Юнга (джен)

Дождь хлестал по окнам, как плётка, разбивая каплями ночную тишину. Глухой гул грома словно откликался ей из-под земли, как будто под домом что-то просыпалось, тяжёлое, злобное. В ту ночь всё выглядело неестественным: и слишком резкие вспышки молнии, и тень дерева, дрожащая на стене гостиной, как уродливая рука. Петуния Дурсль сидела на краю дивана, будто прибитая к нему, обхватив себя за локти. Она не могла перестать дрожать.

Перед ней на столе лежало письмо — свернутое, выцветшее, с печатью, в которой угадывался герб... нет, не герб — метка. Пугающая и мерзкая, как слизь на коже. Открывать его она не собиралась — зачем, если и так всё ясно? Оно уже пришло. Оно нашло его. Оно пришло за её семьёй.

— Нет, — прошептала она в пустоту. — Нет-нет-нет...

Лестница за её спиной скрипнула. Вернон храпел наверху, в спальне, ничего не подозревая. А малыш Гарри спал в своей колыбельке, мирно сопя и даже во сне сжимая в кулачке крошечную салфетку с вышитым зайцем. Такой маленький, с волосами цвета грязного угля, и такой... чужой. Совершенно чужой.

Петуния встала резко, как будто тело за неё решило — оно не выдерживало больше. Она подошла к детской, отворила дверь, словно пробираясь в логово зверя. Внутри пахло детским мылом и молоком. Ничего волшебного. Но её взгляд сразу упал на шрам — тот самый, молнией на лбу. И всё сжалось внутри. Это было знаком. Меткой. Напоминанием, что он — не их. Не её. Не нормальный.

Она сжала кулаки, ногти вонзились в ладони. Мама Гарри, Лили... её сестра… она выбрала это. Магию. Проклятье. Эту мерзость. И теперь всё это — в этом доме.

— Ты... ты сгубишь нас, — прошептала она, глядя на малыша. — Сгубишь моего Дадли. Своим существованием. Они будут приходить за тобой... за нами.

Она вспомнила, как это началось. Совсем не письмо было первым. Ещё неделю назад соседи рассказывали о странной птице, которая кружила над их домом. Потом сломавшийся телефон. Треск в радио. Подозрительный мужчина в длинной мантии у почтового ящика. Тогда она не придала значения. А сегодня — вот оно.

Письмо. От них.

Она вернулась в гостиную и села. Руки тряслись. Она уже думала об этом, не раз. Не вчера и не позавчера — с того самого дня, как Лили погибла. Когда им на порог подбросили младенца, обернув его в грязные одеяла и сопроводив этой поганой запиской от... от кого-то, кто считал себя вправе распоряжаться их жизнью.

"Они решили за меня, — думала она тогда. — Я теперь должна его растить?"

Никто её не спрашивал. И вот теперь всё это возвращалось. Оно не закончилось. Оно ползло в дом, как яд в вену.

Решение пришло так, как приходит боль — в горле, в груди, в животе, в голове. Одновременно. Острым, вонзающимся ножом.

Она встала. Пошла в кладовку, достала старую корзину для белья. Положила внутрь мягкий плед, потом подушку. Потом пошла в детскую. Подняла ребёнка. Тот спал, не зная, что его судьба — уже не в его руках. Он издал тихий вздох, уткнулся лицом ей в плечо. Её почти стошнило от этого прикосновения.

— Не смотри на меня, — прошептала она. — Не вздумай смотреть.

Она укутала его, положила в корзину, добавила сверху ещё одно одеяло — чтобы не мёрз. Не потому что жалела. Просто... потому что так надо. Он всё-таки ребёнок. Ещё.

Она написала короткую записку. Печать адреса убрала, просто написала: "Заберите его. Он не наш. Мы не можем. Простите." Подпись не поставила.

Часы пробили полночь. И дождь стал идти ещё сильнее. Петуния вышла на улицу, тяжело дыша. Она боялась каждого шороха. Каждой тени. Не потому что за ней следят — потому что она сама стала преступницей. Это предательство. Настоящее. Но... во имя семьи. Во имя нормальности.

Она подошла к серой машине Вернона. Завела двигатель. Поехала. В туман. Без фар.

Движок кашлянул и завыл, как будто сопротивлялся поездке. Петуния сжала руль так крепко, что костяшки побелели. Корзина с ребёнком стояла на переднем сиденье, едва не переворачиваясь на каждом повороте. Она не пристегнула её. И не смотрела вбок. Не дышала даже. Лишь мельком глянула на клочок одеяла, торчащий из края, и снова резко уставилась в дорогу.

— Дерьмо, — выдохнула она, когда колёса съехали на обочину. Выровняла машину. Снова вдавила педаль.

Город кончился быстро. За забором складов началась промзона, пахнущая мазутом и тухлыми отходами. Фонари — редкие, сломанные, мигали, будто подмигивая ей. "Всё правильно делаешь, дорогуша", — шептали эти огоньки, — "сбагри его. С глаз долой. Он не твой."

Морской порт был впереди. Старый, как сама Британия, с ржавыми контейнерами и поломанными кран-балками, похожими на повешенных великанов. И запах... Боже, этот запах. Как будто океан сдох, а его гниющий труп разбросали по докам. Вонь тухлой рыбы, дешёвого бензина и разлагающегося водорослями дна разом ударила ей в нос.

Она остановилась. Выключила двигатель. Взяла корзину обеими руками — чертовски тяжёлая, как будто ребёнок внутри стал вдвое больше. Колени подогнулись, но она заставила себя идти. Дождь хлестал по лицу, волосы прилипли ко лбу, туфли скользили по бетонным плитам. Она не знала, куда конкретно идёт. Просто к воде. К кораблям. Любому.

Контейнеровоз. Огромный, безымянный. Ни надписи, ни флага. Серый, как кость мертвеца. Судя по виду — не британский. Может, российский? Или какой-то восточноевропейский, к чертям. Это было даже лучше. Главное — не из Англии. Главное — чтобы никто не узнал. Никогда.

У трапа её чуть не вырвало. Морская вонь усилилась, обжала горло. Она сглотнула и поднялась. Скользко. Корабль скрипел, как будто живой. Ни одного человека. Лишь мерцание лампы над дверью и глухой стук цепей где-то внизу.

Она поставила корзину на палубу, там, где темнее. За вентиляционной трубой. Малыш снова зашевелился, тихо пискнул. Сердце у неё сжалось. Ненадолго. Потом она резко отвернулась.

— Не вздумай плакать, — прошептала она. — Тебя услышат. Кто-то… не я.

Она опустилась на колени рядом, чтобы выровнять одеяло. Просто... чтобы его не продуло. Всё же младенец. Не монстр. Пока.

Мимо прошёл гул — как будто где-то внизу ожил двигатель или включили насос. Корабль слегка тряхнуло. Всё внутри неё кричало "Беги!" — и она послушалась.

Петуния спустилась с трапа, чуть не подвернув ногу. Побежала. Дождь не прекращался. Ладони горели от натянутой кожи, волосы выбились, в глазах — грязь. Она прыгнула в машину, захлопнула дверь, завела мотор — и поехала прочь, не включая дворники, не глядя в зеркало заднего вида.

Там осталась корзина. С ребёнком. С тем, кого она предала. Потому что не могла иначе. Потому что боялась.

На палубе, в темноте, между лужами солёной воды и ржавыми болтами, корзина дрожала вместе с корпусом судна. Гарри пошевелился. Открыл глаза. Щёчка влажная, ресницы слиплись. Он был тихим. Пугающе тихим.

