Под сенью Берёзовых Врат (джен)

Снег продолжал идти — ни быстрее, ни медленнее, чем всегда. Мягкий, вязкий, он словно не падал, а опускался с неба лениво и решительно, затягивая землю белым покрывалом, под которым прятались прошлые шаги. В Обители наступило утро, но никто не спешил заваривать травы.

Ни в спальнях, ни у очага, ни на заднем дворе не было слышно обычного говорка троек — ни перешептываний, ни плетений, ни песен под нос. Что-то исчезло. Не только один человек.

— Он точно был вчера на ужине, — голос Наставницы Доли звучал так, как будто вырезал воздух лезвием. — Его видела и его троека, и дети с восточной стороны круга. После — тишина. Ни следа. Ни эха.

Гермиона сидела у окна, глядя на деревья, которые склонились к самой земле, словно выслушивали чьи-то признания. Она не говорила — впервые за всё время. Лишь пальцы вцепились в подол рукава, оставляя белые отметины на коже.

— Может, он... сам ушёл? — Рон произнёс это без убеждённости, как будто наугад бросил камешек в пруд и испугался, что не услышит всплеска.

— Тут некуда уйти, — тихо сказал Гарри. — Ни туда, ни обратно.

Наставники выстроили троек в круг у западных Врат. У каждого из детей — платок с символом обета. Только один платок остался без руки, что его держит. Он висел на еловой ветке, прижатый к стволу инеем.

— Турнир приостанавливается, — произнёс Наставник Ночной, стоя чуть в стороне от остальных. — Пока Истина не явит себя.

И в этом голосе не было ни гнева, ни страха — только тяжесть. Словно сам лес знал, что случилось, но молчал.

Когда солнце уже клонилось за вершины елей, Гарри вышел из круга. За ним — ни шагов, ни голосов, только скрип снега. Он не говорил никому, куда направляется, но Гермиона догадалась: туда, где снег глубже, где ветви спутаннее. Где исчез мальчик.

Он был одним из детей с дальнего юга. Его троека не выделялась: тиха, не слишком сильна, но вынослива. Они говорили мягко, с чуть вытянутыми гласными, и часто держались друг за друга за руки. Его имя Гарри не вспомнил сразу — как будто сама память пыталась его оттолкнуть.

— Ты тоже хочешь исчезнуть? — Рон догнал его спустя час. Шёл медленно, оставляя за собой неровную тропу.

— Нет, — ответил Гарри. — Я хочу понять, почему это возможно.

Лес казался другим. Без звона игр, без свечей и голосов — он был слишком большим, слишком настоящим. Деревья смотрели сверху вниз, как судьи, но молчали. И нигде — никакого следа. Как будто мальчика не было вовсе.

— Может, он не прошёл испытание, — пробормотал Рон. — Может, в нём было что-то, чего Обитель не приняла?

Гарри не ответил. Он думал о песне без слов, о жертве, что оставляет пустоту. О тени в себе, что стала чище и холоднее. Он чувствовал, как мир начинает говорить с ним не словами — а тишиной.

Вечером в зале собрались все. Не для обряда — для молчания. Троеки не разбирались, кто прав, кто виноват. Они просто смотрели друг на друга, не узнавая.

— Это не первый раз, — тихо сказала одна из девочек с запада. — В прошлом году исчез мальчик с серыми глазами. Его потом рисовали на снегу.

— Его никто не запомнил, — добавил другой. — Только следы на шале и ощущение, будто чего-то не хватает.

Наставники стояли на возвышении. Кто-то держал в руке свёрток бумаги, чьё имя было начертано чернилами, которые теперь выцвели. Имя, что не отзывалось в голове.

И тогда Доля сказала:

— Всё, что исчезает в Обители — остаётся в ней. Даже если мы не можем это найти.

Снег продолжал идти. Ни быстрее, ни медленнее, чем всегда.

Но теперь каждый ребёнок чувствовал — он может не вернуться из следующего сна.

С тех пор как мальчик исчез, в Обители больше не смеялись.

Не то чтобы это было запрещено. Просто никто больше не хотел. Слова, некогда плетущие узоры в воздухе, теперь опадали, не успев подняться. Ложки стучали о миски без звона, шаги по коридорам стали глухими. Воздух в школе напоминал ткань, слишком долго висевшую на ветру: потускневшую, истончившуюся, готовую разорваться от любого грубого жеста.

