Дождик осенний, поплачь обо мне (джен)

С приближением зимы становилось всё холоднее, стены покрывались инеем даже без воздействия дементоров, ветер, врываясь в окно, свистел, визжал, гудел, будто потешался над замерзающими людьми. После первых заморозков Белла подумала, что им всем скоро наступит конец, удивляясь, как азкабанским заключённым удалось просидеть здесь так долго. Но утром явился сменщик Перкинса, бородатый молчаливый аврор, весьма скупой на слова, который оставался в местном лексиконе просто "Безымянным", и раздал помимо тарелок с привычной уже кашей железные зачарованные жаровни. Заклинание на них обновлялось каждую неделю, если прозеваешь — останешься замерзать, но теперь можно было понемногу отогревать руки и ноги, согревать поясницу или сооружать хилое гнездо из тонких одеял с частичкой тепла в середине. Конечно, вода в раковине и в санузле оставалась ледяной, заставляя каждый раз при использовании вздрагивать и вспоминать про цистит, но хотя бы не замерзала в трубах, лишая узников последней возможности попить или вымыть руки.

И Белле в такой обстановке ещё приходилось петь. Она старалась не напрягать связки, но совершенно не удивилась, проснувшись однажды с тихим сипом вместо голоса. Её огорчённое еле слышное лепетание вызвало у порывистого Антонина очередную вспышку гнева, причём злился он, потому что "голубке надо было поберечь горлышко, а не напрягаться сверх меры".

— Мы к дементорам привычны, — поддержал его громогласный Мальсибер. — А ты хрупкая.

— Они страшные, — призналась Белла, ощущая, как от боли в горле и общей усталости слёзы сами наворачиваются на глаза. Какое уж тут достоинство, если это тело такое слабое и истощённое многолетними испытаниями. Прежняя мадам Лестрейндж наверняка плевала с высокой колокольни на простуду, дементоров, лысину министра Фаджа, но того же нельзя было сказать о нынешней.

— Молока с мёдом и маслом надо, — нерешительно проговорил Джагсон, хотя и сам понимал, насколько нереальный это запрос.

— И зелий хороших… Жаль, с нами Снейпа не посадили, — посетовал Рабастан.

— Толку с того Снейпа без его лаборатории, — фыркнул Долохов. — Наложением ладоней он лечить не умеет.

— Всё нормально, — шмыгнув, прошептала Белла. — За неделю пройдёт.

Уж неделю она сможет потерпеть?

Первый дементор сунул свою уродливую башку в недоступный ранее коридор на третий день. Он опасливо плыл, едва задевая пол ошметками своего плаща, слепо принюхивался, оценивая добычу. Его манил запах страха, слабости, такой сладкий, что, будь у монстра язык, он бы облизнулся. Людишки, так долго избегая наказания, подкопили светлых воспоминаний, боялись меньше, но это дело поправимое. Кто станет первым блюдом?

Эван Розье, ощутив знакомое дыхание смертельной стужи, от которой отвык, внезапно впал в истерику:

— Убирайся! Проваливай! Тебе сюда нет хода! — и тем навлек на себя неприятности. Зачем идти дальше, если вполне живенькая добыча сразу под носом — только руку протяни. Дементор с хрипом втянулся в камеру, и его движения сопровождал обречённый испуганный вопль.

Белла, зажав уши, лежала на кровати, и не могла избавиться от ощущения, что всех подвела, а нынешний кризис — целиком ее вина. Сейчас там рыдает Розье, но вскоре дементоров станет больше, как и криков. Сколько продержится она сама? Прошлый рекорд — тридцать одна секунда, пока она не научилась отгонять чудовищ пением. Открыв рот, она даже не успела что-то сказать, как закашлялась, обессиленно утыкаясь лицом в подушку. Она почти забыла, каково это — находиться в тепле. Солнечные лучи казались прекрасным сном, недостижимым и далеким, наподобие тех мягких снов из детства, в которых наливается соком клубника на грядке, вода из шланга разбрызгивается на клумбу с флоксами, оставляя в воздухе радугу, а на газоне желтеют пушистые одуванчики, будто кусочки того самого солнца, осыпавшиеся на землю осколками витражей.

Память об одуванчиках была первой, что забрал явившийся следом дементор.

