Пленница (гет)

В последующие дни Афина обследовала мрачную комнату снизу доверху, и ей совершенно не мешали ни постоянный полумрак, лишь ненадолго разбавляемый закатом, ни присутствие Волка. Напротив, она то и дело подходила к нему, расслабленно лежащему то в одном углу комнаты, то в другом, и гладила его мощный загривок, и ласково трепала мягкие и нежные уши, и обнимала его, утыкаясь носом в густую, блестящую шерсть и вдыхая теплый живой запах. Волк на подобные проявления привязанности никак не реагировал, но и не отстранялся, и Афина считала это бесценным подарком, потому что иногда он без видимых причин принимался рычать и скалить зубы, и тогда девушка боялась не то, что приблизиться к нему и погладить, но и вообще шевелиться в его присутствии. Обычно после подобных приступов агрессии Волк или исчезал, или становился непривычно контактен — подходил сам, опускался возле нее, положив морду на лапы, подставлял мощный загривок под ладонь, едва не сбивая ее с ног. Афина вздыхала и гладила, не в силах долго на него сердиться.

Она перебрала все бумаги, книги, кисти и инструменты, посуду, одежду и предметы быта, разбросанные по всей комнате, и даже навела таким образом некий порядок в этом царстве хаоса.

Она обнаружила среди бумаг письма от Рыцаря, в которых он обращался к ее тюремщице "Альба", но ни словом — ни прямо, ни косвенно — не упоминал Афину, будто в этих беседах ее для него вовсе не существовало. И девушка всерьез задумалась, стоит ли по-прежнему считать эту женщину тюремщицей, а Волка — сторожем.

Писем было множество — Афина получила от Рыцаря вполовину меньше посланий, чем адресовано было ее… кем же она была? Соседкой? Хозяйкой стоящего на отшибе жилья, вынужденной принимать у себя капризную и беспомощную фею? Подругой по несчастью?..

Афина перебирала свитки, пытаясь понять, какие написаны раньше, какие позже, но они лежали совершенно хаотично, и девушка оставила это бесполезное занятие и стала читать их в том порядке, в каком они попадались под руку.

В этих письмах Рыцарь не клялся в любви и не описывал красочные картины будущего, а просто рассказывал о своих буднях, в которых место было и тихому покою, и яростным сражениям, рассуждал на самые разные темы, спрашивал совета по тому или иному вопросу… Иногда он ссылался на некие истории из жизни самой Альбы и почему-то благодарил за них, из чего Афина сделала вывод, что переписка была все же двусторонней. Никаких подробностей этих историй, к сожалению, не упоминалось, и девушка разочарованно думала, что так и не узнает ничего нового о своей тюремщице. Зато о Рыцаре она узнала, что он способен не только расточать цветистые комплименты, но и говорить совершенно нормальным, простым человеческим языком. Это было приятным открытием, но Афина невольно чувствовала себя обделенной.

Он бесконечно извинялся и благодарил — за излишнее многословие и скупые ответы, за уделенное ему время и внимание, за странные мысли и нескромные вопросы… Афину это страшно удивляло, как, впрочем, и то, что он часто писал об одном и том же, будто боялся, что с первого раза его не услышали или не поняли.

Время словно растянулось, звуки отодвинулись. Как будто, погружаясь в содержание написанных не для нее писем, Афина переносилась в другой мир, откуда привычный виделся и слышался словно сквозь дымку и почти не трогал сердца.

Ворох писем казался бесконечным, и за целый день Афина не одолела и трети, дочитывая последнее при тусклом свете найденного в углу огарка свечи в выщербленной плошке.

Она вернулась в комнату уже после заката, когда на башню опустилась ночь. Камин уже вовсю пылал, Альба неподвижно сидела в кресле и смотрела в огонь; Афина вновь задалась вопросом, как же эта женщина проникает в ее комнату.

После целого дня, проведенного за чтением чужих писем — хотя Афина в глубине души не считала их таковыми, ведь они были написаны ее возлюбленным, — девушка ощущала стойкую потребность задать свои бесконечные вопросы хоть кому-нибудь, но некий голос, немного похожий на хрипловатое контральто Альбы, убеждал ее подождать — пока она не прочтет все письма до конца.

Ночь прошла беспокойно: в привычную прохладную тишину вплетались какие-то странные звуки, и Афина то и дело просыпалась и вслушивалась в них, пытаясь определить их источник.

