Юнга (джен)

Дождь хлестал по окнам, как плётка, разбивая каплями ночную тишину. Глухой гул грома словно откликался ей из-под земли, как будто под домом что-то просыпалось, тяжёлое, злобное. В ту ночь всё выглядело неестественным: и слишком резкие вспышки молнии, и тень дерева, дрожащая на стене гостиной, как уродливая рука. Петуния Дурсль сидела на краю дивана, будто прибитая к нему, обхватив себя за локти. Она не могла перестать дрожать.

Перед ней на столе лежало письмо — свернутое, выцветшее, с печатью, в которой угадывался герб... нет, не герб — метка. Пугающая и мерзкая, как слизь на коже. Открывать его она не собиралась — зачем, если и так всё ясно? Оно уже пришло. Оно нашло его. Оно пришло за её семьёй.

— Нет, — прошептала она в пустоту. — Нет-нет-нет...

Лестница за её спиной скрипнула. Вернон храпел наверху, в спальне, ничего не подозревая. А малыш Гарри спал в своей колыбельке, мирно сопя и даже во сне сжимая в кулачке крошечную салфетку с вышитым зайцем. Такой маленький, с волосами цвета грязного угля, и такой... чужой. Совершенно чужой.

Петуния встала резко, как будто тело за неё решило — оно не выдерживало больше. Она подошла к детской, отворила дверь, словно пробираясь в логово зверя. Внутри пахло детским мылом и молоком. Ничего волшебного. Но её взгляд сразу упал на шрам — тот самый, молнией на лбу. И всё сжалось внутри. Это было знаком. Меткой. Напоминанием, что он — не их. Не её. Не нормальный.

Она сжала кулаки, ногти вонзились в ладони. Мама Гарри, Лили... её сестра… она выбрала это. Магию. Проклятье. Эту мерзость. И теперь всё это — в этом доме.

— Ты... ты сгубишь нас, — прошептала она, глядя на малыша. — Сгубишь моего Дадли. Своим существованием. Они будут приходить за тобой... за нами.

Она вспомнила, как это началось. Совсем не письмо было первым. Ещё неделю назад соседи рассказывали о странной птице, которая кружила над их домом. Потом сломавшийся телефон. Треск в радио. Подозрительный мужчина в длинной мантии у почтового ящика. Тогда она не придала значения. А сегодня — вот оно.

Письмо. От них.

Она вернулась в гостиную и села. Руки тряслись. Она уже думала об этом, не раз. Не вчера и не позавчера — с того самого дня, как Лили погибла. Когда им на порог подбросили младенца, обернув его в грязные одеяла и сопроводив этой поганой запиской от... от кого-то, кто считал себя вправе распоряжаться их жизнью.

"Они решили за меня, — думала она тогда. — Я теперь должна его растить?"

Никто её не спрашивал. И вот теперь всё это возвращалось. Оно не закончилось. Оно ползло в дом, как яд в вену.

Решение пришло так, как приходит боль — в горле, в груди, в животе, в голове. Одновременно. Острым, вонзающимся ножом.

Она встала. Пошла в кладовку, достала старую корзину для белья. Положила внутрь мягкий плед, потом подушку. Потом пошла в детскую. Подняла ребёнка. Тот спал, не зная, что его судьба — уже не в его руках. Он издал тихий вздох, уткнулся лицом ей в плечо. Её почти стошнило от этого прикосновения.

— Не смотри на меня, — прошептала она. — Не вздумай смотреть.

Она укутала его, положила в корзину, добавила сверху ещё одно одеяло — чтобы не мёрз. Не потому что жалела. Просто... потому что так надо. Он всё-таки ребёнок. Ещё.

Она написала короткую записку. Печать адреса убрала, просто написала: "Заберите его. Он не наш. Мы не можем. Простите." Подпись не поставила.

Часы пробили полночь. И дождь стал идти ещё сильнее. Петуния вышла на улицу, тяжело дыша. Она боялась каждого шороха. Каждой тени. Не потому что за ней следят — потому что она сама стала преступницей. Это предательство. Настоящее. Но... во имя семьи. Во имя нормальности.

Она подошла к серой машине Вернона. Завела двигатель. Поехала. В туман. Без фар.

