Тор: Пепел Иггдрасиля (гет)

Часть I: Буря в Душе

Пещера Отголосков была гробницей, вырезанной в сердце Иггдрасиля, её стены, влажные и холодные, пульсировали серебристым светом, что исходил от корней, вплетённых в камень, как вены в плоть. Локи стоял у подножия винтовой лестницы, что вела наверх, к Золотому Дворцу Асгарда, его фигура, тонкая, почти призрачная, дрожала, как лист, что сорвался с ветки перед бурей. Его кожа, бледная, покрытая липким потом, блестела в тусклом свете, как будто он был вылеплен из воска, что начал таять. Его дыхание, хриплое, рваное, вырывалось из груди, как будто каждый вдох был борьбой, а во рту стоял вкус крови — металлический, едкий, как напоминание о том, что он только что видел. Его руки, дрожащие, цеплялись за холодный, влажный камень стены, и их пальцы, длинные, тонкие, скользили по шершавой поверхности, оставляя за собой следы, как будто он пытался оставить часть себя в этой пещере, в этом месте, где правда была жива, но умирала с каждым его шагом.

Лестница перед ним уходила ввысь, её ступени, вырезанные из чёрного базальта, были неровными, острыми, как будто они были созданы не для ходьбы, а для наказания. Каждая из них блестела от влаги, что сочилась из стен, и их края, словно лезвия, врезались в его сапоги, когда он сделал первый шаг. Его ноги, слабые, почти подогнулись, и он качнулся, его плечо ударилось о стену, а холод камня, как удар, пробежал по его телу, заставив его зубы стиснуться. Его сердце колотилось, неровно, как барабан, что бьёт тревогу, и каждый удар отдавался в висках, смешиваясь с эхом криков, что всё ещё звучали в его голове.

Они кричали, — подумал он, и его мысль была рваной, как ткань, что разорвали когти.

— Они кричали, а я смотрел.

Его разум, всё ещё хрупкий после Рунного Эха, был атакован образами, что врезались в него, как стрелы. Он видел глаза Тора — не те, что он знал, полные грома и смеха, а горящие синим огнём, безумные, пустые, как глаза зверя, что разрывает добычу. Он слышал его рёв, животный, нечеловеческий, что заглушал треск горящего Древа-Сердца, чьи ветви ломались, как кости, под ударами пламени. Он видел Хелу, её улыбку, холодную, хищную, как лезвие, что режет без боли, её доспехи, забрызганные кровью ванов, её глаза, зелёные, как яд, что смотрели на Одина с вызовом. И Один — молодой, безжалостный, его единственный глаз, холодный, как лёд, но полный усталости, как будто он уже знал, что его победа будет его проклятием.

Локи сделал ещё один шаг, его сапог скользнул по влажной ступени, и он вцепился в стену, его пальцы впились в камень, как когти, оставляя царапины. Его дыхание, рваное, стало громче, и каждый вдох был пропитан запахом влажной земли, озона и чего-то ещё — тлена, как будто пещера была не просто пещерой, а могилой, где похоронена правда. Серебристый свет корней Иггдрасиля, что обвивали стены, пульсировал, как сердце, но этот свет, что раньше казался ему мистическим, теперь был холодным, как лунный луч на надгробии. Он смотрел на корни, и они казались ему свидетелями — молчаливыми, равнодушными, но знающими всё.

Вы видели, — подумал он, и его мысль была острой, как нож.

— Вы видели их всех. И вы молчите.

Он шёл, его шаги были медленными, механическими, как будто его тело было марионеткой, чьи нити порвались, но всё ещё двигались по инерции. Его мантия, тёмно-зелёная, пропиталась влагой, и её края волочились по ступеням, оставляя за собой след, как кровь, что стекает с раны. Его волосы, чёрные, спутанные, прилипли к его лбу, и капля пота, смешанная с кровью, стекла по его виску, оставляя жгучий след. Он чувствовал, как его тело, его тюрьма, протестовало — мышцы дрожали, кости ныли, как будто они тоже видели то, что видел он, и не могли этого вынести.