Скрежет — словно когтей по металлу, хриплый, надтреснутый кашель, как будто кто-то прочищал горло перед длинной речью, бормотание на разные лады, пощелкивание и постукивание — и все вместе это походило на подготовку оркестра к выступлению и почему-то навевало ужас.

А едва рассвело, и умный прибор, изобретенный Рыцарем, затянул уже знакомую мелодию, к нему внезапно присоединился дикий, нечеловеческий хор, от которого кровь заледенела в жилах.

Это был вой, рев, свист и писк, рычание и клокотание, и каждый голос перекрикивал другой, и в каждой ноте царил чудовищный диссонанс.

Спустя несколько мгновений стало понятно, что вся эта какофония складывается во вполне понятные слова, и было в этих словах что-то знакомое, как будто их достали из глубины ее сердца… Постаравшись абстрагироваться от демонической нестройности этого «пения», Афина вслушалась в то, что выкрикивали эти голоса.

«Неблагодарная Афина, — визжал один, — ты забыла, как клялась в любви тому, кто проливает за тебя кровь и слезы».

«Презренная обманщица, — гнусавил второй, — твое сердце потухло и прогнило, и ты не способна выполнить своих обещаний».

Другие голоса — клокочущие, призрачно-слащавые, оглушительно-низкие, пронзительно-гневные — с насмешливым презрением декламировали тексты писем, что писала она своему Рыцарю, издевательски смакуя невинные тайны, что Афина поверяла ему — ему одному! — в полной уверенности, что он сохранит их так же бережно, как ее Свет и их любовь. А теперь ее секреты громогласно препарировались жестокими монстрами, и все, о чем Афина могла думать — где же они взяли все это?..

Она замерла от ужаса: ей казалось, что все эти чудовища — ведь такие звуки просто не могли рождаться человеческим горлом — сейчас вскарабкаются по стенам башни, влезут в окно и станут пожирать ее, отрывая куски живой еще плоти и запивая их ее еще теплой кровью.

Они уличали ее, обвиняли, выносили приговоры и описывали наказания… Афина задыхалась от этой ненависти и не могла ни пошевелиться, ни выдавить самый слабый звук, чтобы позвать кого-нибудь — неважно, кого! — или хотя бы немного заглушить эту дьявольскую мистерию. Перед глазами у нее потемнело, и она вдруг подумала, что, может, сбудется ее желание, и прервется наконец эта жалкая жизнь, лишенная всякой радости и света…

Уплывающим сознанием Афина зацепилась за тень, метнувшуюся по комнате — и вдруг наступила тишина, и воздух возвратился в легкие, и противные разноцветные круги перестали плясать перед глазами, и она увидела, как Альба задвигает тяжелые щеколды на плотно закрытых окнах.

Афина приподнялась на локтях и поняла, что звуки не исчезли совсем, а просто стали гораздо тише и уже не производили того парализующего эффекта, который едва не замуровал ее внутри собственного сознания навечно. Почувствовав значительное физическое улучшение, девушка, однако, по-прежнему ощущала страшную, разрывающую душевную боль, которая свирепствовала у нее в груди подобно впавшему в бешенство огромному зверю: он рвал когтями стены своего обиталища и собственные бока, и он сам, и все вокруг него было забрызгано кровью и ядовитой слюной.

Афина чувствовала, что тяжесть этой боли придавила ее к кровати, и не была уверена, что ей когда-нибудь удастся подняться. С огромным трудом она снова повернула голову к Альбе и увидела, что та по-прежнему стоит у окна, склонившись и упершись ладонями в подоконник. Казалось, что плечи ее вздрагивают, но Афина не доверяла в тот миг своим глазам.

— Что это?.. — Слова с трудом пролезали сквозь горло, будто очень неповоротливые и колючие слизни.

Женщина вздрогнула, как от удара плетью, и тут же ее спина распрямилась подобно натянутой тетиве, и Афина поняла, что снова не дождется ответа. Альба неторопливо вышла — очень прямая, с надменно вздернутым подбородком, но весь ее вид говорил скорее о глубочайшей скорби, чем о задетой гордости; Афина так и не увидела ее лица.