В трапезной за едой сидели молча. Троеки больше не занимали привычные места. Кто-то садился ближе к выходу, кто-то ближе к окнам. Некоторые пересаживались, если чувствовали на себе взгляд. Словно кресла, где кто-то сидел вчера, сегодня стали опасными. Несущими запах чужой вины.

Гермиона наблюдала.

Она делала это с точностью до дыхания. Высчитывала, кто с кем больше не говорит. Кто чьего взгляда избегает. Кто у кого за спиной внезапно становится тише.

— Видела ли ты, кто выходил ночью? — услышала она, проходя мимо.

— Нет... может, та девочка с чёрными косами. Или та, которая всё время молчит. Их легко не заметить.

— Я слышал шаги. Они были одинокие. А потом стало тихо. Слишком тихо.

— А может, и вовсе не человек. Может, Наставники забирают тех, кто не готов.

Шепот рос, как плесень на стене — незаметно и липко. Сначала по углам, а потом во всём помещении. Никто не говорил это вслух, но каждый чувствовал: кто-то из нас знает больше.

Гарри сидел в конце стола, глядя на чёрствый хлеб. Он давно остыл, как и суп в чаше. Он не ел. Слушал.

Рон жевал медленно, будто принуждая себя к этому, как к наказанию. Иногда его взгляд задерживался на Гарри. Иногда — уходил в никуда.

— Это не работает, — сказала Гермиона, присаживаясь рядом. Её голос был натянут, словно тонкая нить, которую уже тянут изо всех сил. — Все ведут себя так, будто это... зараза. Как будто страх может передаться взглядом.

— Может, так и есть, — пробормотал Рон. — Может, достаточно подумать — и ты уже в опасности.

— Не говори глупостей, — резко бросила она. — Должно быть объяснение. Наблюдение, вывод. Кто-то что-то видел. Если собрать все свидетельства...

— А что, если Обитель больше не играет по правилам? — перебил Гарри.

Гермиона замолчала.

Она не хотела в это верить. Ей нужна была структура — как узор на полотне, как формула, из которой можно вывести истину. Но каждая её попытка понять происходящее скатывалась в пустоту. Всё, что она собирала, оборачивалось зеркалом без отражения.

В классах стало холоднее. Магические очаги больше не пылали так жарко. Стёкла покрывались тонкими морозными линиями, словно кто-то невидимый рисовал изнутри.

В одном из классов ученики спорили. Спор шелестел, как опавшая листва, без огня, но с хрустом.

— Это твоя троека! — сказала девочка в льняной рубашке, указывая на парня, что стоял у стены, нахмурившись. — Ты была ближе всех к лесу. Кто знает, что вы там делали!

— Мы спали, как и все! Я поклялась на соли, разве этого мало?

— Клятвы не работают, если сердце лжёт, — вставил кто-то из дальней парты.

— А может, вообще… — чей-то голос сорвался. — Может, тот, кто исчез… он сам хотел уйти?

Повисло молчание. От этого предположения стало не легче, а только горше.

Гермиона листала заметки. Её свитки были теперь усеяны чернилами, записями, схемами. Кто сидел где, кто выходил когда, кто видел кого. Но всё это не складывалось ни в карту, ни в узор. Словно что-то важное ускользало из её памяти, как имя ребёнка, которого никто не мог назвать.

Она пошла в коридоры. Они были пусты. Где-то хлопнула дверь — или это просто ветер прошёл сквозь трещину в стене.

И вдруг ей стало страшно. Не от темноты, не от одиночества — а от того, что каждый здесь теперь был один, даже в толпе. От того, что и она, может быть, когда-нибудь исчезнет, и никто не вспомнит, как её звали.

— Знаешь, — сказал Рон позднее, сидя у огня, — я думал, что мы сильнее. Вместе, я имею в виду. Но с тех пор как... это случилось, я больше не уверен. Мы стали... как будто дальше. Не враги. Но не и друзья, как прежде.

— Мы не можем позволить страху победить, — Гермиона ответила сдавленно, и даже ей самой это прозвучало фальшиво. Словно она цитировала чью-то фразу, а не говорила от себя.

