Кровь Дракона (джен)

Тропинка, ведущая к Хогвартсу, тянулась меж редких елей и дубов, укрытых предрассветным туманом. Ветки, согнутые под тяжестью росы, будто склонялись, уступая дорогу двум фигурам, идущим из глубины леса. Бледный свет рассвета окрашивал всё вокруг в серебро, и даже клочья тумана походили на дым, поднимающийся после сражения.

Шли они медленно — хрупкая девушка в порванном платье и юноша, опиравшийся на посох, выломанный из грубой ветви. Каждый шаг отдавался болью в теле, но именно в этой медленной поступи было что-то торжественное: они возвращались не как победители, а как выстоявшие.

Невилл чувствовал, как липкая кровь на плече впитывается в ткань рубашки — там, где когти чудовища порвали его плоть. Ладони саднили: тонкие полосы ожогов, оставшиеся от того, как он удерживал магию, проходящую сквозь лозы, ещё пульсировали жаром. Но раны тела были ничем по сравнению с тем, что жгло изнутри. На краю сознания, будто в отдалённых глубинах пещеры, продолжал шептать голос. Сначала громкий, властный, теперь он превратился в глухое эхо — слова были неразличимы, но сама их тень оставалась. И от этого сердце Невилла сжималось, словно в груди поселился чужой огонь, который не потушить водой.

Луна шагала рядом, босые ноги почти бесшумно касались земли. Её волосы спутались и слиплись, в прядях застряли сухие листья и пепел. На виске чернела полоса — след взрыва амулета. Но глаза… глаза её не померкли. Красные от усталости, обрамлённые тенью ночного леса, они светились спокойной ясностью. Она не смотрела на дорогу перед собой: её взгляд, казалось, пробивал туман и видел дальше — башни Хогвартса, которые уже начинали вырисовываться на горизонте.

— Он всё ещё там, — тихо произнёс Невилл, и голос его прозвучал хрипло, будто когти зверя прошлись и по горлу. — Я… слышу его.

Луна остановилась и посмотрела на него так внимательно, что он почувствовал, как жар пробежал по щекам. Она кивнула.

— Да. Но теперь он связан, — её голос прозвучал спокойно, без страха. — Ты ведь тоже чувствуешь? Лес изменился. Он затаился, но он дышит вместе с нами.

Она коснулась ладонью ближайшего дуба. И Невилл с изумлением увидел: кора дрогнула, едва заметно, как если бы дерево откликнулось на её прикосновение.

Они снова пошли вперёд. Замок вырастал над туманом, строгий и величественный, но сегодня казавшийся не цитаделью, а домом, где горят последние огоньки факелов, ожидая рассвета. Силы стремительно покидали его, и всё же в груди Невилл чувствовал не пустоту и не страх, а нечто новое — тяжёлое, но твёрдое, словно камень. Решимость.

— Луна, — он остановился, подбирая слова, и тяжело вздохнул. — Если бы не ты…

Она улыбнулась усталой, едва заметной улыбкой.

— Мы оба знаем, что это неправда. Ты удержал его дольше, чем смог бы кто-либо другой. Ты защитил меня, защитил лес… — Она задержала взгляд и, чуть мягче добавила: — И себя тоже.

Простые слова упали на него, как ключ, сорвавший невидимую цепь. Сколько лет он нес в себе груз слабости, позор фамилии, взгляды жалости и насмешек, память о родителях, потерявших разум. Но сейчас он понял: тьма крови — лишь часть его. В его жилах была и другая сила — корни, тянущиеся в землю, в прошлое семьи, в стены замка, где столько поколений учились верности и храбрости.

Ворота Хогвартса распахнулись навстречу. Сквозняк принёс запах камня, травы и знакомого тепла. Замок словно понимал, что они вернулись другими.

Невилл бросил последний взгляд на лес. Он утонул в молочной пелене рассвета, но за туманом чувствовалось дыхание — тяжёлое, сдержанное, будто дракон притаился, выжидая час. И впервые мысль о его присутствии не обожгла сердце страхом. Она закалила его.

Когда они шагнули внутрь замка, ударили первые утренние колокола. Их звон разнёсся по стенам, встречая новый день — день, с которого начиналась новая жизнь Невилла.