Обычно по утрам девушка несколько минут боролась с желанием остаться в постели, но сегодня у нее не было и мысли задерживать подъем. Наскоро одевшись и ополоснув лицо, Афина сбежала в соседнюю комнату в надежде, что страшного хора там не будет слышно так же, как и песен Рыцаря, но она ошиблась — и по другую сторону дверного проема жуткие звуки проникали в башню сквозь высокие окна, разве что слов нельзя было разобрать. Зато парализующая боль словно бы осталась позади, в комнате с закрытыми витражными окнами, и Афина сразу ощутила прилив сил — голоса за окном хоть и продолжали холодить сердце нездешней жутью, но уже не имели власти над душой. С облегчением вздохнув, она поискала глазами Волка.

Он сидел под одним из окон, напряженный и ощетинившийся, и раздраженно прядал чуткими ушами, уловив особенно неприятный для его слуха звук.

Афина знала, что в такие моменты его лучше не трогать, но ей так хотелось ощутить под пальцами его живое тепло, что она осторожно приблизилась и протянула было к нему руку — и тут же отдернула ее: Волк стремительно обернулся и с глухим рыком, злобно и страшно, клацнул зубами.

Она отскочила и прижала руки к груди, словно пытаясь удержать зашедшееся в страхе сердце; Волк меж тем крутнулся по комнате, и Афина не успела проследить за ним — он словно испарился, и она осталась в комнате одна, бледная и дрожащая, наедине со звуками ужасного хора.

Девушка медленно выдохнула, унимая сердцебиение, и попыталась не думать о том, как хотелось бы ей сейчас уткнуться лицом в густой мех, пахнущий живым теплом, чтобы этот большой и сильный зверь заслонил ее от ужасной реальности. Вместо этого ей придется снова напрягать волю и призывать на помощь все свое мужество, чтобы ближайшие часы провести за чтением писем. Почему-то казалось очень важным прочесть каждое, словно это были куски разорванной на мелкие фрагменты картины, которая, ставши целой, должна была объяснить ей происходящее.

И тем не менее с каждым свитком Афина чувствовала, что только отдаляется от истины: отсутствие хронологии и примерно одинаковое содержание сильно путали общую картину, хотя иногда ей казалось, что она уловила кончик путеводной нити, но тут же убеждалась, что это лишь иллюзия.

Удача улыбнулась ей лишь к вечеру — хоть улыбка эта и походила больше на холодный оскал смерти.

В самом последнем свитке Афина нашла подробно пересказанную Рыцарем историю, прочтенную им, судя по всему, в одном из писем Альбы. Похоже, однажды она поделилась с ним случаем из жизни, который глубоко ранил ее: когда-то в юности у нее случилась безответная любовь, и она все не смела признаться и писала об этом стихи в секретной тетради, и в один злосчастный день, не в силах более носить в себе эту тайну, показала тетрадь подруге. Та позже похитила записи Альбы и отдала друзьям юноши, в которого Альба была влюблена, и они вместе с ее возлюбленным приходили вечерами под ее окно и нараспев, с насмешками декламировали сокровенные девичьи мечты.

Рыцарь явно очень волновался, пересказывая эту историю — строчки прыгали, буквы лезли одна на другую, и весь пергамент пестрел кляксами и пятнами, будто он хватал лист испачканными в чернилах пальцами — Афина никогда не получала от него таких писем! Он писал, что глубоко сопереживает Альбе, что с ней поступили ужасно, что никто такого не заслужил, и что он не представляет, кем нужно быть, чтобы сделать подобное.

Афина дочитала это письмо с трудом. Перед глазами у нее стояла сжавшаяся фигура Альбы, ее судорожно стиснутые пальцы, будто не смевшие зажать уши в отчаянном протесте — ведь эти чудовища под окнами башни ничем не отличались от тех, что уже приходили когда-то терзать ее душу. И Афина вдруг осознала, что не так страшны сами голоса, что осуждают ее, и насмехаются, и желают ей мучительной смерти — они лишь исполняют партию, написанную для них тем, кто обещал хранить ее душу как величайшую драгоценность.

Пергамент выпал из ослабевших пальцев, Афина тяжело привалилась спиной к массивной ножке стола. Впервые она чувствовала боль, которая не принадлежала ни ей, ни Рыцарю, и это было так странно и пугающе, но в то же время как будто придало ей сил — словно душа ее увеличилась в объеме многократно, и внезапно оказалось, что в ней еще немало места для Света.