Движок кашлянул и завыл, как будто сопротивлялся поездке. Петуния сжала руль так крепко, что костяшки побелели. Корзина с ребёнком стояла на переднем сиденье, едва не переворачиваясь на каждом повороте. Она не пристегнула её. И не смотрела вбок. Не дышала даже. Лишь мельком глянула на клочок одеяла, торчащий из края, и снова резко уставилась в дорогу.

— Дерьмо, — выдохнула она, когда колёса съехали на обочину. Выровняла машину. Снова вдавила педаль.

Город кончился быстро. За забором складов началась промзона, пахнущая мазутом и тухлыми отходами. Фонари — редкие, сломанные, мигали, будто подмигивая ей. "Всё правильно делаешь, дорогуша", — шептали эти огоньки, — "сбагри его. С глаз долой. Он не твой."

Морской порт был впереди. Старый, как сама Британия, с ржавыми контейнерами и поломанными кран-балками, похожими на повешенных великанов. И запах... Боже, этот запах. Как будто океан сдох, а его гниющий труп разбросали по докам. Вонь тухлой рыбы, дешёвого бензина и разлагающегося водорослями дна разом ударила ей в нос.

Она остановилась. Выключила двигатель. Взяла корзину обеими руками — чертовски тяжёлая, как будто ребёнок внутри стал вдвое больше. Колени подогнулись, но она заставила себя идти. Дождь хлестал по лицу, волосы прилипли ко лбу, туфли скользили по бетонным плитам. Она не знала, куда конкретно идёт. Просто к воде. К кораблям. Любому.

Контейнеровоз. Огромный, безымянный. Ни надписи, ни флага. Серый, как кость мертвеца. Судя по виду — не британский. Может, российский? Или какой-то восточноевропейский, к чертям. Это было даже лучше. Главное — не из Англии. Главное — чтобы никто не узнал. Никогда.

У трапа её чуть не вырвало. Морская вонь усилилась, обжала горло. Она сглотнула и поднялась. Скользко. Корабль скрипел, как будто живой. Ни одного человека. Лишь мерцание лампы над дверью и глухой стук цепей где-то внизу.

Она поставила корзину на палубу, там, где темнее. За вентиляционной трубой. Малыш снова зашевелился, тихо пискнул. Сердце у неё сжалось. Ненадолго. Потом она резко отвернулась.

— Не вздумай плакать, — прошептала она. — Тебя услышат. Кто-то… не я.

Она опустилась на колени рядом, чтобы выровнять одеяло. Просто... чтобы его не продуло. Всё же младенец. Не монстр. Пока.

Мимо прошёл гул — как будто где-то внизу ожил двигатель или включили насос. Корабль слегка тряхнуло. Всё внутри неё кричало "Беги!" — и она послушалась.

Петуния спустилась с трапа, чуть не подвернув ногу. Побежала. Дождь не прекращался. Ладони горели от натянутой кожи, волосы выбились, в глазах — грязь. Она прыгнула в машину, захлопнула дверь, завела мотор — и поехала прочь, не включая дворники, не глядя в зеркало заднего вида.

Там осталась корзина. С ребёнком. С тем, кого она предала. Потому что не могла иначе. Потому что боялась.

На палубе, в темноте, между лужами солёной воды и ржавыми болтами, корзина дрожала вместе с корпусом судна. Гарри пошевелился. Открыл глаза. Щёчка влажная, ресницы слиплись. Он был тихим. Пугающе тихим.

— Подъё-ём, черти морские! — проревел кто-то с нижней палубы, и стальной корпус корабля отозвался глухим эхом.

Было утро. Если это, конечно, можно было назвать утром — солнца всё равно не видно, небо плотно затянуто, только серость да морось, как простыня после пьянки. На палубу вышли трое: один с мётлой, второй — с сигаретой, третий — с похмельем, перекатывающимся в желудке как заблудившийся якорь.

— Ебать мой компас, ты это видишь? — Первый ткнул пальцем за трубу.

— Ага… Ага… — Второй медленно выдохнул дым. — Пиздец.