Время шло, а лучше Белле не становилось, горло распухло, глотать и дышать стало тяжело. Выматывающей кашель напоминал лай старой собаки, а подняться, чтобы поесть, казалось нереальным. Дементоры осмелели, являлись в полдень, как по часам, и их визиты ещё сильнее подрывали без того слабое здоровье. В свободное время, свернувшись в клубок и обняв жаровню, она пыталась собраться с силами, преодолеть хворь усилием воли, но проигрывала. Белла уже сама пылала, будто головёшка, ощущая, как голова кружится и всё вокруг расплывается в жарком мучительном мареве. Она не заметила, как впала в забытье, лишь слышала отрывистые оклики Долохова, взволнованный бас Натана, разносящийся под сводами подземелья, как звук Иерихонской трубы.

— Перкинс, если моя жена здесь умрёт, вам придётся отстраивать новую тюрьму, — отчётливо послышался очередной голос, катастрофически убедительный. Она уже плохо понимала, что происходит, где она находится и кто говорит, но верила — этот человек точно сделает, как обещает. Бедный Перкинс. Наверное, эта жена кому-то очень дорога…

Спор продолжался. Человек с настойчивым, приятно освежающим голосом убеждал в чем-то другого, который неуверенно бубнил, упирался и возражал, как комок теста, не желающий помещаться в кастрюле. Холодный голос злился. Голос-тесто мямлил. Белла ощущала себя куском масла, тающим на раскаленной сковородке и радовалась — скоро она станет совсем лёгкой, просочится в тесное окошко и улетит к тому большому, жёлтому, яркому… как оно называется?

Заскрипела дверь, каменный пол отозвался от шума решительных шагов. Узники Азкабана носили мягкие тапочки, однако визитёр умудрился стучать каблуками, будто оловянный солдатик на плацу. Голос-тесто остался в коридоре, что-то обиженно доказывая. К разговору присоединился хрипловатый низкий говорок, отливающий кирпичной крошкой, но тут лба Беллы коснулась сухая прохладная ладонь, сразу отбивая все попытки размышлять, как у звука может быть цвет или фактура.

Холодные руки были прекрасны — охлаждали пылающую голову, усмиряли хоровод мыслей, и ей захотелось, чтобы весь этот человек был вырублен из цельной глыбы, как ледяной рыцарь в зимнем парке.

— Все будет хорошо, — спокойно пообещал освежающий голос. — Перкинс обещал принести лекарство. Ты поправишься, жена.

Человек присел на край кровати, обнимая, поднес ей к губам чашку воды, помог напиться, и Белла снова задумалась — как ей может быть холодно, если она — тающее горячее масло? Как холодные объятия могут ее охлаждать, если они такие горячие?

Поймав беспокойную ладонь, она сжала ее, и не запела, а скорее зашептала строчки, которые всплывали откуда-то из глубин памяти, такие же эфемерные, как и все происходящее:

— В этой тишине пронзительной поёт негромко голос странный, таинственный.

Белой луны свет негреющий коснётся наших губ и растает, как сон…

Обними меня, не отпускай,

Будто я тобой любима… (9)

— Молчи, — приказал ей голос, и со лба аккуратно убрали влажную от испарины прядь. — Отдыхай. Я побуду здесь, не нужно говорить…

Через некоторое время владелец бубнящего голоса принес горькую противную настойку. А холодный голос советовал ее выпить, хотя Белла кривилась и отворачивалась:

— Бабушка, невкусно, — пожаловалась она, как делала, будучи совсем маленькой. Тогда любимая бабушка гладила ее по волосам, вселяя в сердце спокойствие.

Но холодный голос — не бабушка, хотя с ним рядом тоже было спокойнее. И Белла, зажмурившись, выпила несколько глотков лекарства, тут же проваливаясь в черную глухую пугающую темноту, похожую на смерть, где не было ничего, только надёжные холодные руки, не позволяющие потеряться, будто свет маяка. С таким сопровождением было совсем не страшно, и она заснула.

Когда Белла очнулась, ей показалось, что все произошедшее ей привиделось — уж слишком сумбурными и бредовыми казались воспоминания. Но ощущала она себя гораздо лучше, и даже осмелилась сесть. В камере, как и всегда, она была одна, кружка стояла на столе, и там же поблескивал темный бутылёк из-под лекарства.