— Подъё-ём, черти морские! — проревел кто-то с нижней палубы, и стальной корпус корабля отозвался глухим эхом.

Было утро. Если это, конечно, можно было назвать утром — солнца всё равно не видно, небо плотно затянуто, только серость да морось, как простыня после пьянки. На палубу вышли трое: один с мётлой, второй — с сигаретой, третий — с похмельем, перекатывающимся в желудке как заблудившийся якорь.

— Ебать мой компас, ты это видишь? — Первый ткнул пальцем за трубу.

— Ага… Ага… — Второй медленно выдохнул дым. — Пиздец.

Между ржавыми железяками, на мокрой палубе, под дождем и улюлюкающим ветром стояла корзина. Серая, облезлая. Внутри что-то шевелилось. Кто-то. Малыш.

— Ты вчера пил? — хрипло спросил третий. — Может, глюки?

— Мать твою, он живой, — сказал Первый, наклоняясь. — Слышь… малыш… ты откуда тут?..

Младенец — красный, мокрый, явно не в восторге от окружающей атмосферы — открыл рот и заорал.

— А-А-А-АААААААААААА!

— Всё. — Второй в панике затушил сигарету об ботинок. — Сейчас корабль нахуй затонет. Это ж… Чей это хренов младенец?!

На крик пришли остальные. Двое матросов, повар в заляпанной майке и, наконец, капитан. Высокий, мрачный, с перекошенным лицом и голосом, как у старого дизеля.

— Кто орёт, сука?! — рявкнул он. — И что это за писк, блядь, как будто котёнка в мясорубку засунули?

Матросы расступились. Капитан увидел корзину. Подошёл. Посмотрел.

— Это… — он замолчал. — Это ребёнок?

— Ну да, блядь, — сдавленно выдал Второй. — Не хлеб же, ёпта.

Малыш заорал снова. Пронзительно, с надрывом, как будто его душа тоже понимала, что он среди людей, у которых вместо сердец — консервные банки.

— Где мы его подобрали?! — Капитан повернулся к команде.

— Никто не подбирал! Он тут уже был! — Первый отпрянул. — Я ж говорю, я только мёл, а он тут! За трубой!

— Ночью шлюз был закрыт! — буркнул кто-то. — Да и никого на борту постороннего не было. Или ты думаешь, Петрова мать втихаря родила?

— Пошёл ты, — отмахнулся Петров.

— Может, забрались ночью? — предположил повар. — Или… подсунули?

— Подсунули младенца?! Нам?! — Капитан затряс головой, будто хотел вытрясти эту мысль. — Вы совсем ёбнулись, что ли?

Он нагнулся, схватил корзину, как мешок с углём, и поволок в кают-компанию.

— Надо разобраться, — рыкнул он. — Погреем его, накормим. Потом будем звонить. Или сдавать в порту. Мы не приют, сука. Не роддом.

Малыш притих в его руках. Смотрел снизу вверх, как будто понимал. Как будто знал, что от этого ворчливого, потного мужика теперь зависит его жизнь. Капитан посмотрел в ответ. Взгляд у него стал чуть мягче. На пару секунд.

— А ты чё смотришь? — пробурчал он. — Я тебя в подкидыши не записывал.

Повар уже грел молоко на плите, ругаясь сквозь зубы. У кого-то в углу нашёлся старый плед. Малыша завернули. Он был худой, с синеватыми губами и ярко-зелёными глазами, слишком большими для лица. Щека покраснела от мороза. Ресницы — длинные, чересчур красивые для такого места.

— А если это не просто ребёнок? — вдруг спросил один из молодых.

— В смысле? — не понял Петров.

— Ну, подкинули же… Может, он особенный. Сбежавший. Ценный. Контрабанда?

— Ребёнок — контрабанда?! Ты ебанулся?

— Может, он с секретами. Шпион, например. Или хер знает что.

— Да это, скорее всего, английский подкидыш, — сказал старший механик. — У них вечно своих детей девать некуда. Вот и суют их в трюмы, как котят.

— Это не котёнок. Это человек. — Капитан снова посмотрел на малыша. Потом поднял голову. — Короче, будем ждать порта. Там — сдадим. Я не намерен всю ходку менять под люльку. Поняли?

— Так точно, — раздалось с разных сторон.

Капитан вышел. Повар вздохнул, взял малыша на руки и покачал, будто пробовал вес.

— Ты, похоже, будешь первым, кто срёт на моём корабле не по расписанию.

— Уже, по-моему, — буркнул кто-то.

Все засмеялись. Тихо, неловко. Не потому что смешно, а потому что страшно. Словно на палубе появился кто-то из другого мира. Мокрый, визжащий, бессильный… но жутко важный. Мальчик, который должен был умереть… а теперь жил. Здесь. Среди них. Среди ржавчины, рыбы и мата.

Моряки молчали, пока малыш спал в углу кают-компании, закутанный в вонючее одеяло с запахом мазута и старого табака. Рядом тихо потрескивала керосиновая лампа, а за иллюминатором хлестал дождь, как будто сама стихия пыталась прорваться внутрь, забрать своё. Изредка кто-то косился на ребёнка — не из жалости, а скорее из опаски. Этот малыш был не отсюда. Он был, как заноза под кожей, как сквозняк в пустом трюме — чужой, нежеланный, но теперь уже часть их проклятого плавания.

Первым заговорил Толя-котельщик, огромный лысый детина с руками, будто из чугуна. Он сидел, уставившись в кружку с чаем, который давно остыл.

— А давайте за борт его, а? — бросил он, как будто речь шла о дохлой чайке. — Нам что, с детсадом теперь плавать? Кормить, нянчить, пелёнки стирать?

— Ты охуел, Толя? — сказал Саныч, старший моторист, у которого на шее был набит православный крест с чётко выведенным "Иисус". — Это же человек.

— Маленький человек. С криком на десять баллов. — Толя с кривой ухмылкой отпил из кружки. — Думаешь, кто-то нас похвалит, если мы его привезём в порт? Да нас, может, за похитителей примут. Или, хлеще, за торговцев органами.

— А может, продать? — подал голос молодой юнга по прозвищу Плесень. Его всегда так звали, потому что вонял, как старый трюм. — Ну а чё? Белый, красивый. Глаза зелёные, редкость. В Китае таких любят. Говорят, на удачу.

— Ты, блядь, серьёзно сейчас? — спросил боцман, войдя в каюту и громко захлопнув дверь. Он был коренастый, с посеребрённой щетиной и вечной сигаретой, приклеенной к губе. — Продать? За борт? Это что, нахуй, современный флот, или мы уже перешли в разряд пиратов с отклонениями?

— Да не ори ты, Петрович, — буркнул Толя, — мы просто… обсуждаем.

— Обсуждаете? — Боцман подошёл ближе, снял с себя промокший бушлат и повесил на крюк. Он шлёпнулся на лавку, вытащил сигарету изо рта и ткнул ею в сторону корзины. — Это, блядь, теперь наш груз. Хотим мы или нет.

— А что капитан говорит? — Плесень понизил голос. — Может, он отдаст приказ...

— Капитан говорит, что пока плывём по расписанию, никаких остановок. В порт — через два дня. А пока — кормим, укладываем, убираем, чтоб не подох. Ясно, сукины дети?

Повисло молчание. Плесень, не выдержав, хмыкнул.

— А чё мы такие добрые стали? Это же не котёнок. Это геморрой. Он жрать будет, срать, орать... У нас даже соски нет, чтоб его кормить.