Флешбэки возвращались, как волны, что бьют о берег. Он видел горящий Фрейаград, его белые башни, что рушились, как песок, под ударами огня. Он слышал крики ванов, их голоса, что пели, а потом захлебнулись в боли. Он видел Хелу, её тень, что росла на стенах шатра, её голос, что был холоднее стали: Я — это ты, лишённый сомнений. Он видел Одина, его лицо, что было маской, но под ней — трещины, страх, что он создал нечто, что не мог контролировать. Эти образы были не просто воспоминаниями — они были живыми, они вгрызались в его разум, как звери, и он чувствовал, как его старое "я", хитрый трикстер, что плёл интриги ради забавы, трещало, как стекло, под их натиском.

Он остановился, его грудь вздымалась, и он опёрся на стену, его пальцы, дрожащие, вцепились в выступ, где корень Иггдрасиля пророс сквозь камень. Холод корня был не просто холодом — он был живым, как будто дерево знало, что он видел, и хотело удержать его здесь, внизу, в пещере, где правда ещё жила. Но Локи не хотел оставаться. Он не мог. Он сжал зубы, его челюсть напряглась, и он сделал ещё один шаг, затем другой, его сапоги скользили, но он не падал.

Я не могу забыть, — подумал он, и его мысль была рваной, как ткань, что разорвали.

— Я не хочу забывать.

По мере подъёма лестница становилась круче, её ступени — острее, как будто они хотели наказать его за то, что он осмелился подняться. Свет корней, серебристый, болезненный, становился тусклее, и тьма, что ждала наверху, была глубокой, почти абсолютной, как бездна, что открылась в его душе. Запах влажной земли сменился чем-то другим — затхлым, могильным, как воздух в склепе, что не открывали столетия. Он чувствовал, как этот запах заполняет его лёгкие, как будто он дышал не воздухом, а пеплом тех, чьи крики он слышал.

Его разум, всё ещё хрупкий, начал сопротивляться. Он цеплялся за холод камня, за его шершавую поверхность, как за якорь, что мог удержать его от падения в безумие. Он закрыл глаза, но образы не исчезли — они были ярче, чем тьма за его веками. Он видел Тора, его молот, покрытый кровью, его лицо, искажённое яростью, его глаза, что не видели ничего, кроме разрушения. Он видел Хелу, её доспехи, что блестели, как обсидиан, её улыбку, что была острее любого клинка. Он видел Одина, его

единственный глаз, что смотрел на него, Локи, как будто он был не сыном, а угрозой.

Я был слеп, — подумал он, и его мысль была холодной, как лёд, что сковал его сердце.

— Но теперь я вижу.

Флешбэки начали утихать, как буря, что исчерпала свою силу. Их место заняла не тишина, не покой, а ледяная ясность, что была острее любого ножа. Он чувствовал, как его разум, его душа, его старое "я" сгорали, как пергамент в огне, и на их месте рождалось нечто новое — холодное, твёрдое, как сталь, выкованная в горниле правды. Он больше не был жертвой этого видения. Он был его носителем, его вестником, его судьёй.

Его шаги стали твёрже, его походка, до этого шаткая, обрела ритм, как у воина, что идёт на битву. Его дыхание, всё ещё хриплое, стало ровнее, как будто он научился дышать этим новым воздухом, этим новым собой. Его пальцы, что цеплялись за стену, теперь касались её с уверенностью, как будто холод камня был частью его, как будто он сам стал холоднее.

Я найду тебя, Тор, — подумал он, и его мысль была не криком, а клятвой, что резала, как клинок.

— Я заставлю тебя увидеть. Я заставлю тебя помнить.

