — добавил он. — Я хотел, чтобы ты признал, что я прав.

Смерть закрыл глаза. И вот — на секунду — он выглядел старым. Очень старым. Как будто вся Вечность вернулась ему в плечи.

— Признать, — прошептал он. — Чёрт тебя дери, Риддл. Иногда мне кажется, ты и правда был моим лучшим учеником.

Он открыл глаза. В них не было ни гнева, ни презрения. Там была только… усталость. И тень любви.

— Потому что ты понял меня лучше всех. Ты не пытался спрятаться. Ты пришёл, чтобы разорвать мои законы. Разрушить мои механизмы. Ты прошёл сквозь ад и создал свой. — Он замер. — Только знаешь что?

— Что? — спросил Том.

Смерть склонился вперёд.

— Ты сделал всё правильно. Но для неправильной цели.

В зале повисла тишина. Даже Жизнь не перебивала.

— Ты не хотел жить. Ты хотел не умереть. А это — разные вещи. — Он обернулся к Ломаксу. — Скажите своему клиенту, мистер адвокат. Пусть запишет: «Смерть — не враг. Смерть — не ошибка. Смерть — точка. Без неё — нет предложения. Только бессвязный поток слов.» — Он вернулся к креслу. — Вот и ответ, Риддл. Ты не первый, кто бросал мне вызов. Но, чёрт подери… — Он ухмыльнулся. — Ты был самым красивым провалом. — Допустим, — протянул Смерть, поигрывая кольцом на пальце, — что весь твой код был испорчен с начала. Вшитый сбой. Ошибка на этапе инициализации. Мать без любви. Приют без тепла. Мир без окна. — Он поднял глаза. — Что если это не твой грех, а чужой архитектурный провал?

Ломакс приподнялся, губы дрогнули, но Смерть жестом его остановил. Он обращался не к нему. Он обращался к Тому.

— Ну? — его голос был тёплым, почти ласковым. — Если я предложу тебе вернуться. В то же тело. С тем же началом. Что ты сделаешь иначе?

Том поднял глаза. Медленно. Без вызова. Без театра. Просто — в глаза Смерти.

— Ничего.

Тишина ударила, как пепел по стеклу. Ни треска, ни эха — только молчание. Даже Жизнь на секунду растерялась.

— Ничего? — переспросил Смерть, и в его голосе было не разочарование. Нет. Там было что-то другое. Что-то… голодное.

— Я не верю в исправление. — Голос Тома был спокоен, как у врача в морге. — Я верю в эффективность. — Он наклонился вперёд. — Я бы сделал всё то же самое. Только раньше. Только точнее. Только так, чтобы никто даже не понял, кто за всем стоял. — Он усмехнулся. — В этот раз мне не понадобились бы крестражи. Я бы не разрывал душу. Я бы просто… купил весь мир.

Жизнь вскочила.

— Он признаёт, что повторит! Он повторит, чёрт вас дери, снова, если вы его отпустите!

Смерть поднял ладонь — неторопливо. Как человек, которому надоело слушать глупости.

— Милочка. — Голос его был ледяной, медленный, как капля яда на лезвии. — Ты ведь знаешь, кто решает в этом зале. — Он повернулся к ней. — У нас был уговор. Случай через случай. Последний прецедент — твой. Судила ты. — Он указал на неё кольцом, будто печатью скрепляя речь. — Теперь моя очередь. — Жизнь открыла рот, но Смерть не дал ей вставить ни слова. — Не надо визжать. Ты говоришь о справедливости — а я говорю о шансах. — Он кивнул на Тома. — Он честен. Честнее, чем кто бы то ни было в этом зале. Он не просит прощения. Он не хочет искупления. Он даже не хочет возвращения. Он просто говорит: «Если вы дадите мне карту — я обыграю вас снова». — Он хлопнул ладонью по подлокотнику. — И вот в чём суть: это — и есть жизнь.

Ломакс впервые опустил глаза. Он знал: сейчас не время торговаться.

— Ребёнка выбросили в яму. Он вылез. На костях. На чужих слезах. На крови. Он создал свою лестницу из чужих спин. — Смерть встал. — Это подло? Возможно. Это безнравственно? Наверняка. Но это — результат. Он прошёл игру. Сломал её. А теперь… я хочу посмотреть, сможет ли он пройти мою.

Жизнь тяжело дышала.

— Ты… хочешь дать ему ещё одну попытку?

— Нет. — Смерть повернулся к ней. — Я хочу посмотреть, как он снова проиграет. Или…

Он не договорил. Подошёл к Тому.

— Слушай внимательно. — Он наклонился. — У тебя будет всё то же. То же тело. То же детство. Та же боль. Но ты будешь помнить меня.

Он улыбнулся. Медленно. Почти по-отцовски.

— Посмотрим, как ты справишься, если знаешь, что я уже за углом.

Том кивнул. Без благодарности. Без надежды. Просто — как солдат, которому дали приказ. Жизнь села. Впервые — в молчании. Потому что поняла: в этом раунде она проиграла. А Смерть… Смерть сидел, как ребёнок у сцены. Он ждал, когда начнётся спектакль. И в его глазах горел чистый азарт.