— Ну не крысы же мы, — медленно сказал боцман. Он говорил тихо, но так, что все вздрогнули. — Или уже стали?

Сигарета в его пальцах чуть дрожала, но голос был ровный. Он встал, подошёл к корзине, посмотрел на ребёнка — тот мирно спал, посапывая. Такой маленький, почти прозрачный, с кожей, будто её можно прожечь взглядом.

— Где его мать, а? — тихо спросил Петрович. — Что за сука такая, что оставила его среди железа и соляной ржавчины? Не на пороге храма, не у врача, не у полицейских — а на нашем ржавом корыте, которое и так еле держится.

— Мать шлюха, наверное, — буркнул кто-то. — Или мразь. Бросить младенца... Это ж...

— Знаешь, кого в жизни больше всего ненавижу? — перебил боцман. — Не штормы, не чиновников, не даже этих ёбаных инспекторов с портов. А тех, кто слабее себя обижает. Женщин, детей, собак. Потому что это не сила. Это гниль.

Он развернулся к остальным, взгляд — как шрапнель.

— Если кто-то из вас, мрази, ещё раз скажет слово "за борт" или "продать" — вы сами полетите за борт. Без спасжилетов. Поняли?

— Поняли, — глухо отозвались.

— Так вот. Смены по очереди. Носить, кормить, укачивать. Я составлю график. Не хуже, чем на вахте. Это теперь ваш личный штурман судьбы, поняли?

— Так точно...

Боцман снова посмотрел на ребёнка. В глазах его было что-то странное — словно он увидел в этом малыше не просто мясо с руками и ногами, а нечто важное. Напоминание. Шанс. Или просто человеческое лицо посреди этого железного, гнилого мира.

Он прикрыл малыша краем пледа, развернулся и ушёл. В каюте стало тихо.

Толя хмыкнул:

— Пиздец. Мы теперь нянечки.

— Хуже... — выдохнул Плесень. — Теперь мы люди с ответственностью.

И все как-то синхронно уставились на корзину, будто она и вправду стала новым якорем, новым грузом. Тяжёлым, но живым. И отказаться от него уже нельзя.

Когда корабль вошёл в российский порт, небо было тяжёлым и низким, будто свинцовая крышка давила на крыши доков и ржавые козырьки складов. Корабль выл, будто в предсмертной агонии, когда касался причала — старые болты дрожали, канаты скрипели от натяжения, трап опускался с хрипом, как старик, чьи кости протестуют от малейшего движения. Моряки стояли в ожидании, кто-то курил, кто-то ругался в полголоса, кто-то ссутулился под изморосью, глядя на тупые очертания портовых кранов. И только в углу, закутанный в бушлат и детское одеяло, мирно спал ребёнок.

Капитан не спускался. Он уже сказал всё, что думал, в своей каюте, заперся с бутылкой самогона и картами, даже не взглянув на «груз». Ему, в отличие от боцмана, не нужен был крест — ни моральный, ни живой. На берег пошли Петрович, Саныч и Плесень. У первого в руках — корзина. У остальных — лица, как будто они не младенца несут, а мину времён войны, которую могут разнести к хуям по дороге.

Город был привычно серым. Облупленные стены, запах рыбы и бензина, собаки в подворотнях, грязь, плотно въевшаяся в землю, будто её поливали дизелем. Они шли молча, не разговаривая, не глядя на прохожих. Люди их сторонились: трое заросших мужиков с ребёнком — это, мягко говоря, подозрительное зрелище. Но никто ничего не спросил. Никому не было дела.

Приют нашёлся на окраине — облезлый фасад, флаг выцветший, решётки на окнах. Табличка на ржавых цепях: «Государственное учреждение социального обеспечения несовершеннолетних №4». Вокруг забор, будто тюремный, и ворота, на которых кто-то нарисовал мелом сердце, а потом перечеркнул.

— Срань господня… — пробормотал Саныч.

Они нажали на звонок. Долгий гул. Потом хлопнула дверь, и на пороге появилась женщина — лет сорока, с опухшими веками и мешками под глазами, в клетчатом халате и с руками в муке. Видимо, лепила что-то. Взгляд её был тяжёлым, измождённым, но внимательным. Она оглядела троицу, потом опустила глаза на корзину.

— Это кто?

— Малыш, — сухо сказал Петрович. — Без документов. Найден в море.

— Где конкретно?

— Не ваше дело. Главное — живой.

Женщина посмотрела ещё внимательнее. Наклонилась, с опаской тронула лицо ребёнка.

— На вид год. Может, меньше.

— Мы не акушеры, мадам, — пробурчал Саныч. — Мы — моряки. Долго ещё будете нюхать?

— Пройдите.

Внутри пахло сыростью, капустой и формалином. Стены облупленные, на полу — линолеум с пузырями. Они прошли за ней в маленький кабинет, где стоял пыльный компьютер, папка с подписями и графами, и дохлая фиалка в стакане из-под томатного сока.

— Где вы его нашли?

— На корабле. Кто-то подкинул, когда мы были в Британии.

— Британец?

— А может, китаец. Мы откуда знаем.

Женщина вздохнула. Она уже видела таких детей. Их подкидывали, теряли, бросали, продавали. Глаза её немного смягчились. Молча протянула форму. Боцман дрожащей рукой заполнил графы: имя — неизвестно, происхождение — неизвестно, дата рождения — неизвестна. Просто — «мальчик».

— Вы ему дали имя? — спросила она.

— Пока нет.

— Ну, тогда у нас по инструкции. Пусть будет… Глеб.

— Нет, — сказал Петрович резко. — Он — Гарри. Так было на записке. Гарри Поттер.

— Поттер? — женщина сдвинула брови. — Не русская фамилия.

— А у вас, что, много русских детей с такими глазами?

Она посмотрела в лицо боцмана. Суровое, смятое, потрёпанное жизнью. Но взгляд — без злобы. Усталый, но не жестокий.

— Ладно. Гарри Поттер, значит. Оставляйте.

Они постояли молча. Смотрели, как она осторожно берёт корзину, уносит в соседнюю комнату. Как двери закрываются. Как тоненький писк режет тишину.

— Пойдём, — хрипло сказал Петрович. — Пока я не передумал.

Бар был рядом с портом. Воняло селёдкой и мужиками. Заказали по сто. Потом ещё. За здоровье. За море. За того, кто ушёл и за того, кто, быть может, выживет.

— Не выживет он, — сказал Саныч после третьей. — Там таких, как он, стадо. Их там не любят. Не растят, а держат. Как вольер.

— Да хрен его знает… — пробурчал Толя. — Может, и выкарабкается. Он крепкий, как ни странно. Кричит мощно.

— А если не выживет? — Плесень смотрел в пол. — Мы что, тогда — убийцы?

Боцман допил, встал и сказал:

— Мы сделали всё, что могли. Мы — не боги. Мы — моряки. Нам плыть дальше.

И они ушли в ночь, обратно к судну.

Имя «Гарри» сдулось, как пробитый мяч, едва мальчика пронесли через порог приюта. Никто здесь не заморачивался на иностранщину, и уж тем более — на то, как правильно это выговаривается. «Гарик» — коротко, грубо, по-местному. Ни на что не претендующее. Дежурная нянечка, вечно с сигаретой в зубах и халатом с пятнами свёклы, так и сказала:

— Чё за Гарри? Не в Англии, блядь, живём. Гарик и точка.