Между ржавыми железяками, на мокрой палубе, под дождем и улюлюкающим ветром стояла корзина. Серая, облезлая. Внутри что-то шевелилось. Кто-то. Малыш.

— Ты вчера пил? — хрипло спросил третий. — Может, глюки?

— Мать твою, он живой, — сказал Первый, наклоняясь. — Слышь… малыш… ты откуда тут?..

Младенец — красный, мокрый, явно не в восторге от окружающей атмосферы — открыл рот и заорал.

— А-А-А-АААААААААААА!

— Всё. — Второй в панике затушил сигарету об ботинок. — Сейчас корабль нахуй затонет. Это ж… Чей это хренов младенец?!

На крик пришли остальные. Двое матросов, повар в заляпанной майке и, наконец, капитан. Высокий, мрачный, с перекошенным лицом и голосом, как у старого дизеля.

— Кто орёт, сука?! — рявкнул он. — И что это за писк, блядь, как будто котёнка в мясорубку засунули?

Матросы расступились. Капитан увидел корзину. Подошёл. Посмотрел.

— Это… — он замолчал. — Это ребёнок?

— Ну да, блядь, — сдавленно выдал Второй. — Не хлеб же, ёпта.

Малыш заорал снова. Пронзительно, с надрывом, как будто его душа тоже понимала, что он среди людей, у которых вместо сердец — консервные банки.

— Где мы его подобрали?! — Капитан повернулся к команде.

— Никто не подбирал! Он тут уже был! — Первый отпрянул. — Я ж говорю, я только мёл, а он тут! За трубой!

— Ночью шлюз был закрыт! — буркнул кто-то. — Да и никого на борту постороннего не было. Или ты думаешь, Петрова мать втихаря родила?

— Пошёл ты, — отмахнулся Петров.

— Может, забрались ночью? — предположил повар. — Или… подсунули?

— Подсунули младенца?! Нам?! — Капитан затряс головой, будто хотел вытрясти эту мысль. — Вы совсем ёбнулись, что ли?

Он нагнулся, схватил корзину, как мешок с углём, и поволок в кают-компанию.

— Надо разобраться, — рыкнул он. — Погреем его, накормим. Потом будем звонить. Или сдавать в порту. Мы не приют, сука. Не роддом.

Малыш притих в его руках. Смотрел снизу вверх, как будто понимал. Как будто знал, что от этого ворчливого, потного мужика теперь зависит его жизнь. Капитан посмотрел в ответ. Взгляд у него стал чуть мягче. На пару секунд.

— А ты чё смотришь? — пробурчал он. — Я тебя в подкидыши не записывал.

Повар уже грел молоко на плите, ругаясь сквозь зубы. У кого-то в углу нашёлся старый плед. Малыша завернули. Он был худой, с синеватыми губами и ярко-зелёными глазами, слишком большими для лица. Щека покраснела от мороза. Ресницы — длинные, чересчур красивые для такого места.

— А если это не просто ребёнок? — вдруг спросил один из молодых.

— В смысле? — не понял Петров.

— Ну, подкинули же… Может, он особенный. Сбежавший. Ценный. Контрабанда?

— Ребёнок — контрабанда?! Ты ебанулся?

— Может, он с секретами. Шпион, например. Или хер знает что.

— Да это, скорее всего, английский подкидыш, — сказал старший механик. — У них вечно своих детей девать некуда. Вот и суют их в трюмы, как котят.

— Это не котёнок. Это человек. — Капитан снова посмотрел на малыша. Потом поднял голову. — Короче, будем ждать порта. Там — сдадим. Я не намерен всю ходку менять под люльку. Поняли?

— Так точно, — раздалось с разных сторон.

Капитан вышел. Повар вздохнул, взял малыша на руки и покачал, будто пробовал вес.

— Ты, похоже, будешь первым, кто срёт на моём корабле не по расписанию.

— Уже, по-моему, — буркнул кто-то.

Все засмеялись. Тихо, неловко. Не потому что смешно, а потому что страшно. Словно на палубе появился кто-то из другого мира. Мокрый, визжащий, бессильный… но жутко важный. Мальчик, который должен был умереть… а теперь жил. Здесь. Среди них. Среди ржавчины, рыбы и мата.