Гарри ничего не сказал. Он смотрел на пламя, и в отражении видел лицо с ледяными глазами. Оно исчезло через миг, как отблеск, но Гарри уже не знал — было ли оно иллюзией, или чем-то большим.

В ту ночь троеки запирали двери. Не от того, что боялись другого — от того, что боялись стать следующими.

И снег шёл, мягкий, беззвучный. Всё так же равнодушно, как и прежде. Только теперь казалось, будто он не покрывает землю, а засыпает следы тех, кого уже нет.

Сначала никто не понял, что это — обряд.

Не было сбора у Врат, ни начертанных символов, ни запаха соли. Наставники не говорили ни слова, лишь подходили к каждому — по имени, по взгляду, по одному. И указывали рукой: туда. В старое здание за ледяной беседкой, которое до сих пор считали заброшенным. Низкое, обросшее мхом, без света в окнах и без шагов у порога.

Первые вошли молча. Остальные ждали. Ждали долго. Ни один из вошедших не вернулся — не сразу. Лишь спустя несколько часов кто-то вышел — с затуманенными глазами и тонкой серой лентой на запястье. Он не говорил. Сел на скамью. Положил руки на колени. И смотрел в снег, как в воду.

Гермиона шла одной из первых. Внутри здания было не холодно, но воздух казался неподвижным, как в старинной склянке. Пол тянулся до стены, где начинался зал, отгороженный от мира тонкой дымкой. Внутри — зеркала. Много зеркал, высоких и узких, вмурованных в стены по кругу. И ни в одном — ни тени отражения.

Ни её лица, ни лампы у входа, ни самой комнаты. Зеркала были пустыми. Но не слепыми. В них будто что-то смотрело изнутри.

В центре зала — кресло, низкое, обитое грубой тканью. Перед ним — чаша из гладкого камня, полная воды. Над ней — нить. Чёрная, натянутая между двумя серебряными стойками. Она дрожала, как дыхание.

И тогда без звука, без слов, в самой груди — в крови, в костях — прозвучало:

«Оставь одно. Не зная, что. И иди дальше. Или не оставляй — и иди прочь.»

Гермиона подошла к воде. Смотрела в неё долго. Хотела задать вопрос — но не смогла. Слова не рождались. Они глохли, не успев возникнуть. Даже мысли стали вязкими, как мёд в холоде. Она попыталась вспомнить, что могла бы отдать. Какую память. Какой день. Какую боль. Какую радость. Но всё казалось слишком важным, слишком нужным, слишком своим.

Её рука потянулась к чаше — и дрогнула. Она отступила. Не потому что испугалась, а потому что не могла не знать. Гермиона всегда искала знание — и сейчас ей его не давали.

Она отвернулась и вышла, с тихой злостью и дрожью, которую не смогла подавить.

За ней шли другие. Один из мальчиков — светловолосый, с запада — молча приложил пальцы к воде. Нить оборвалась. Он вздрогнул, но не закричал. Его глаза стали глубже — и тише. Когда он вышел, лента уже была у него на запястье. Его спросили — он не ответил. Но в зеркалах остался отголосок: на миг промелькнул щенок, скачущий по утренней траве. И всё.

Кто-то не решался. Кто-то убегал. Один — упал на колени, не выдержав тишины. Один — замер, глядя в чашу, и шептал, беззвучно, пока не исчез свет в его глазах. И только потом — шаг, и выход, и рука пустая.

Когда пришла очередь Гарри, в зале никого не было.

Он вошёл без колебаний. Остановился перед чашей, вгляделся в воду. Ничего. Ни блика. Ни своего лица. Только глубина, которая была ближе, чем казалась.

«Оставь одно.»

Он не знал, что оставит. Но знал — что должен. Он чувствовал это в каждой клетке. И даже не потому, что обряд был необходим — а потому что внутри него уже что-то просилось быть отданным.

Он опустил пальцы в воду. Та оказалась тёплой, живой. И в ту же секунду что-то пошевелилось в зеркалах. Не отражение — воспоминание.

Лес. Летний. Мальчик бежит по траве, его зовут. Женский голос — родной. Он оборачивается — лицо мужчины в очках. Рука, тёплая, закрывает его от света. Смех. Потом ночь. Плед. Чай. Запах книги. Слово, сказанное перед сном. Имя. Любовь. Память.