Так он и стал Гариком. Он рос и не сразу понял, что это про него. Первые осознанные дни просто смотрел, как зовут кого-то другого, не откликаясь, пока одна из воспитательниц не оттаскала за ухо и не рявкнула: «Ты, дятел, — это ты и есть! Гарик. Гарик, мать твою. Маленький, черноволосый и с шрамом на лбу.»

Приют жил по своим законам. Улицы на выжженной окраине, забор с ржавыми прутьями, замки на дверях, и окна, затянутые плёнкой зимой и летом. Кровати — железные, крашенные синей эмалью, облупленные. Стены — цвета дешёвого мела. Пол — линолеум, скользкий от натоптанной грязи. Пища — густая, как бетон, и такая же вкусная. Плач тут не любили. За него били. За крики — тем более. Единственный способ выжить — молчать.

А Гарик и молчал.

Он не понимал слов, не знал, что вокруг творится, не мог отличить ругань от угрозы. Плакал иногда — тихо, уткнувшись в угол, пока одна из старших девочек не пнула его в живот и не зашипела: «Заткнись, англичанин, а то в кастрюлю посадят». Он заткнулся. С тех пор — ни звука. Даже когда получал подзатыльник, даже когда кто-то выдергивал из-под него одеяло ночью или отнимал кашу с комком масла. Он только смотрел. Снизу вверх. Молча. Со временем это бесило других.

— Чё молчит-то? Глухонемой, что ли?

— Он типа шпион. С Англии. Глазами шевелит — и сигнал подаёт.

— Молчун хуев. Давайте уши ему завяжем, как кролику!

Издевательства начались с простого. Всыпали пыль в ботинки. Спрятали зимнюю шапку. Подожгли один раз подол рубашки — смеялись, как завывал. Потом перешли на кулаки. Пощёчины — за молчание. Подножки — за взгляд. Гарик всё ещё не говорил. Лишь раз, когда кто-то уронил на него табурет, он застонал — низко, почти по-звериному. Это на минуту их остановило.

Воспитатели, конечно, знали. Но кто они были? Уставшие женщины с затекшими ногами и холодом в глазах. Для них дети были циферками. Четыре десятка — значит, готовить надо на сорок. Кто кого ударил — неважно. Главное, чтобы никто не умер.

— Да хуй с ним, с этим Гариком. Сам вырастет — сам научится.

— Бить — тоже воспитание. А то вырастет потом — и нож тебе в печень.

— Подумаешь, царапина. У нас тут девочка пальцы кошке в жопу совала. Вот это, блядь, патология.

Гарик спал у стены. Так было безопаснее. Меньше шансов, что кто-то подойдёт со спины. Спал чутко, почти не дыша. Ночью знал каждый звук: шаги воспитателя, шорох мыши, храп мальчишки из соседней кровати. Научился быть тенью — не видят, не трогают. Не слышат — не пиздят. За кашу дрался редко — если очень голоден. Тогда хватал ложку и ел как можно быстрее. Один раз его за это ударили — с размаху, по затылку. Губа рассеклась. Он даже не моргнул.

Иногда он пытался вспомнить — как было «до». Там, где пахло другим. Не хлоркой и плесенью, а чем-то... мягким. Там, где руки были добрые — вроде бы. Или он это выдумал? Не знал. Его память была клочками — тепло, темнота, что-то мягкое, какой-то голос… женский? Или нет?

И всё.

В какой-то момент Гарик начал понимать, что говорить — это роскошь. Те, кто молчал, жили дольше. Те, кто доверял — чаще теряли. Один мальчик, Артём, рассказывал, как его папа вернётся. Через месяц его избили так, что он перестал ходить. А потом его забрали. Не домой. В больницу. Говорили, что не выживет. Гарик сделал выводы.

В глубине души он знал: он — не отсюда. Это было не в смысле "особенный" — хуй с ним, с особыми. А в смысле — чужой. Выросший в другой тени. Его не звали за стол. Его не звали в драку. Его просто терпели. Как терпят крысу, которую не успели поймать.

Так прошёл первый год. А потом ещё один.

И имя «Гарик» стало частью его. Как грязь под ногтями. Как синяк под глазом. Как холод внутри. Имя — не важно. Главное — не потерять себя. Что бы это ни значило.

Пиздец пришёл, как обычно, внезапно — утром, когда небо над приютом было цвета жопы больной чайки, серое, промозглое и тупо угрожающее. Гарик проснулся от того, что его трясли за плечо.

— Подъём, к тебе тут эти… из опеки. Родители потенциальные, — хмыкнула дежурка, затянувшись «беломором». — Вычешись. Или чё, усыновляться не хочешь?

Нет. Не хотел. Ни в какое «семейство». Он этих «потенциальных» видел уже не раз — приходили, нюхали, щупали, делали вид, что заботятся. А потом, если и брали кого, то возвращали через месяц, как бракованный чайник. Или били до крика. Или вообще пропадали. А ещё хуже — улыбались, слишком вежливо. Гарик знал: за такими улыбками — тьма. Он вежливости не доверял.

Сегодняшние — пара в дорогих куртках, с портфелями и лицами, которые будто перед зеркалом долго репетировали: «Мы не мудаки». Женщина сразу попыталась протянуть руку.

— Игорь? Мы так рады тебя видеть!

Гарик не ответил. Он встал, посмотрел на них снизу вверх, и в глазах его заскрипел лёд. Если его сегодня заберут — всё. Приют сдохнет в памяти, но не исчезнет. А дом этих людей — станет тюрьмой, может быть, даже без решёток, но с другим сортом боли.

Он побежал. Просто. Между взглядом и словом. Развернулся и побежал, как будто за ним ад. Сквозь коридоры, кухню, через двор, под крики воспитателей. Он перелез через забор, рванул вниз по склону — в ботинках не по размеру, с сумкой, в которую успел швырнуть кусок чёрствого хлеба и старую армейскую куртку, что когда-то выпросил у сторожа.

В порт он пришёл к вечеру. Голодный. Мокрый. На зубах — песок. Под ногтями — кровь. Он крался между складами, избегая фонарей. Никто не замечал. Никому не было дела до маленькой тени с бешеными глазами.

Он знал, что ищет — баржу. Старую, медленную, шумную. На барже можно спрятаться. Там — трюмы, запах мазута, крики.

Он пробрался через кучу ящиков, обошёл кран и залез по скользкой лестнице. Нырнул в чрево судна, где воняло рыбой, дизелем и человеческим потом. Там был угол — пустой, тёмный. Он забился туда, как кот, свернулся и замер.

Сначала было хорошо. Никаких людей. Тишина. Только гул воды о корпус. Потом пришли рабочие. Он сжался, не дышал. Один раз — чуть не попался: кто-то бросил мешок прямо рядом. Но не заметили. Или сделали вид. Иногда — это одно и то же.

Прошло больше суток. Гарик ел крошки, пил конденсат с трубы. Молча. Опять. Его снова нашли.

— А ну, сука, вылезай! — гаркнул голос, глухой, прокуренный, злой.

Гарика вытащили, как мыша из норы — за шкирку. Он бился, плевался, кусался. Как зверь. Но его держали крепко. Он моргнул. И увидел его.

Капитан.

Не в форме, не с медалями. Просто мужик — широкий, как шкаф, с носом-крючком, в тельняшке, с бритой башкой и глазами, в которых не было ни жалости, ни злости. Только интерес.

— Кто такой? — спросил капитан, глядя в упор.

Гарик не ответил.

— Немой? Или рыло в мыле?

Тишина. Мужик крякнул, сплюнул за борт.

— Чё, думал, спрячешься? Что это — блядь, отель? — он шагнул ближе. — Удрать решил? Откуда? Приют?