— Как ты, голубушка? — расслышала она нерешительный голос, похожий на кирпичную крошку… Что? Какой ещё кирпич? Это же Долохов.

— Получше, спасибо, — нерешительно отозвалась она, потирая лоб. Горло больше не болело, лоб также не напоминал жаровню, и она снова начала мёрзнуть. — Сколько я…

— Не напрягайся и отдохни ещё, — прервал нерешительные расспросы другой спаситель, кого она теперь узнала, испытывая мучительную неловкость. Родольфус поил ее лекарством, а она обзывала его бабушкой! Стыдно было неимоверно, и Белла снова порадовалась, что между ними стена, не позволяющая попасть под осуждающий снисходительный взгляд.

— Спасибо, — нерешительно отозвалась она, прекрасно понимая, что её расслышат.

Голова гудела, а память все так же напоминала горячечный винегрет, слепленный из пёстрых невразумительных лоскутов. Странно, она так сосредоточилась на руках Лестрейнджа и его голосе, воспринимая их как отдельные, вполне самостоятельные объекты, что совсем не обратила внимание на внешность или лицо. Упустила такую возможность узнать, как выглядит муж Беллатрисы. Чего ещё можно ожидать от безмозглого куска масла!

Но гораздо больше Беллу взволновал тот горячий отклик, который она получила от этих людей. Она до сих пор считала себя здесь чужой, а к соседям, помня события книг, относилась со вполне предсказуемой опаской, хоть и набралась смелости, чтобы шутить с Тони. Его единственного она видела воочию, поэтому он обрёл для неё более человеческие черты, в отличие от абстрактного "шума", обладающего характером, но не имеющего лица, кем были для неё все остальные. Однако в бреду все эти бестелесные голоса приобрели объём и вес, — взволнованное громыхание Натаниэля дробило камень, будто хвост дракона. Ворчливый говорок Руквуда напоминал брюзжание пожилого занудного дядюшки, язвительного и безотказного, навевая воспоминания о старом уютном кресле с потёртой обивкой. Мягкий баритон Рабастана, взлетающий вверх, будто птица в потоках ветра, указывал направление, не позволяя сбиться с пути.

А Родольфус, более других отстранённый, неожиданно оказался и самым близким, или же наиболее упрямым, доказывая, что Лестрейнджам правила Азкабана на заборе писаны, и там же они их видели, вместе с соблюдением этих самых правил. С ноги открыл дверь чужой камеры, отправил тюремщика за лекарствами вместо почтовой совы, проявил заботу, которую трудно ожидать от правой руки Волдеморта.

Ей не хотелось потерять такое эфемерное ощущение общности, о котором она почти позабыла, хотя в прошлой жизни наличие дружеского плеча или близких по духу людей казалось естественным, как дыхание или сон. Позволить дементорам забрать это — всё равно, что разрешить без сопротивления ограбить. Она могла смириться с тем, что у неё отняли воспоминания о больших и маленьких бытовых радостях, но лишиться воспоминаний о чужой человечности — настоящего Азкабанского сокровища, — казалось недопустимым.

В привычный час непуганые обнаглевшие дементоры неспешно заплывали на нижний этаж, собираясь безнаказанно полакомиться, и уже выбирали себе жертв по вкусу, когда их накрыло, ошпарило, прожаривая до призрачных костей волной очередной песни — негромкой, но пробирающей, как кислота. Концентрированный коктейль из магии, надежды, радости, жажды жизни оказался тварям не по зубам, и они предпочли скрыться, пока Белла, нерешительно улыбаясь, напоминала себе и другим:

— Нет ничего, кроме любви, здесь нет ничего, кроме любви.

Когда ты стоишь у этой черты,

Из тысячи слов есть всего четыре,

И нет ничего, кроме любви… (10)

Она верила, даже без понимания слов эти люди смогут уловить её эмоциональный посыл, весь шквал признательности, раз уж не получается выразить благодарность лично, глядя в глаза. И Антонин, усмехаясь, ответил ей за всех:

— Рады, что ты снова с нами, голубка…

(9) — отрывок из песни "Сокровище", исп. Автор Застенчив

(10) — "Нет ничего, кроме любви", исп. "Немного нервно"