Гарри выдохнул. И отпустил.

Нить лопнула. Зеркала ослепли. Чаша опустела. Его сердце замерло на миг — и стукнуло вновь, но тише.

Он вышел на свет. Лента легла на его запястье, как след от снега. Гермиона увидела — и вскрикнула бы, если бы могла. Рон молча отвёл взгляд. Он хотел спросить, но знал — не получит ответа. Гарри уже был чем-то другим. Не чужим. Но дальним.

Позднее, вечером, Гермиона пыталась вспомнить: кого не хватает? Она раскладывала имена, плела списки, перечитывала свои записи. Но где-то было пустое место, как выбитый зуб в ряду, как несуществующее имя, оставшееся без носителя. И никто не вспоминал.

Наставники не объясняли. Ни кто прошёл. Ни зачем. Ни какой обряд это был. Только давали ткань — тем, кто отдал. И смотрели долго, в лицо, будто взвешивая, что ты стал собой без своей памяти.

А снег всё шёл. И только он знал, что исчезло по-настоящему. Он ложился на плечи, на крышу старого здания, на серую ленту на руке Гарри. Молча. Как тайна, которую никто не сможет вернуть.

Они вышли из зала поодиночке — без слов, без взгляда. Троеки молчали, словно забыли, как звучат собственные голоса. Воспоминания ещё не исчезли, но их уже не было. Кто-то держался за голову, кто-то не мог переступить порог. Гермиона не плакала, хотя глаза её были сухими, как поверхность зеркала без отражения. Рон шёл рядом с Гарри, но как будто сквозь него. Они не разговаривали. Не потому что не хотели — потому что не знали, как.

Гарри слышал, как что-то внутри него стало тише. Не сразу. Сначала — как будто музыка замедлилась. Потом — замерла вовсе.

Он не пошёл в спальню. Не вернулся к остальным. Он не знал, почему ноги понесли его прочь, но в этом молчании было что-то правильное. Он пересёк порог внутренних дворов, миновал последние огни школы и оказался у кромки леса. Снег здесь лежал нетронутым, словно охранял вход в иное пространство — белое, безвременное.

Он шагнул вглубь.

Тени деревьев не были чёрными. Они были синими — густыми, как чернила, разлитые по льду. Шаги Гарри гасли, едва коснувшись земли. Было ощущение, что звук остался в комнате отголосков, как и что-то ещё… важное.

Он остановился, когда воздух изменился. Перед ним не было дороги, но и не было стены. Только холод, тишина — и вдруг он.

Мальчик.

Он не появился — он был. Как снег, как дыхание в морозном воздухе. Белая рубаха. Волосы, спадающие на плечи, как иней. И глаза — не синие, не серые, а бездонные. Не то чтобы без цвета, а как будто сам цвет — забыл, что такое существовать.

— Ты отдал, — произнёс он, не поднимая головы. — Больше, чем просили. Неужели хотел забыть?

Гарри молчал. Не потому что боялся. Просто... чувствовал, что любые слова теперь — тоньше льда под ногами.

— Ты стал ближе ко мне, чем к ним, — продолжил Мальчик. — Ты думаешь, что всё ещё среди них. Но ты уже сделал выбор. Не впереди. Позади.

Ветер скользнул между деревьев, прошептал в ветвях имя. Гарри не расслышал — или не хотел слышать.

— Почему ты говоришь это? — прошептал он, наконец. — Кто ты?

Мальчик взглянул. И в этом взгляде не было угрозы. Только бездна, спокойная, как поверхность замёрзшего озера.

— Я — тот, кто был, когда ты остался. Я не забирал. Я ждал.

Он шагнул ближе. Снег не скрипнул. Тень от его тела не ложилась.

— У тебя больше нет их. Только ты. И я.

Гарри почувствовал, как внутри него что-то отозвалось. Не страх. Не принятие. Но... знание. Хрупкое. Как лёд перед трещиной.

— Что ты хочешь? — спросил он.

— Чтобы ты понял, — прозвучал ответ, — что это не путь. Это возвращение.