В Хогвартсе царила сонная тишина. Казалось, что стены сами спят, усталые после долгой ночи. Большинство учеников ещё не поднялись, и лишь редкие шаги привратников-патрульных звучали где-то далеко, в пустых коридорах, отдаваясь гулким эхом. Луна и Невилл шагали медленно, их шаги почти не нарушали тишины, словно и сам замок оберегал их путь. Они добрались до пустого класса в дальнем крыле — туда, где когда-то собирался ДА.

Внутри время будто застыло. На старых партах всё ещё виднелись выцарапанные инициалы — неровные буквы, оставленные теми, кто верил и боролся. В углу, покрытый толстым слоем пыли, лежал забытый тренировочный манекен: он осыпался по краям, но всё ещё напоминал о ночах, когда сюда приходили с надеждой научиться стоять против страха. В воздухе витал запах старого дерева и мела, и вместе с ним — лёгкая грусть. Но в этой грусти чувствовалась память. Память о том, что однажды уже держало их вместе — общее сопротивление, общая вера в свет.

Невилл тяжело опустился на скамью, стиснув зубы от боли в боку. Каждое движение отзывалось ломотой, каждая мышца напоминала о прошедшей ночи. Но сильнее всего давило то, что жило не в теле, а глубже — в самом сердце, в крови. Он чувствовал, как усталость накатывает волнами, но в груди пульсировало нечто иное, более тяжёлое. Словно чужая сила искала в нём выход.

— Он не ушёл, — глухо сказал он, глядя на свои ладони, исцарапанные и дрожащие. — Я всё ещё слышу его. В глубине, где-то там… Сангвинарис. Он ждёт.

Голос его прозвучал так, будто каждое слово отрывалось с усилием.

Луна молча присела рядом. Её руки казались хрупкими, почти прозрачными на фоне серого утреннего света, что пробивался сквозь мутное стекло. Она не перебивала его. Просто слушала, и в её молчании было больше участия, чем в любых словах.

Невилл провёл рукой по лицу и продолжил, не глядя на неё:

— Всю жизнь я боялся крови своей семьи. Думал, что именно она сделала меня слабым… что из-за неё я не такой, как все. Родители потеряли себя, и я… всегда был не тем, кем должен. — Голос сорвался на шёпот. — Я считал, что во мне нет ничего, кроме этой тьмы.

Луна повернулась к нему, и её ладонь мягко коснулась его локтя. В этом жесте было столько простоты и уверенности, что Невилл впервые за долгое время почувствовал себя не один.

— Ты ошибаешься, — сказала она негромко, но твёрдо, словно ставила точку. — Твоя кровь никогда не была проклятием. В ней есть боль, да. Но есть и сила. Это корни, Невилл. Они связывают тебя с теми, кто жил до тебя, с землёй, с Хогвартсом. Ты чувствуешь её сейчас?

Он замер. И вдруг, сквозь тяжесть, сквозь шум в голове, уловил другой ритм — ровный, спокойный. Где-то под кожей, под ранами и усталостью пульсировала энергия. Она не была чужой, не была страшной. Она была родной. Теплой. Ровной, как дыхание земли, как сердцебиение замка, что хранил его столько лет. Он закрыл глаза и ощутил, как эта сила поднимается по венам, сплетаясь с его волей, а не подчиняя её.

— Я… — голос дрогнул, но в нём звучала новая нота. — Я всегда думал, что во мне только тьма.

— А теперь знаешь, что в тебе — и свет, — ответила Луна. Её взгляд был таким ясным, что Невилл не смог отвести глаз. — Ты больше не боишься своей крови. Ты стал её частью.

Он открыл глаза, и мир словно стал другим. Всё ещё оставалась усталость, всё ещё звучал шёпот дракона, но теперь он не заслонял собой всё. Теперь он был лишь одной из нот — тревожной, но не главной.

Невилл посмотрел на Луну, и между ними возникло что-то новое. Не признание, не обещание, но намёк на близость, тихую и едва уловимую, которую нельзя было выразить словами. Он глубоко вздохнул и сказал только одно:

— Спасибо.

Луна улыбнулась своей обычной, чуть рассеянной улыбкой. Но в ней было тепло, которое согревало сильнее любых заклинаний.

— Не мне, — ответила она. — Тебе самому. Ты наконец услышал себя.

