Юнга (джен)

Пятый день в море. Воздух — сырой и липкий, как старый пень. Корабль медленно резал волны, на скорости, которую старпом назвал бы «к чертовой бабушке не догонишь». Вечер опускался на палубу как кисель: воняло мазутом, рыбой, старыми носками. А внизу, в трюме, моряки пили и говорили. Гарик сидел в углу на деревянном ящике, мотал головой и слушал.

— Ну я ей, значит, говорю: или ты, говорю, снимай, или я за нож! — хрипло выдал боцман и хлопнул кулаком по бочке. — А она, сучка, в слезы — «Я думала, ты по-настоящему...» А я ей — «Ты мне рубаху прожгла, дура!» — и тут же ржание, кашель, блевотный хрип где-то с боку. Кто-то не рассчитал с самогоном.

— Ты со своим ножом достал, ей-богу, — отмахнулся радист. — Вон, у меня было в Архангельске: три дня в порту, девка как волчица... Пирожки пекла мне. Пирожки! А потом, как узнала, что я не местный, только рукой махнула. Типа, прощай, проходной...

— Я, сука, чуть не женился в Сингапуре, — сказал электрик, отпив из бутылки и глядя в пустоту. — А она мне — «Сначала в церковь», прикиньте?! А я в этот момент трусы свои найти не могу...

Ржали, плевались, курили прямо под вентиляцией. Один даже пытался сыграть на гармошке — что-то дерганое, рваное, как будто сама гармоника была пьяна. Штормило слегка, но никому не было дела. Это был их момент — вечер трёпа, как и на каждом судне, на каждом рейсе, где живое человечье слово важнее любого приказа.

Гарик сидел, ноги поджал, пальцы сжаты в кулак. Смотрел. Слушал. Не моргал почти. Его это завораживало — как люди, взрослые мужики, легко, без страха бросали слова, как мячи: «херня», «тёлка», «гроб», «жопа», «любовь». Даже смерть звучала у них, как байка — весело, нагло, почти с лаской.

— А ты, Гарик, чего молчишь? — вдруг спросил моторист, самый шумный из всех. — Или язык проглотил?

Парень вздрогнул. Вся комната повернулась к нему. Боцман приподнял бровь. Кто-то икнул. Глаза — в одну точку. Гарик поднял голову. Во рту у него пересохло.

— Ну? Говори давай. Где раньше был, чего ел, как в море попал? Или как в том анекдоте: «Мальчик был тихий, пока его трактор не переехал»?

Тишина.

Гарик открыл рот. Подумал. Закрыл. Затем снова открыл. Медленно, как будто тянул из себя верёвку. Слова не шли. Только губы дёргались, язык как кость встал. Вдох. Выдох.

— ...Бл...бляд...ская...железяка...

И замер.

Все замолкли. Как будто мотор заглох.

— Что? — переспросил кто-то.

— Блядская... железяка, — повторил Гарик уже чуть быстрее, как будто снова и снова давил на одну и ту же кнопку.

— Ну ёпт... — прошептал радист.

— Это что, всё? — усмехнулся электрик. — Блядская железяка?

— Вот и весь словарь, — пробормотал старший кочегар. — А ведь молчит — и не скажешь.

Гарик потел. Буквально. Лоб мокрый, волосы прилипли к вискам. Сидел как на допросе. Словно кто-то ткнул в него иглой — и воздух вышел. Руки дрожали. Он сглотнул.

Боцман почесал подбородок и вдруг усмехнулся.

— Ладно, юнга. Учим тебя говорить. Иначе в порту купим тебе табличку: «Покажи пальцем».

— Табличка — дорого, — заметил старпом. — Лучше научить.

— Научим, — хмыкнул радист. — Но аккуратно. Страх сидит, вижу. Били за слова, наверное.

— А мы не бьём, — сказал боцман. — Мы воспитываем.

С этого дня началось.

Они играли в «скажи после меня» под гул дизеля. Радист приносил книжки с картинками. Электрик показывал предметы: «ЭТО — болт. Скажи: болт». Гарик пыхтел, сжимал зубы, краснел. Но говорил. Через силу, с потом, с плевками. Но говорил.

— Что это? — спрашивал моторист, тыча в кусок металла.

— ...Блядская железяка, — отвечал Гарик.

— Неверно! Это — шлюпочная лебёдка. Повтори.

Он повторял. По буквам. Через злость. Но повторял.

А потом они начали хитрить. Прятали еду и заставляли говорить «хочу каши». Останавливали перед трапом и требовали пароль: «пожалуйста, разрешите подняться». Он сопротивлялся. Топал ногой. Злился. Но говорил. И каждый раз — чуть легче.

Однажды кто-то дал ему яблоко. Гарик посмотрел. И тихо сказал:

— Спасибо.

Боцман отвернулся. И никто не стал смеяться.

Порт остался за кормой, как пьяный сон — гудки, грузчики, вонь рыбы и перегретого металла, девки с размазанной помадой, пыль, собаки, торговцы орехами и полусырыми газетами. Гарри уже не шарахался от шума, но всё равно каждый порт рвал его изнутри. Он не говорил об этом. Просто сидел на палубе после выхода и смотрел на кильватерную струю — как будто за ней оставалась другая жизнь. Вроде и не жалко, но немного страшно, как будто тонешь в словах, которых не знаешь.

На третий день после отплытия боцман объявил за ужином:

— Следующая остановка — Африка, мать её. Готовьтесь, придурки. Жарко будет так, что яйца сварятся прямо в трусах.