И тогда Мальчик исчез — не в воздухе, не в свете, а в самом Гарри. Словно отразился и ушёл обратно в глубину, откуда был вызван. А Гарри стоял, среди снега, в тишине. Один.

Он не знал, сколько прошёл. Но когда вернулся, школа уже не казалась такой же. Друзья не были ближе. А снег — не белее.

Он отдал. Но что получил взамен — он ещё не знал.

Гарри шёл по длинному коридору, где своды касались плеч, а шаги отзывались не эхом, но пустотой. Он не знал, что ищет. Может, воздуха — без взглядов, без слов, без воспоминаний. Может, просто стену, в которую можно было бы упереться лбом, чтобы она осталась — неподвижной, как сам он не умел.

Двери проплывали мимо. Одни — плотно закрытые, другие — приоткрытые, дышащие тусклым светом. Он не заглядывал внутрь. Всё внутри, казалось, было одинаково: постели с простынями, пахнущими полынью; книги, чьи страницы не хотели переворачиваться; лица, которых он больше не различал. Он даже не помнил, где спит. И важно ли это — когда сам не спишь.

Гермиона сидела за письменным столом в учебной комнате, где окна были запорошены инеем, а чернила замерзали в чернильнице. Перед ней — раскрытая книга с чужим почерком, записки, перечёркнутые, исписанные заново. Она писала как в бреду, пыталась собрать воедино то, что распалось: слова, правила, причины.

— «Если понять суть обряда, если воссоздать хронологию…» — бормотала она вслух, — «...значит, можно…»

Но ничего нельзя. Слова ускользали. Объяснения — не удерживали. Бессилие горело внутри неё — не огнём, а холодом. И она ломала перо, пока пальцы не слипались от чернил, и не замечала, как дрожат губы, не от холода.

— Где ты, Гарри? — прошептала она, и не знала, зачем.

Рон сидел у окна в спальне, поджав ноги на подоконнике. Он не ждал ничего. Лишь смотрел на белизну за стеклом — такую густую, что даже деревья в ней теряли очертания. Он держал в руках деревянную ложку — ту самую, что сделал в ремесленной, и которую хотел подарить... но так и не подарил.

Он вспоминал голос Гарри, глаза Гермионы, их шаги рядом. Но теперь каждый шаг отзывался в груди занозой — потому что ни один из них не вёл туда, где они были раньше.

Он не мог смотреть Гарри в глаза. Не потому, что злился. А потому, что всё понял. Гарри — уже не с ними. Он стал другим. Слишком тихим. Слишком далёким.

— Всё бы отдал, чтобы всё вернуть, — подумал он. — Но, кажется, уже нечего отдавать.

Вечером трое оказались в одной комнате — случайно или по воле школы, никто не знал. Стены были мягкие от теней, свеча — одинокая. Они стояли, не приближаясь, будто между ними — не воздух, а ледяная гладь.

Гермиона посмотрела на Гарри — и отвела взгляд. Рон посмотрел на Гермиону — и опустил голову. Гарри стоял прямо, как будто не чувствовал ни их, ни себя. Молчание было долгим. Не глухим, а тяжёлым, как спрессованный снег.

Никто не говорил. Никто не извинился. Никто не объяснил.

Потом один из них вышел. Потом другой. Третий остался — и погасил свечу.

С этого вечера они не были троицей.

На следующее утро их рассадили в классе по разным рядам. Школа, казалось, знала — и принимала.

В ремесленной мастерской Гермиона стояла одна у стола, вырезая форму, которую никто не понимал.

Рон не пришёл на завтрак.

Гарри сидел у окна, глядя на лес. Где-то далеко, в белом свете, как будто ждал кто-то. Или звал.

Но он больше не делился замиранием сердца.

Они больше не были "мы".

И круг, что некогда замкнулся на рассвете у ворот Обители, теперь лежал расплавленным в снегу — словно знак, что всё, что было, может не вернуться.

Под настойчивым ветром, что прошивал склоны Обители тонкими иглами холода, трое шли в молчании. Они шли не рядом — каждый держался на расстоянии, как будто шаги их больше не совпадали. Над горизонтом всё ещё лежал слабый отблеск уходящего дня, но свет тот был чужим — не тёплым, не обнадёживающим, а словно запоздавшим, неуместным. Иней покрывал корни, как паутина, растянутая временем, и не было слышно ни птицы, ни дыхания леса — лишь треск снега под ногами, прерывистый и неуверенный, будто шаги принадлежали тем, кто сам себе уже не верит.