За окном небо светлело, разгоняя остатки ночи. Первый луч солнца скользнул сквозь мутное стекло и упал на их лица, золотя пыль в воздухе. Казалось, что сама комната дышит. Это был новый день — и для Хогвартса, и для Невилла Лонгботтома.

Тишина в классе, словно намеренно задержанная, тянулась и тянулась. Казалось, даже каменные стены, пропитанные памятью ДА, прислушивались к ним, к дыханию двух усталых, но живых учеников. Пыль в солнечных лучах кружилась неспешно, будто сама магия решила подарить им этот миг покоя — миг, в котором нет ни боли, ни страха, ни вчерашней тьмы.

Невилл сидел, уронив плечи, и только теперь позволил себе вдохнуть глубже. Каждое слово Луны отзывалось в нём, словно упавшее в воду семя, которое ещё не проросло, но уже жило в земле. В груди было странное чувство — что-то новое и хрупкое, похожее на росток, пробивающий камень: оно тянулось к свету, боясь и одновременно жаждая быть замеченным.

Луна не отводила взгляда. Её глаза, светлые и ясные, были неподвижны, но в этой неподвижности была сила — спокойная, ровная, как дыхание леса. В них не было жалости, к которой Невилл привык за годы; не было и снисходительной усмешки, с которой к нему нередко относились другие. В её взгляде жило знание. Будто она всегда видела в нём то, чего он сам не хотел признавать, и только ждала, когда он догонит её взглядом самого себя.

— Ты изменился, — сказала она мягко, но так, что слова прозвучали твёрдо, как истина.

— Думаешь? — Невилл смущённо почесал затылок, и привычная неуклюжесть чуть вернула его в реальность.

— Нет, — Луна чуть покачала головой. Её тонкие волосы скользнули по плечам, блеснув в полосе света. — Ты всегда был таким. Просто теперь ты сам это увидел.

Невилл замер. В её голосе не было сомнения, не было колкости — ничего, что требовало бы защиты или оправданий. Только уверенность. И от этой уверенности внутри стало тепло. Как будто он всё это время стоял в тени и только сейчас сделал шаг в свет.

Он хотел что-то ответить, но слова не находились. Губы приоткрылись, дыхание перехватило, а в груди зазвенело странное, лёгкое чувство — почти радостное.

Луна между тем протянула руку и поправила повязку на его плече. Движение было обыденным, но прикосновение — нет. Оно было лёгким, но крепче любой защиты, словно через пальцы передавалась сила, которая держала его куда надёжнее, чем железо. Невилл вздрогнул, и не от боли — от того, что вдруг понял: этот невесомый жест значил для него больше, чем все победы в дуэлях.

— Мы ведь не одни, — тихо сказала она, опуская руку.

В этих словах было больше, чем просто утверждение факта. В них звучала память о тех, кто был рядом, о тех, кто ещё впереди, и о том, что сама жизнь не отпускает их в одиночество.

— Да, — произнёс Невилл. Пауза перед ответом была долгой, но зато слова вышли крепкие, уверенные. — Мы вместе.

В этой простой фразе возникло нечто новое. Не клятва и не признание, а скорее предчувствие. Намёк на связь глубже, чем союз в бою, — связь, которая только начинала пробиваться сквозь камень их страхов и неуверенности. Она ещё не была выражена в словах, но уже жила в их взглядах, в молчании, которое не тяготило, а согревало.

Снаружи просыпался Хогвартс. Скрипели доски коридоров, где-то глухо закрылась дверь, вдали прокричала сова. Жизнь возвращалась в замок, как солнце, медленно выползающее из-за горизонта. Но здесь, в этой маленькой комнате, потерянной среди коридоров, всё ещё оставалось ощущение, что мир принадлежал только им двоим — и что в этом мире рождалось что-то новое, хрупкое и тёплое, но уже настоящее.

Сумерки спускались на Хогвартс так медленно и торжественно, будто сам замок знал — день подходит к концу, но впереди ждёт ещё многое. Пурпурные отсветы ложились на гладь озера, на высокие башни, на витражи, которые мерцали, словно глаза великого хранителя.