Словно в полузабытьи Афина почти утраченным движением прижала кулачок к груди, а потом вытянула руку и раскрыла: на ладони слабо посверкивала волшебная пыльца, но свет ее был не серебристый и не перламутровый, а льдисто-синий. Девушка рассматривала пляшущие на ладони искорки и слабо улыбалась — ни на что другое у нее не было сил.

И снова яркая, пронзительная мысль промелькнула у нее в голове, и даже задержалась на мгновение, позволив Афине приоткрыть завесу тайны, что окутала эту башню, но ослепительный миг вспыхнул и погас, и Афина снова осталась во тьме, с неразборчивым воем под окном и слабым синим светом на ладони. В свою комнату этой ночью она решила не возвращаться.

Проснувшись, Афина не сразу сообразила, где находится, и только спустя несколько тягучих секунд узнала темные стены и полумрак комнаты, в которой обитали ее соседи — она уже давно не думала о себе как об узнице, а в Альбе и Волке не видела тюремщиков. Оглядевшись, она увидела, что лежит на полу, на мягких шелковых подушках, а укрывает ее легкое и пушистое одеяло. Альба, как всегда, позаботилась о ней… Вместе с этим именем пришло и воспоминание о кошмарном вчерашнем дне, похожим на чудовищный горячечный бред, и вместе с ним словно включился слух: ужасные звуки ворвались в уши, будто только и ждали удобного момента.

Она поднялась на ноги, чувствуя себя так, словно прожила на этом свете сто восемьдесят очень трудных и жестоких лет, и, оглядевшись в поисках Волка и не обнаружив его, стала собирать разбросанные по полу пергаменты и складывать их горкой на столе. В конце концов на полу осталось одно-единственное письмо — то самое, что она вчера читала последним, и Афина никак не могла решиться прикоснуться к нему, но все-таки заставила себя и подняла — осторожно, будто боялась, что оно ее укусит. Однако, решимость ее крепла с каждой секундой и каждым новым воплем за окном: пришла пора задавать вопросы.

Поскольку женщину, которую Афина уже привыкла называть про себя Альбой, встретить в мрачной комнате так ни разу и не случилось, девушка решила ждать ее в своей. Прихватив помимо этого самого важного пока письма еще несколько пергаментов с черновиками песен, она тем же вечером устроилась за своим столом, сверила их с письмами, что приносил Горн ей самой, и убедилась хотя бы в том, что зрение ее не подвело, и почерк во всех посланиях действительно идентичен.

С наступлением сумерек фигура в бесформенном балахоне привычно вдвинулась в проем, неся в руках неизменную масляную лампу, и направилась к камину, как делала это уже тысячу раз.

Афина размышляла, как начать разговор, как обратиться к этой женщине, от которой ей так необходимо было добиться хоть каких-нибудь ответов.

— Альба, − позвала Афина тихо, и женщина вздрогнула, словно давно не слышала своего имени.

Камин уже вовсю полыхал — Альба умела разводить огонь с невероятной скоростью, будто пользовалась магией, — и Афина даже у стола чувствовала его жар; женщина медленно повернулась и вонзила в девушку полыхающий не слабее пламени у нее за спиной испытующий взгляд, и вдруг стало понятно, что у этой непостижимой женщины тоже зеленые глаза, только цвет их больше напоминает болотную ряску в тенистом лесу. И снова мелькнула эта навязчивая, но неуловимая мысль, которую Афина вновь не успела ухватить и несколько секунд сидела в замешательстве, позабыв все свои вопросы. К счастью, подсказка была на виду — письма Рыцаря двум разным женщинам.

— А что ТЫ о нем знаешь? — Афина отметила, что тон ее голоса почти полностью совпадает с тем, которым Альба задала этот же вопрос ей самой.

Та отвела глаза, посмотрела сперва в пол, потом в огонь, затем стала изучать свои испачканные в саже руки с неровно, словно наспех обрезанными ногтями. Афина ни разу не видела ее такой неуверенной.

Девушка не торопила ее с ответом, нутром ощущая, что тема эта болезненна и неподъемна.

Глубокий вдох, длинный выдох. Альба поднялась, мелко кивнула какой-то своей мысли, подошла к столу, за которым в выжидающей позе сидела Афина и вдруг резко рванула завязки на горле.

Балахон распахнулся на груди, открыв меховую подкладку, и Афина внезапно поняла, что фигура женщины никогда не была грузной — одежда придавала ей объем.