Лестница заканчивалась, её последние ступени были поглощены тьмой, но эта тьма больше не пугала его. Он видел в ней не конец, а начало. Его взгляд, устремлённый наверх, был несгибаемым, как сталь, его глаза, зелёные, как яд, сияли, как будто они впитали свет корней и сделали его своим. Он сделал последний шаг, его сапог коснулся ровного пола, и он остановился, его грудь вздымалась, но его поза была прямой, как у судьи, что готов вынести приговор.

Он стоял у входа в Золотой Дворец, его тень, длинная, искажённая, лежала на полу, как призрак, что вернулся из бездны. Книга лжи ждала его там, наверху, и он знал, что его путь теперь — не интриги, не игры, а война. Война за правду, что была похоронена в золотых чернилах.

Локи шагнул в свои покои, и двери за ним закрылись с мягким, глухим стуком, как будто запечатывая его в гробнице, что была одновременно его убежищем и его тюрьмой. Его сапоги, покрытые грязью и влагой Пещеры Отголосков, оставляли тёмные следы на полированном мраморном полу, чьи золотые прожилки сияли, как руны, что он видел в корнях Иггдрасиля. Его мантия, некогда тёмно-зелёная, теперь была пропитана потом и кровью, её края волочились по полу, как тени, что следовали за ним. Его кожа, бледная, почти серая, блестела от липкого пота, и кровь, засохшая на его виске, трескалась, как глина, оставляя на его лице рваные, багровые узоры. Его дыхание, хриплое, рваное, нарушало тишину комнаты, где воздух был пропитан запахом озона, редких трав и старого пергамента — запахом, что когда-то был для него домом, а теперь казался чужим, искусственным, как духи, скрывающие запах тлена.

Покои были безупречны, их порядок был почти оскорбительным в своей стерильности. Полки,

вырезанные из тёмного эбенового дерева, были заставлены книгами, чьи кожаные переплёты сияли, как будто их полировали каждый день. На столе, инкрустированном серебром, лежал кинжал из Свартальфхейма, его лезвие, тонкое, как нить, отражало свет магических светильников, что висели под потолком, их мягкое, золотистое свечение было фальшивым, как улыбка придворного. Шелковые занавеси, тёмно-изумрудные, колыхались от лёгкого сквозняка, их ткань была холодной, как саван, что укрывает мёртвого. Локи остановился, его взгляд, зелёный, но теперь тусклый, как яд, что потерял свою силу, скользнул по комнате, и он почувствовал, как его сердце, всё ещё колотящееся после подъёма из пещеры, сжалось, как будто оно увидело не дом, а музей, где хранились реликвии чужой жизни.

Он шагнул к столу, его сапог скользнул по мрамору, и он качнулся, его рука, дрожащая, коснулась кинжала. Его пальцы, длинные, тонкие, сжали рукоять, но металл был холодным, пустым, как игрушка, что больше не приносила радости. Он видел этот кинжал раньше, он помнил, как играл с ним, как использовал его в своих интригах, как его блеск был частью его маски — хитрого принца, бога обмана. Теперь он казался ему ничтожным, как детская безделушка, как ложь, что он рассказывал себе. Он отпустил кинжал, и он звякнул о стол, звук был резким, почти оскорбительным в тишине комнаты.

Это всё, что я был? — подумал он, и его мысль была острой, как лезвие, что режет кожу.

— Игрушки. Маски. Слова, что ничего не значат.

Его взгляд скользнул к шкатулке иллюзий, что стояла на полке, её поверхность, инкрустированная рунами, слабо светилась, как будто она всё ещё хранила его старые фокусы. Он протянул руку, его пальцы коснулись её, но он не почувствовал ничего — ни тепла магии, ни восторга, что когда-то наполнял его, когда он создавал иллюзии, чтобы обмануть, чтобы развлечь, чтобы доказать, что он достоин. Его пальцы, холодные, как лёд, замерли на её поверхности, и он отдёрнул руку, как будто она обожгла его.