Невилл стоял на каменной балюстраде, не двигаясь. Под ногами холодный камень хранил тепло прожитого дня, а перед ним раскидывался замок, такой знакомый и в то же время новый. Он всегда смотрел на Хогвартс, как на школу, где ему приходилось бороться за место, доказывать, что он достоин, что он не слабее других. Но теперь перед ним был не просто замок — он видел в нём опору. Дом, где сливались прошлое, настоящее и будущее.

Луна ушла вперёд, её лёгкие шаги уже терялись в коридорах. Но он задержался. Ему казалось, что если уйдёт сразу, что-то важное ускользнёт. Он вслушался в шорох ветра, в дыхание травы у подножия стен. В этом шёпоте он услышал эхо — не слов, но памяти.

Закрыв глаза, Невилл увидел мать: тонкие пальцы, сжимающие фантик, который она протягивала, будто самое драгоценное сокровище. Отец возник в воспоминании не лицом, а образом силы и легенды, чьё имя вечно звучало где-то рядом. Эти картины раньше приносили только боль — напоминание о том, чего он был лишён. Теперь же они стали корнями. Он почувствовал, как внутри него они переплетаются — не как оковы, а как основа, на которой можно расти.

Он поднял взгляд на башню Гриффиндора. Там, за окнами, уже загорелись огни. Факелы отражались в воде озера, и на миг ему почудилось: среди бликов промелькнул стальной свет, как отблеск меча, сокрытого в глубинах времени, но уже знающего, кого выберет.

Сердце Невилла забилось ровно. В груди не было больше дрожи, ни сомнений, ни вечного страха, что он недостаточно силён. Была лишь твёрдая уверенность, плотная и надёжная, словно камень под его ногами: впереди ждёт битва, и он встретит её лицом к лицу.

— Я готов, — произнёс он негромко, но слова разнеслись по воздуху, будто клятва. Замку. Себе. Родителям. Всем, кто пал, чтобы он мог стоять здесь.

Позади раздался скрип двери, тихий, словно приглашение. Невилл обернулся и шагнул внутрь. На миг он почувствовал, что оставляет за порогом мальчика, неуверенного и теряющегося в тени. В стены Хогвартса вошёл другой человек — тот, кто примет на себя роль воина и лидера, когда настанет час.

И замок будто ответил ему тишиной, наполненной ожиданием.

Лес снова дышал тишиной. На первый взгляд — обычной, привычной, как будто сама ночь решила стереть память о сражении. Птицы неуверенно переговаривались с ветки на ветку, словно пробуя голос после долгого молчания. В траве зашуршал ёж, осторожный, будто чувствовал, что земля ещё хранит в себе чужую силу. Там, где недавно гремели заклятия, воронки почерневшей почвы уже начали стягиваться мхом и корнями, — природа спешила затянуть раны, оставленные магией.

Но в этом спокойствии было что-то тревожное, ненастоящее. Лес словно прикинулся спящим, но дыхание его было слишком ровным, слишком настороженным.

На каменном круге, где сошлись Луна и Невилл с культом, теперь лежали лишь обломки амулета — бесформенные, обугленные куски. В серебристом сиянии луны они выглядели почти безобидными, как забытая деталь старой игрушки. Но стоило взглянуть на тени — и иллюзия исчезала. Они не были неподвижными. Они скользили по корням, вытягивались вдоль стволов, переплетались между собой, будто в глубине леса кто-то медленно, не спеша, расправлял крылья.

И тогда это случилось.

Между деревьями промелькнула тень — слишком большая, чтобы быть порождением ветра, слишком чёткая, чтобы её выдумало воображение. Огромное, чешуйчатое крыло скользнуло по поляне. Оно не хрустнуло ветвями, не издало ни единого звука — лишь коснулось светлого круга камней и растворилось, как будто и не существовало вовсе.

Воздух задрожал, как поверхность воды, в которую бросили камень. Корни древних дубов шевельнулись, в их переплетениях что-то пробежало, — отголосок далёкого шёпота. Слов не разобрать, слишком приглушённые, словно сама земля пыталась скрыть их. Но холод пробежал по ветвям, по траве, по воздуху, оставляя за собой невидимый след.

И снова — тишина. Слишком быстрая, слишком полная. Будто лес не просто уснул, а прижался ухом к земле, ожидая…

Где-то далеко, в глубинах, спал Сангвинарис. Его дыхание ещё не коснулось мира. Но ночь — ночь помнила его. И знала: это дыхание однажды вернётся.