Молчание.

Капитан щёлкнул пальцами. Кто-то сзади поднёс фонарь. Осветил лицо Гарика. Тот не отвернулся. Смотрел прямо. Взгляд — как у волчонка. Маленького. Побитого.

— Борзый, — буркнул кто-то. — Бежал, наверное.

— Молчаливый, — добавил другой.

Капитан кивнул. Потом — подошёл ближе. Присел. Так, чтобы быть на уровне с Гариком. Говорил тихо:

— Тут не детский сад. Тут, если подохнешь — тебя за борт. Понял? Тут никому не нужен балласт. Если хочешь быть — работай. Если хочешь жрать — паши. Если хочешь жить — будь крепче ветра. Понял, пацан?

Гарик кивнул. Один раз. Медленно. Словно подписался кровью. Капитан встал, отряхнулся.

— Хорошо. Тогда пусть пиздует к боцману. Скажи, что теперь он — младший. Слабаков мы не держим. А этот, похоже, жить хочет.

Гарик не улыбнулся. Он просто поднялся. Глаза были сухими. Руки — сжаты в кулаки. Он не знал, что будет дальше. Но впервые в жизни — его оставили. Не прогнали. Не ударили. Не обняли — и слава богу. Просто — приняли. Или почти.

На борту чужой баржи, среди солёного воздуха, металла и криков чаек, Гарик — бывший Гарри Поттер — начал по-новому. Маленький. Но упёртый.

Утро началось с пиздюлей. И это было честно.

Сначала Гарика — теперь уже официального юнгу — вывели на палубу и поставили перед всеми, как куклу из соломы. На нём висела старая куртка, штанишки, державшиеся на верёвке, и на лице — ни страха, ни вызова. Только понимание: сейчас будет больно.

Капитан даже не присутствовал. Боцман — сухой как вобла, с усами, похожими на выгоревшие канаты, — снял ремень, что носил через плечо, и сказал:

— Первый и последний раз. За попытку скрытного проникновения, за то, что чуть не устроил пожар в трюме (а тот фонарь, под которым он спал, мог ведь и перевернуться), и за то, что ты — упрямое маленькое говно.

Гарик не ответил. И не вскрикнул, когда ремень пошёл по спине. Не десять. По-рабочему. Сухо. Чтобы понял. Чтобы кровью не стекал, но чтобы запомнил.

После — миска. Каша. С солёной рыбой. Кусок чёрного хлеба. Чай, на вкус как жжёная тряпка. Но это была лучшая еда в его жизни. Он ел, как животное. В уголке трюма, спиной к стене, глазами следя за каждым, кто проходил мимо. Его не трогали. Пока.

А потом — работа.

— Ведро, швабра, и вперёд, юнга, — гаркнул боцман. — Палуба блестит или блестишь ты. Выбирай.

День был серый, мокрый, ветер рвал фуражки. Дождь не лил — он срал сверху морской жижей, проникая под одежду, под кожу. Но Гарик не жаловался. Он тер. Он мыл. Он ползал на коленях. Он заглядывал в щели между досками и вычищал оттуда такую дрянь, о существовании которой он даже не подозревал.

— Быстрее! Ты же не в приюте, чтоб тебе жопу вытирали! — орал кто-то с мачты.

Гарик только поджимал губы. В приюте его действительно особо никто не трогал. После первой попытки сбежать за ним, конечно, гонялись, но как? Воспитательница — та самая, вечно с мешками под глазами и пятнами на халате — выскочила за ним в коридор, дошла до крыльца… а дальше? Дальше она просто закурила.

Он видел это. Прятался за деревом, замёрзший, промокший — и видел, как она стоит у угла, втягивая дым, не мигая смотрит в дождь. А потом просто развернулась и пошла обратно. Не потому что не могла — а потому что не хотела. Вот и всё.

Здесь, на корабле, всё было иначе. Здесь никто не делал вид. Никто не притворялся. Здесь, если ты не нужен — тебя выкинут. Буквально. В море. Потому что корабль — не приют. Это не место для благотворительности. Это — машина. Каждый должен быть винтиком.

И он это понял сразу.

Капитан не оставил его из доброты. Ему было вообще похуй на доброту. Он оставил его потому что увидел: пацан не ноет. Не трясётся. Не унижается. И в глаза смотрит. Прямо. Спокойно. Слишком спокойно, как для ребёнка.

А ещё, быть может, у капитана был план. Сплавить в следующем порту. Выйдут — и передадут местным, ментам, интернату, кому угодно. Но не сегодня. Сегодня — работа.

На обед — суп, настолько жидкий, что хлеб в нём тонул без следа. На ужин — опять рыба. Вонючая. Сухая. С костями. Гарик грыз. Не жаловался.

После — ночёвка в углу трюма. На брезенте. В шкуре. Кто-то кинул одеяло — никто не признался. Он укутался, сжался, уснул. Мыши в углу шуршали, крысы свистели. Где-то на верхней палубе ржали мужики, играли в кости. Кто-то пел. Кто-то рыгал. Кто-то молился.

А он спал. Проснулся — и снова на палубу. Швабра, ведро, верёвки — всё заново. Никто не гладил по голове. Никто не говорил: «молодец». Но и никто не бил без повода.

Пока что он был юнгой. Самым маленьким. Самым бесправным. Но, возможно, самым упёртым ублюдком на этом судне.

Первый порт. Сквозь гудки, скрежет канатов, громкие ругани с причала и визг чаек Гарик стоял, прислонившись к борту, и смотрел, как команда по одному, лениво, не торопясь, сваливает с корабля.

— Останешься, — крикнул боцман, не останавливаясь, — смотри за палубой, чтоб не обосрали. Вернёмся — чтоб блестела.

И ушёл. Все ушли. В городе было шумно, пахло копчёной рыбой и жареным луком. Порт гудел, как пчелиное гнездо. А он остался один. Маленький. В дерьмовом свитере, штанах, которые держались на верёвке, с тряпкой и ведром у ног. И с голодом, грызущим живот.

Он не стал ныть. Не стал смотреть вслед. Просто сел в тени катушки с канатами, прислонился к железу, закрыл глаза и ждал. Через пару часов вернулись.

Гул голосов, хруст шагов, запах алкоголя и лимонов. Кто-то смеялся, кто-то матерился, кто-то тащил ящик, обмотанный верёвкой. Один из старших матросов, с красной рожей и пальцами, как сосиски, подошёл к нему, кинул в грудь что-то круглое.

Яблоко. Красное, местами зелёное, в потёртой кожуре. Гарик поймал. Не понял. Поднял взгляд.

— Чё пялишься? Жри, щенок. Мы те не мачехи, — пробурчал матрос и пошёл дальше, хрустя собственным яблоком так, будто в рот залез трактор.

Это было странно. Они ушли — и вернулись. Не сбагрили его в ближайший сиротник. Не сплавили местным. Даже принесли яблоко. А позже — когда сели все в круг, у бочки, на которой стоял старый чайник, кто-то достал мешок лимонов. Резали ножом, макали в соль, жевали так, что у всех морды морщились. И Гарик — тоже. Ему дали ломоть. Кисло, больно, слёзы в глазах. Но он не закашлялся. Не плюнул. Глотнул.

Потом была каша. Солёная, как сама мать-море. С перцем. С рыбой. С жиром. С запахом котла, который никто не мыл с прошлого года. Но горячая. Сытная. Солдатская. Гарик ел молча. Ложка за ложкой. Не плевался. Не морщился. Рядом кто-то выругался:

— Каша, мать её, опять как жопа старпома. Пересолили.