Он повернулся к большому обсидиановому зеркалу, что стояло в углу комнаты, его рама, вырезанная из чёрного дерева, была украшена рунами, что когда-то казались ему могущественными, а теперь выглядели как пустые обещания. Зеркало было не просто предметом — оно было артефактом, почти живым, всегда показывавшим ему то, что он хотел видеть: элегантного мага, хитрого принца, второго сына, что всегда был на шаг позади, но всегда находил способ обойти. Он шагнул к нему, его шаги были медленными, тяжёлыми, как будто он шёл не к зеркалу, а к суду.

Его отражение появилось в чёрной, поглощающей свет поверхности, и он замер, его дыхание, хриплое, остановилось, как будто он увидел не себя, а чужака. Его кожа, серая, как пепел, была покрыта липким потом, смешанным с засохшей кровью, что трескалась на его виске, как земля в засуху. Его глаза, запавшие, тусклые, были глубже, чем он помнил, как будто они впитали тьму

Пещеры Отголосков. Его волосы, чёрные, спутанные, прилипли к его лбу, как тени, что не могли уйти. Он смотрел в свои глаза, и в них не было привычной иронии, той искры, что когда-то танцевала в них, когда он плёл свои интриги. Вместо этого он видел бездну — холодную, пугающую ясность, как у старика, что пережил войну, как у судьи, что знает приговор. В зелёных радужках мелькали отблески пожаров Ванахейма, как будто они были выжжены в его зрачках.

Ты искал трещины в их мире, маленький принц? — подумал он, и его мысль была не его собственной, а голосом, что говорил из бездны.

— А нашёл лишь то, что сам был частью лжи.

Он медленно поднял руку, его пальцы, дрожащие, коснулись его виска, где кровь, засохшая, липкая, прилипла к коже. Он провёл по ней, и её текстура, шершавая, как песок, была не просто грязью — она была напоминанием, следом того, что он видел. Он не пытался стереть её. Его движения были медленными, ритуальными, как будто он не очищал себя, а принимал эту кровь — кровь ванов, кровь его семьи, кровь правды, что была похоронена в золотых чернилах. Его пальцы, теперь испачканные, замерли, и он посмотрел на них, как будто видел их впервые.

Это не грязь, — подумал он, и его мысль была холодной, как лёд.

— Это моё новое лицо.

Его взгляд вернулся к зеркалу, и теперь он смотрел в свои глаза с твёрдостью, что была чужой, почти нечеловеческой. Ужас, что цеплялся за него в пещере, растворился, как дым, оставив после себя только ясность, острую, как лезвие. Он видел не Локи, второго сына, не бога обмана, не тень Тора. Он видел судью, хранителя запретной правды, того, кто будет держать мир за горло, пока тот не задохнётся от своей собственной лжи.

Он отвернулся от зеркала, его мантия зашуршала, как сухие листья, и он прошёл по комнате, его шаги были медленными, но твёрдыми, как у человека, что знает свой путь. Его взгляд скользнул по покоям, по книгам, по артефактам, по шелковым занавесям, и он видел их не как дом, а как штаб, где он будет планировать свою войну. Он остановился посреди комнаты, его фигура, тонкая, но теперь неподвижная, как статуя, казалась вырезанной из того же обсидиана, что и зеркало. Его руки, чистые от крови, но всё ещё ощущающие её фантомную липкость, сжались в кулаки, и он почувствовал, как его ногти впиваются в ладони, но не расслабил их.

Они думают, что я — бог лжи, — подумал он, и его мысль была не просто словами, а клятвой, что резала, как клинок.

— Но я — единственный, кто теперь знает правду. Какая ирония.

Буря в его душе улеглась, сменившись ледяным штилем, что был опаснее любого шторма. Он знал, что его следующий шаг — найти Тора, не для того, чтобы унизить его, не для того, чтобы доказать своё превосходство, а чтобы заставить его увидеть. Чтобы заставить его помнить. Его глаза, зелёные, как яд, сияли в полумраке, и в них не было ни страха, ни сомнений — только холодная, непреклонная цель.