Они пришли туда, куда вело задание — или, быть может, что-то большее. Старое дерево, покрытое тончайшим слоем серебра, казалось, спало, согнувшись над каменным кругом у подножия — забытое капище, где время не осталось. Среди камней — треснувшая чаша, в ней — пепел, которого не должно было быть, если бы место было покинуто. Здесь уже кто-то горел.

Рядом стояла Наставница Доля. Сегодня без маски, и лицо её, сухое, изрезанное тонкими морщинами, напоминало саму кору этого дерева — как будто она принадлежала ему, была вырезана из того же времени и молчания.

— Здесь, — сказала она, негромко, но голос её прошёл сквозь каждого. — Здесь вы скажете то, что никто не услышит. Напишите не ради ответа. Не ради надежды. Только ради того, чтобы больше этого не носить.

Она протянула каждому по тонкому листу пергамента — будто срезанного с кожи ветра, лёгкого, почти прозрачного. И по чернильнице — но чернила были цвета золы, вязкие, тяжёлые. Они не блестели, не текли — будто всё, что ими было написано, не хотело быть произнесённым.

Гарри сел первым. Он не посмотрел ни на Гермиону, ни на Рона. Он не чувствовал в себе желания объяснять — и знал, что они тоже не нуждаются в словах. Он сел к камню, отвёл глаза к трещине на его поверхности — и начал писать.

Он писал о том, что никогда не сказал. О тишине, что скапливалась между ними, как снег на стекле — невидимой, пока не станет слишком поздно. Он писал родителям — но не как мальчик, скучающий по ним, а как тот, кто теперь сам стал тенью, и потому не может больше молиться. Он писал о страхе, который отдалял его от друзей — не потому, что не любил, а потому что не мог позволить себе нуждаться. И в конце — имя. Имя мальчика с ледяными глазами, не написанное с упрёком, не с мольбой — просто как след, признание того, кто остался в нём.

Когда перо отлипло от бумаги, Гарри не чувствовал облегчения. Но и тяжесть была уже другой — как если бы он переложил часть бремени на лёд, что не тает.

Он положил письмо в чашу. Пламя возникло без спички, без жеста — как дыхание духа. Лист зашевелился, свернулся в танце, и исчез, не оставив дыма.

Рон писал дольше. Его пальцы дрожали. Он дважды отрывал перо, трижды начинал заново. Но не перечёркивал. Просто менял угол. Он писал о том, как больно быть рядом с теми, кто ярче тебя. О том, что он ненавидел в себе слабость — и как часто хотел исчезнуть, просто чтобы не мешать. О том, как молчание стало для него убежищем, а потом — клеткой. И, в конце, он добавил фразу: "Если однажды кто-то забудет меня — пусть это буду я сам."

Когда письмо исчезло в пламени, Рон выдохнул — не с облегчением, но будто впервые за долгое время позволил себе быть услышанным хотя бы тишиной.

Гермиона держала перо ровно. Её почерк был точен, строчка к строчке, без сбоев. Но слёзы падали на пергамент, и чернила расплывались. Она не вытирала их. Она писала Дамблдору, писала себе, писала миру, в который пыталась вписать всё знание, всё понимание — и забыла, как говорить по-другому. Она писала о том, как долго искала ответы, когда нужно было просто остаться рядом. О том, как тяжело быть правой — и остаться одна. И в конце — она написала "Я больше не докажу. Я просто приму."

Когда её письмо исчезло, она осталась сидеть дольше других, будто прислушиваясь — не к себе, к тому, что осталось после.

Наставница молчала. Ветер усилился, и иней на капище зашелестел, будто оживая. Трое встали, но не глядели друг на друга. Только перешли через круг, как сквозь завесу. И позади них — ничего не осталось: ни бумаги, ни пепла, ни пламени. Только дерево, чьи ветви теперь казались чуть ниже, чуть тише. И круг, в который больше не хотелось входить снова.

Они шли назад — уже не вместе, но и не врозь. Между ними не было ни слов, ни обещаний. Только следы на снегу, что не спешили исчезать.