— Сам и солил, дебил, — бросил кто-то другой.

Все засмеялись. Гарик — нет. Он ел.

За столом, на перевёрнутых вёдрах, ящиках и катушках, матерились легко, как дышали. Он слушал. Впитывал. Запоминал. Уже через неделю он знал, как обложить котёл так, что повар сам просился в трюм.

— Ты гляди, учёный, — ухмылялся боцман, когда Гарик, уронив ведро на ногу, не заорал, а прошипел: «Блядская железяка». — О слова русские прорезались!

Узлы тоже пошли. Не сразу. Сначала пальцы путались. Верёвка скользила, резала кожу. Но он учился. Смотрел. Повторял. Иногда получал подзатыльник — за неправильную петлю. Иногда — похвалу. Редко. Тихую. Без сюсюканий.

— Уже не рукожоп, — сказал как-то один из матросов, глядя, как Гарик вяжет якорный узел на мокром канате. — Ничего, научим ещё.

Он научился мыть, варить чай, ловить крыс, закрывать люки перед штормом, бегать по мокрой палубе и не падать. Он не нылил. Не жаловался. Ни на подзатыльники, ни на мозоли. Спал мало, жрал быстро, молчал много. Всё записывал в голове.

В первую же ночь после порта капитан подозвал боцмана:

— Что, не сбежал?

— Нет.

— Работает?

— Да.

— Живой?

— Пиздец как живой.

Капитан посмотрел на него издали. На мальчишку с облезлым рукавом, который сидел у ведра и учился крутить узел «восьмёрку» на отрезке верёвки. Потом махнул рукой.

— Пусть живёт. Умрёт — похороним в море.

В Хогвартсе пахло гарью. Не потому, что что-то горело — в замке всё было на месте, ни один гобелен не вспыхнул, ни один котёл не вскипел. Гарью пахло из-за Дамблдора. Из-за его бешенства, которое струилось из-под мантии так, словно старик был не волшебник, а древний дракон, которому наступили на яйца. Кулаки сжаты. Ноздри — как у разъярённого скакуна. Глаза, вечно полные лукавой старческой морали, сейчас были холодные и стальные. Молнии не сверкали — не было необходимости. Вся канцелярия Хогвартса дрожала от его голоса.

— Как?! — орал он в пустоту, в стены, в стены, которые слышали всё. — Как можно было потерять ребенка?! С ним была магическая печать, щит, отслеживание! Мы вложили в него всё! ВСЁ!

Где-то позади него, у одного из окон в зале совета, стояла Минерва МакГонагалл. Плечи дрожали. Молча. Без слов. Она не из тех, кто истерит. Не из тех, кто валится на пол в рыданиях. Но слёзы текли. По щекам. По строгому лицу, по складкам её неизменной зелёной мантии. И она не вытирала их. Она, мать этой школы, стояла и смотрела в окно, туда, где не было ни одной совы, ни одного письма, ни одной зацепки.

— Мы его не просто потеряли, — прошептала она, будто в голос самой себе, — мы его... отдали.

Дамблдор резко развернулся, словно услышав обвинение.

— Не смей, Минерва. Не смей говорить, что это была ошибка! Мы спасали его! Я спасал!

— А спас ли ты, Альбус? — её голос дрогнул, но был твёрдым. — Спас ли ты его, оставив на пороге у людей, которых никто из нас даже не знал? Без охраны. Без присмотра.

Старик не ответил. Он смотрел на неё, как будто хотел разорвать взглядом. Но в нём сквозила не только ярость. Там было что-то ещё. Пустота. Понимание. Потеряли. Мальчика-Который-Выжил. Символ победы. Пророчество, надежда, путь. Всё.

А маггловские архивы молчали. Тупо, как бетонная плита. Никто ничего не знал. Ни в больницах, ни в отделах опеки, ни в полицейских участках. Не было младенца по имени Гарри Поттер. Не было найденных детей с шрамом на лбу. Не было даже трупа. Исчез. Растворился.

— Мы проверили все возможные адреса, — докладывал какой-то маг из Отдела Несчастных Случаев. — Даже те, что были зачарованы. Даже те, что никогда не значились в реестрах.

— И?

— И ничего. Будто и не было. Магия не чувствует его. Ни следа.

Минерва сжала платок в кулаке. Он был серым от слёз.

— У тебя был план, — тихо произнесла она. — Целый, чёткий, потрясающи выверенный план. А теперь? Что теперь, Альбус?

Он промолчал. Первый раз за всё утро. Потом подошёл к окну. Встал рядом с ней. Совы не летели. Газеты молчали. Подозрения росли.

— Он где-то там, — прошептал он. — Я чувствую. Где-то в этом проклятом маггловском мире.

— Где всё работает неправильно, — буркнула она и тут же, неловко, всхлипнула. — Простите.

— Нечего прощать, — глухо ответил он. — Впервые я не знаю, что делать.

Тишина. Часы в башне пробили девять. На письма никто не ответил. И даже портреты на стенах, будто чувствуя, затаились. Хогвартс был в панике. Но паника была тихой, опасной, внутренней. Паника, как перед бурей, когда воздух вязкий, как патока, и даже лестницы перестают двигаться без команды. Гарри Поттера не было. Альбус Дамблдор, которому подчинялись министры, гнулось время, и трещали законы, впервые стоял в абсолютной неизвестности. И это было страшно.

Ему протянули письмо. Точнее, приказ. Прямой. Официальный. Сквозь десятки печатей и подписей. Прилетело на чёрной сове — а это уже о многом говорило. Он не любил чёрных сов. Они не были ни его, ни свободны. Это были псы в перьях. Северус Снейп не сразу взял конверт. У него было чутьё. И это чутьё уже завыло где-то под кожей, зарычало, предвкушая дерьмо. Он открыл. Глазами пробежал строки, мозгом — врезался в смысл.

«Вам поручено установить местоположение Гарри Поттера, пропавшего в ночь с 31 октября на 1 ноября. Используйте все доступные средства, соблюдая максимальную скрытность. Цель: найти живым. Не подлежит разглашению. Контакт через директора Дамблдора. Подпись: Министр Магии.»

Снейп не выругался. Просто сел. Медленно. На корточки. Как делают псы, когда поймали пулю и не могут дышать. Он не любил Поттера. Он ненавидел Поттера. Он ненавидел всё, что было связано с этим мальчишкой, которого он не разу не видел — не за него самого, нет. За всё, что он с собой тащил. Лили. Джеймса. Войну. Воспоминания. Вечные разговоры. Вечные ожидания. Вечную боль. А теперь ещё и это.

Он не спрашивал, почему именно он. Он знал. Потому что он — тень. Потому что он умеет молчать. Потому что он пройдёт там, где другие даже не заметят дыру. Потому что он — лишён всего, кроме задач. Он не возразил. Только сжал письмо и поднёс к огню. Бумага вспыхнула и рассыпалась в золу, будто он вдыхал чью-то судьбу. Он собрал вещи молча. Палочку — в левый рукав. Карманный набор зелий — в сапог. Плащ с внутренним чехлом под клинок — через плечо. Деньги. Поддельные документы. Чёртовы маггловские очки. Он умел жить в обоих мирах, как бродячий волк между огнями. И это было его проклятие. Когда он вышел за порог, было пасмурно. Мир выглядел тускло, будто специально знал: идёт Снейп.