Девушка терпеливо ждала, сосредоточенно глядя на Альбу, которая всем своим видом выражала скорее нерешительность, чем обычный для себя скептицизм.

— Больше, чем мне бы хотелось, — уронила она наконец со вздохом.

И столько горечи было в этих словах, что Афина вновь, как уже было вчера, будто ощутила ее на своих губах.

Что же означал этот ответ? Что они давно знакомы? Но это вроде и так было очевидно… Что же она имела в виду?

Афина проклинала свое косноязычие и очень боялась задавать следующий вопрос — ведь до этого момента, если ей не удавалось подобрать правильные слова, Альба неизменно молча покидала ее. Сейчас этого никак нельзя было допустить.

— Как вы познакомились? — Афина не была уверена, что спросила верно, и уныло ждала, что вот сейчас снова останется одна с эти жутким хором, который не умолк даже с наступлением ночи.

Но Альба не ушла. Наоборот, она села к столу напротив Афины и, устремив застывший взгляд в камин, сказала хрипло:

— Он искал помощи, а мне надо было позарез кому-нибудь помочь. Просто совпало.

От этих слов повеяло чем-то знакомым, и девушка пожалела, что не взяла с собой все письма. Что-то там было о неоценимой помощи…

— И ты смогла ему помочь? — не успев подумать над вопросом, выпалила она.

Альба горько усмехнулась

— Я не уверена, — покачала она головой, и снова свет исполнил несколько загадочных па на ее волосах. — Я его… разбудила.

Что же это значит?.. Афина кожей чувствовала, что лимит вопросов на сегодня почти исчерпан.

— Он спал? — Она почувствовала, как зашевелилось у нее в груди нечто в предчувствии нового непонятного ответа.

Альба медленно поднялась.

— Он был... заколдован. — Слова упали между ними, как мельничные жернова, и Афина снова почувствовала разделившее их отчуждение, от которого она почти уже отвыкла.

Женщина ушла, а Афина еще долго смотрела в огонь, пытаясь осмыслить то, что узнала, и понять, узнала ли она вообще что-нибудь.

Может, стоило спросить как-то иначе? А как? И о чем?..

Историю с похищенной тайной тетрадью Альбы трогать не хотелось — Афине и так все было в ней понятно, а сочувствие женщины, пережившей то же, что и она, было невероятно ценно.

Размышляя, Афина вновь воззвала к источнику магии в глубине своего сердца, и снова любовалась синими искрами, которых стало как будто больше.

«Альба сказала, что Рыцарь был заколдован, а она его «разбудила». Как это согласуется с той тьмой, о которой он постоянно писал мне? — думала Афина. — Он утверждал, что именно я изгнала тьму из его души, но насколько это соответствует действительности? И если это заслуга Альбы, а не моя, тогда почему он всегда благодарил меня за то, что я рассеяла тьму? И почему он ни разу не упомянул меня в письмах к Альбе? И как вышло, что он ни разу не сказал о своем знакомстве с человеком, который заточил меня в башне?.. И кто же, в таком случае, заколдовал его самого?»

Заколдован, заколдован…

Афина почувствовала, как внезапно заболела голова; искры погасли. Голоса под окном все не унимались, и, хоть и были приглушены плотно прикрытыми створками, все равно обмораживали душу зловонным ужасом, и ужас этот в паре с разрастающейся мигренью вдруг породил в сердце Афины бурно вскипевшую ярость, которая захлестнула ее с головой, удесятерила силы, заставила вскочить на ноги и метнуться к окну.

Афина никогда не думала, что в ее руках может быть столько силы. Выдернув щеколды из пазов, она рванула на себя створки, едва не сорвав их с петель, и в комнату тотчас хлынули оглушительно-свежий ночной воздух и пронзительно-смердящие нечеловеческие голоса.

— А ну молчать, вы, там!!! — свирепо проорала Афина, перегнувшись через подоконник и почти не сознавая себя.

И в тот же миг наступила тишина — звенящая звездами и далеким ветром, гуляющим по белоснежной горной вершине.

Афина в удивлении застыла. Все было так просто?..

Вдруг навалилась усталость — словно она не спала пару недель. Решив, что на сегодня она сделала достаточно, девушка отправилась в постель, пообещав себе завтра непременно разобраться в том, что удалось выяснить в этот день.