Все заржали. Кто-то уронил миску с кашей. Гарик молчал. Слово «Африка» застряло у него между лопатками — не как слово, как шрам. Он слышал его раньше, в книжках — и всегда это были жар, жирафы, жёлтые реки, солнце в форме плети. Но теперь это было что-то другое. Африка стала направлением, координатой, границей, за которой кончаются даже фантазии.

Корабль медленно ковылял по югу, солнце висело в небе как гвоздь, а ветер стал липким и злым. Каждый день палубу приходилось драить дважды — всё было в пыли, в соли, в какой-то жаркой плесени. Рубашки воняли после двух часов. Крысы начали бегать открыто. Воды не хватало. Даже моторист замолчал — от жары, от усталости, от тягучей пустоты между точками на карте. Время стало тянуться как жеваная верёвка.

И вот однажды, на рассвете, он проснулся — от того, что кто-то выл.

Оказалось — не кто-то. Корабль. Он вошёл в новый поток. Волны были не такие — как будто двигались вбок, как живые. Вода — не синяя, а густая, тяжёлая, с привкусом тины и чего-то железного. Воздух пропах перцем. Небо стало другим — не голубым, а белым, мутным, как потолок в общественной прачечной. И солнце — не нашенское, а чужое, дерзкое. Оно не грело — оно билось. Оно жарило, ломало, выпаривало мысли.

Гарри вышел на палубу и встал, цепляясь за поручень. Впереди, на горизонте, лежала полоса. Земли не было видно, но она была — чувствовалась в воздухе, в птицах, в еле слышном гуле барабанов, которых, конечно, не было. Он не знал этого мира. Не читал о нём. Даже не догадывался, что он может быть — вот такой. Необъяснимый. Без слов.

Боцман подошёл, встал рядом, закурил.

— Первый раз за границей, юнга?

Гарик кивнул.

— Тут море другое, — продолжил тот. — Оно не как наше. Оно... будто без дна. Смотришь — и чувствуешь: если упадёшь, не вернёшься. Ни душа твоя, ни плоть. Ничего.

Он замолчал. Гарик смотрел. Глаза щипало от солнца, но он не моргал. Где-то в глубине, в самом нутре, в том месте, где сидели страхи, что-то сдвинулось. Он не боялся. Он не понимал — и от этого дышать стало легче.

Когда солнце поднялось выше, он увидел моряков, сбрасывающих на воду пустые бочки. Те уплывали, словно деревянные яйца, в вязком море, где даже чайки садились осторожно. Африка — она чувствовалась. Пока ещё невидимая. Но вот-вот — поднимется.

Вечером в кубрике все уселись за общим столом не просто поесть, а поболтать.

Гарик молчал, как обычно. Сидел в углу, сжимая ложку, будто она могла его защитить от чего-то, и ел солёную кашу — мерзкую, слизистую, как сопли дохлой чайки. Он давно уже не морщился — привык. Но вкус всё ещё поднимал в нём что-то тёмное и глухое, как эхо детдома.

— Скоро Африка, — сказал кто-то, жуя хлеб с салом, будто это был деликатес. — Ещё дней пять, если не встрянем.

— Африка, мать её, — вторил боцман. — Там и женщины чёрные, и солнце как кувалда.

Смех, пару похлопываний по спине. Гарик глотнул воды. Он ещё не знал, как реагировать на такие шутки, поэтому просто сидел. Слушал.

— Слушай, а ты вообще знаешь, что там? — заговорил моторист, по прозвищу Щука, мужик с руками как рельсы и взглядом как пила. — Там тебе не Новороссийск. Там крокодилы, обезьяны, и жара.

— И пальмы, и рынок — всё на земле, блядь, кипит, — влез второй. — А ещё один раз у нас чувак в Занзибаре жену завёл. Говорит: "Она меня любит". А потом мы оттуда отплыли, а он — без бумажника и с сифилисом. Вот тебе и любовь, юнга.

Смех. Кто-то прыснул кашей, кто-то подавился от неожиданного хохота. Гарик не засмеялся, но что-то в нём шевельнулось. Он не знал, как это называется. Это было почти тепло.

— Слушай, пацан, — вдруг сказал один из старших матросов, по кличке Колтун. — А как тебя зовут-то, по-нормальному? Не может же человек "юнга" звать всю жизнь.

Гарик замер. Сначала он просто смотрел на него, как будто не понял. Потом прошептал, тихо, но достаточно внятно:

— Гарик...

Повисла пауза. Кто-то хмыкнул. Кто-то откашлялся. А потом — смех. Не злой, но громкий, как удар по столу:

— Гарик? Серьёзно?

— Ну, горелый, значит! — заржал Щука, хватаясь за живот. — А я-то думаю, чего он смуглый становится, стоит солнцу выглянуть!

— Да не пацан, а полено с поджаренной жопой! — добавил Колтун, кидая в Гарика корку хлеба.

Гарик не понял сразу, почему смеются. Но через пару секунд губы дрогнули.

— Ну, всё, теперь Горелый у нас на борту, — буркнул боцман. — Не забудь, юнга, в Африке твои братья, будешь там как дома.

— Если не сожрут, — вставил кто-то, и опять раздался дружный смех.

В ту ночь в кубрике не спалось. Было душно, плотный воздух словно прилипал к лицу, и где-то в животе шевелилась тёплая тяжесть от каши и усталости. Гарик лежал, глядя в потолок, и чувствовал, как что-то впервые за долгое время стало на место. Его имя, его место, его команда. Горелый.