Он не говорил ни с кем. Не попрощался. Даже не предупредил Дамблдора — потому что тот и так знал. Он всегда знал. Поезд до Лондона. Пар. Вонь. Грязь. Маггловская реальность обдавала со всех сторон, но он не морщился. Он был к ней приучен. Она — как вторая кожа. В вагоне он сидел один. Смотрел в окно и ненавидел. Поттера. Себя. Приказ. Весь этот прогнивший мир, который даже ребёнка не смог уберечь. Он почти плюнул, когда вспомнил, что его, Снейпа, великого зельевара, первого в списке преподавателей, отправили искать младенца. Не убийцу. Не артефакт. Не утраченный том запрещённой магии. Мальчишку. Орущего. Зазнавшегося. Он был зол. Яростно, чёрно зол. Не бурно — глухо. Так, как злятся камни в глубине пещер.

Когда поезд замедлил ход, он уже знал — этот путь будет грязным, долгим, полным обмана. Поттера могли украсть, могли убить, могли продать. Магглы не знали, кого держали на руках. И хуже всего — Поттер мог быть где угодно. Он вышел на перрон, в серый туман лондонского утра. Всё было по-прежнему: мосты, дым, люди, пахнущие пивом и отчаянием. Только теперь он искал в толпе не преступника. Не союзника. Мальчика. Найти живым, сказано. Но никто не уточнил, что будет потом.

— Вы уверены, что хотите прибегнуть к этому, профессор? — библиотекарша мадам Принс казалась на редкость обеспокоенной, глядя, как крохотный профессор Флитвик раскладывает по кругу тлеющие серебряные перья.

Флитвик не ответил. Только вздохнул — коротко, почти по-птичьи, и достал из внутреннего кармана маленький свиток, перетянутый волосом вуальфеи.

Он уже почти не говорил с остальными. С тех пор, как поняли, что Гарри Поттер пропал, его тень висела над Хогвартсом не хуже дементора. Все носились, метались, проверяли мантии, архивы, маггловские роддома и больницы, совиные маршруты. Даже магия крови — и та не дала ничего. Казалось, Поттер испарился. Сгорел, растаял, утонул в небытии.

Но Флитвик был стар. Старше, чем кто-либо предполагал. И у него были свои пути. Он запер за собой дверь Зала Трансцендентного Звука — бывший артефактный класс, теперь закрыт для студентов. Он аккуратно нарисовал на полу символ забытого языка эльфов Сильваниэль — круг из нотных знаков, стрел, туманных глаз и символа «поиск сквозь тьму». В центре круга — прядь волос Лили Эванс. Он хранил её. Тайно. Ещё с тех времён, когда она пела под его аккомпанемент. Он был тогда молод, но уже восхищён. Он поставил свечу из лунного сала, разбавленного феей пыли. Поджёг. Погасил свет.

— Vox vitae... — шепнул он.

И круг ожил.

Из перьев поднялся звук. Тонкий, вибрирующий, как натянутая струна. Он звенел не в ушах — в костях. В памяти. В воздухе. Он рисовал карту — не буквальную, а магическую. Призрачную. Флитвик смотрел, не мигая. Его пальцы дрожали. Сначала — ничего.

Тишина.

Потом — еле-еле, как вспышка из сна — сигнал. Далеко. Пронзительно. Вне поля зрения — не на земле Британии, не в радиусе порталов. Он чувствовал: ребёнок жив. Сердце бьётся. Но как будто в воде. В вязкой, тяжёлой магии.

— Он не мёртв, — прошептал Флитвик, — но магия... тонет.

Он знал, что такое. Он читал. Бывает, когда носитель магии находится в пространстве, где волшебство искажено, подавлено, зажато. Глубокие воды. Старые руины. Или... вблизи древней защиты, оберегающей от самой сути магического мира.

Он шагнул ближе, чтобы усилить резонанс, но круг задрожал, будто сам мир сказал: «Хватит». И звук оборвался. Флитвик отступил. Медленно потушил свечу. Сложил перья обратно в мешочек из чешуи селки. Он вытер лоб. Там был пот.

«Море...» — промелькнуло в голове.

Он снова взглянул на центр круга. Прядь волос дрожала. Чуть-чуть. Словно пела без звука. Флитвик кивнул сам себе.

— Ты жив. Где-то... где никто тебя не слышит.

Пятый день в море. Воздух — сырой и липкий, как старый пень. Корабль медленно резал волны, на скорости, которую старпом назвал бы «к чертовой бабушке не догонишь». Вечер опускался на палубу как кисель: воняло мазутом, рыбой, старыми носками. А внизу, в трюме, моряки пили и говорили. Гарик сидел в углу на деревянном ящике, мотал головой и слушал.

— Ну я ей, значит, говорю: или ты, говорю, снимай, или я за нож! — хрипло выдал боцман и хлопнул кулаком по бочке. — А она, сучка, в слезы — «Я думала, ты по-настоящему...» А я ей — «Ты мне рубаху прожгла, дура!» — и тут же ржание, кашель, блевотный хрип где-то с боку. Кто-то не рассчитал с самогоном.

— Ты со своим ножом достал, ей-богу, — отмахнулся радист. — Вон, у меня было в Архангельске: три дня в порту, девка как волчица... Пирожки пекла мне. Пирожки! А потом, как узнала, что я не местный, только рукой махнула. Типа, прощай, проходной...

— Я, сука, чуть не женился в Сингапуре, — сказал электрик, отпив из бутылки и глядя в пустоту. — А она мне — «Сначала в церковь», прикиньте?! А я в этот момент трусы свои найти не могу...

Ржали, плевались, курили прямо под вентиляцией. Один даже пытался сыграть на гармошке — что-то дерганое, рваное, как будто сама гармоника была пьяна. Штормило слегка, но никому не было дела. Это был их момент — вечер трёпа, как и на каждом судне, на каждом рейсе, где живое человечье слово важнее любого приказа.

Гарик сидел, ноги поджал, пальцы сжаты в кулак. Смотрел. Слушал. Не моргал почти. Его это завораживало — как люди, взрослые мужики, легко, без страха бросали слова, как мячи: «херня», «тёлка», «гроб», «жопа», «любовь». Даже смерть звучала у них, как байка — весело, нагло, почти с лаской.

— А ты, Гарик, чего молчишь? — вдруг спросил моторист, самый шумный из всех. — Или язык проглотил?

Парень вздрогнул. Вся комната повернулась к нему. Боцман приподнял бровь. Кто-то икнул. Глаза — в одну точку. Гарик поднял голову. Во рту у него пересохло.

— Ну? Говори давай. Где раньше был, чего ел, как в море попал? Или как в том анекдоте: «Мальчик был тихий, пока его трактор не переехал»?

Тишина.

Гарик открыл рот. Подумал. Закрыл. Затем снова открыл. Медленно, как будто тянул из себя верёвку. Слова не шли. Только губы дёргались, язык как кость встал. Вдох. Выдох.

— ...Бл...бляд...ская...железяка...

И замер.

Все замолкли. Как будто мотор заглох.

— Что? — переспросил кто-то.

— Блядская... железяка, — повторил Гарик уже чуть быстрее, как будто снова и снова давил на одну и ту же кнопку.

— Ну ёпт... — прошептал радист.

— Это что, всё? — усмехнулся электрик. — Блядская железяка?

— Вот и весь словарь, — пробормотал старший кочегар. — А ведь молчит — и не скажешь.

Гарик потел. Буквально. Лоб мокрый, волосы прилипли к вискам. Сидел как на допросе. Словно кто-то ткнул в него иглой — и воздух вышел. Руки дрожали. Он сглотнул.

Боцман почесал подбородок и вдруг усмехнулся.

— Ладно, юнга. Учим тебя говорить. Иначе в порту купим тебе табличку: «Покажи пальцем».

— Табличка — дорого, — заметил старпом. — Лучше научить.

— Научим, — хмыкнул радист. — Но аккуратно. Страх сидит, вижу. Били за слова, наверное.

— А мы не бьём, — сказал боцман. — Мы воспитываем.

С этого дня началось.

Они играли в «скажи после меня» под гул дизеля. Радист приносил книжки с картинками. Электрик показывал предметы: «ЭТО — болт. Скажи: болт». Гарик пыхтел, сжимал зубы, краснел. Но говорил. Через силу, с потом, с плевками. Но говорил.

— Что это? — спрашивал моторист, тыча в кусок металла.

— ...Блядская железяка, — отвечал Гарик.

— Неверно! Это — шлюпочная лебёдка. Повтори.

Он повторял. По буквам. Через злость. Но повторял.

А потом они начали хитрить. Прятали еду и заставляли говорить «хочу каши». Останавливали перед трапом и требовали пароль: «пожалуйста, разрешите подняться». Он сопротивлялся. Топал ногой. Злился. Но говорил. И каждый раз — чуть легче.

Однажды кто-то дал ему яблоко. Гарик посмотрел. И тихо сказал:

— Спасибо.

Боцман отвернулся. И никто не стал смеяться.

Порт остался за кормой, как пьяный сон — гудки, грузчики, вонь рыбы и перегретого металла, девки с размазанной помадой, пыль, собаки, торговцы орехами и полусырыми газетами. Гарри уже не шарахался от шума, но всё равно каждый порт рвал его изнутри. Он не говорил об этом. Просто сидел на палубе после выхода и смотрел на кильватерную струю — как будто за ней оставалась другая жизнь. Вроде и не жалко, но немного страшно, как будто тонешь в словах, которых не знаешь.

На третий день после отплытия боцман объявил за ужином:

— Следующая остановка — Африка, мать её. Готовьтесь, придурки. Жарко будет так, что яйца сварятся прямо в трусах.

Все заржали. Кто-то уронил миску с кашей. Гарик молчал. Слово «Африка» застряло у него между лопатками — не как слово, как шрам. Он слышал его раньше, в книжках — и всегда это были жар, жирафы, жёлтые реки, солнце в форме плети. Но теперь это было что-то другое. Африка стала направлением, координатой, границей, за которой кончаются даже фантазии.

Корабль медленно ковылял по югу, солнце висело в небе как гвоздь, а ветер стал липким и злым. Каждый день палубу приходилось драить дважды — всё было в пыли, в соли, в какой-то жаркой плесени. Рубашки воняли после двух часов. Крысы начали бегать открыто. Воды не хватало. Даже моторист замолчал — от жары, от усталости, от тягучей пустоты между точками на карте. Время стало тянуться как жеваная верёвка.

И вот однажды, на рассвете, он проснулся — от того, что кто-то выл.

Оказалось — не кто-то. Корабль. Он вошёл в новый поток. Волны были не такие — как будто двигались вбок, как живые. Вода — не синяя, а густая, тяжёлая, с привкусом тины и чего-то железного. Воздух пропах перцем. Небо стало другим — не голубым, а белым, мутным, как потолок в общественной прачечной. И солнце — не нашенское, а чужое, дерзкое. Оно не грело — оно билось. Оно жарило, ломало, выпаривало мысли.

Гарри вышел на палубу и встал, цепляясь за поручень. Впереди, на горизонте, лежала полоса. Земли не было видно, но она была — чувствовалась в воздухе, в птицах, в еле слышном гуле барабанов, которых, конечно, не было. Он не знал этого мира. Не читал о нём. Даже не догадывался, что он может быть — вот такой. Необъяснимый. Без слов.

Боцман подошёл, встал рядом, закурил.

— Первый раз за границей, юнга?

Гарик кивнул.

— Тут море другое, — продолжил тот. — Оно не как наше. Оно... будто без дна. Смотришь — и чувствуешь: если упадёшь, не вернёшься. Ни душа твоя, ни плоть. Ничего.

Он замолчал. Гарик смотрел. Глаза щипало от солнца, но он не моргал. Где-то в глубине, в самом нутре, в том месте, где сидели страхи, что-то сдвинулось. Он не боялся. Он не понимал — и от этого дышать стало легче.

Когда солнце поднялось выше, он увидел моряков, сбрасывающих на воду пустые бочки. Те уплывали, словно деревянные яйца, в вязком море, где даже чайки садились осторожно. Африка — она чувствовалась. Пока ещё невидимая. Но вот-вот — поднимется.

Вечером в кубрике все уселись за общим столом не просто поесть, а поболтать.

Гарик молчал, как обычно. Сидел в углу, сжимая ложку, будто она могла его защитить от чего-то, и ел солёную кашу — мерзкую, слизистую, как сопли дохлой чайки. Он давно уже не морщился — привык. Но вкус всё ещё поднимал в нём что-то тёмное и глухое, как эхо детдома.

— Скоро Африка, — сказал кто-то, жуя хлеб с салом, будто это был деликатес. — Ещё дней пять, если не встрянем.

— Африка, мать её, — вторил боцман. — Там и женщины чёрные, и солнце как кувалда.

Смех, пару похлопываний по спине. Гарик глотнул воды. Он ещё не знал, как реагировать на такие шутки, поэтому просто сидел. Слушал.

— Слушай, а ты вообще знаешь, что там? — заговорил моторист, по прозвищу Щука, мужик с руками как рельсы и взглядом как пила. — Там тебе не Новороссийск. Там крокодилы, обезьяны, и жара.

— И пальмы, и рынок — всё на земле, блядь, кипит, — влез второй. — А ещё один раз у нас чувак в Занзибаре жену завёл. Говорит: "Она меня любит". А потом мы оттуда отплыли, а он — без бумажника и с сифилисом. Вот тебе и любовь, юнга.

Смех. Кто-то прыснул кашей, кто-то подавился от неожиданного хохота. Гарик не засмеялся, но что-то в нём шевельнулось. Он не знал, как это называется. Это было почти тепло.

— Слушай, пацан, — вдруг сказал один из старших матросов, по кличке Колтун. — А как тебя зовут-то, по-нормальному? Не может же человек "юнга" звать всю жизнь.

Гарик замер. Сначала он просто смотрел на него, как будто не понял. Потом прошептал, тихо, но достаточно внятно:

— Гарик...

Повисла пауза. Кто-то хмыкнул. Кто-то откашлялся. А потом — смех. Не злой, но громкий, как удар по столу:

— Гарик? Серьёзно?

— Ну, горелый, значит! — заржал Щука, хватаясь за живот. — А я-то думаю, чего он смуглый становится, стоит солнцу выглянуть!

— Да не пацан, а полено с поджаренной жопой! — добавил Колтун, кидая в Гарика корку хлеба.

Гарик не понял сразу, почему смеются. Но через пару секунд губы дрогнули.

— Ну, всё, теперь Горелый у нас на борту, — буркнул боцман. — Не забудь, юнга, в Африке твои братья, будешь там как дома.

— Если не сожрут, — вставил кто-то, и опять раздался дружный смех.

В ту ночь в кубрике не спалось. Было душно, плотный воздух словно прилипал к лицу, и где-то в животе шевелилась тёплая тяжесть от каши и усталости. Гарик лежал, глядя в потолок, и чувствовал, как что-то впервые за долгое время стало на место. Его имя, его место, его команда. Горелый.