Локи стоял посреди своих покоев, его фигура, тонкая, но теперь неподвижная, как обсидиановая статуя, казалась чужой в этом пространстве, где каждый предмет был выверен, как часть шахматной доски, на которой он когда-то играл свои интриги. Его мантия, пропитанная влагой и грязью Пещеры Отголосков, свисала с плеч, её тёмно-зелёный цвет потускнел, став серым, как пепел, что оседал на его душе. Его кожа, бледная, почти серая, всё ещё хранила следы засохшей крови, что трескалась на виске, как земля, иссушенная засухой. Его дыхание, хриплое, но теперь ровное, нарушало тишину комнаты, где воздух был пропитан запахом старого пергамента, воска и редких трав, что он когда-то собирал для своих зелий. Этот запах, некогда знакомый, теперь казался ему фальшивым, как духи, что скрывают запах тлена.

Его взгляд, зелёный, но теперь холодный, как яд, застыл на рабочем столе, что стоял у дальней стены, под магическим светильником, чей золотистый свет отражался в полированном эбеновом дереве, как в зеркале лживого солнца. Стол был не просто мебелью — он был алтарём его прошлой жизни, местом, где он, Локи, бог обмана, пытался разгадать тайны Девяти Миров, как будто они были головоломкой, которую можно решить чернилами и логикой. На столе лежали свитки, перевязанные шелковыми лентами, их края пожелтели от времени, но узлы были аккуратными, как будто он всё ещё верил в порядок. Рядом стояли фолианты в кожаных переплётах, их золотое тиснение сияло, как руны, что обещали истину, но скрывали ложь. Карты, начерченные его собственной рукой, изображали звёздное небо и границы Ванахейма, их линии были тонкими, элегантными, но теперь казались ему насмешкой. Стопки пергамента, испещрённые его почерком, лежали в идеальном порядке, их вопросы и теории были выписаны с той тщательностью, что когда-то наполняла его гордостью.

Он шагнул к столу, его сапоги, покрытые грязью, оставляли тёмные следы на мраморном полу, чьи золотые прожилки сияли, как вены лживого мира. Его шаги были медленными, почти ритуальными, как будто он приближался не к столу, а к жертвеннику, где должен был принести жертву. Его рука, дрожащая, но теперь твёрдая, коснулась корешка фолианта с надписью "Падение Старых Королей". Кожа переплёта была гладкой, прохладной, но под его пальцами она казалась пустой, как оболочка, из которой ушла жизнь. Он провёл пальцами по карте Ванахейма, её линии, начерченные его собственной рукой, были аккуратными, но теперь он видел в них не карту, а ложь, что он пытался расшифровать, не понимая, что она была написана кровью.

Я искал ответы в чернилах, — подумал он, и его мысль была холодной, как лёд, что сковал его сердце.

— А они были написаны кровью. Я пытался читать слова, когда нужно было слушать крики. Какая глупость.

Его глаза, запавшие, тусклые, скользили по пергаменту, где его элегантный почерк задавал вопросы, что когда-то казались ему гениальными: "Почему в хрониках пропущена дата?", "Связаны ли ваны с йотунами?", "Где упоминания о Хеле?". Он смотрел на эти строки, и в его груди не было ни гордости, ни ностальгии — только холодное, горькое презрение, как будто он смотрел на записи ребёнка, что верил в сказки. Он видел в этих вопросах не ум, а слепоту, не гениальность, а наивность, что позволила ему бегать по лабиринту, построенному его отцом, и гордиться тем, как ловко он находил тупики.

Я был мышью, — подумал он, и его мысль была острой, как нож.

— А лабиринт был их. И выхода не было.

Он медленно поднял руку, его пальцы, длинные, тонкие, замерли над столом, как будто он взвешивал приговор. Воздух вокруг его ладони стал холоднее, и в её центре зародилась искра — не тёплая, не зелёная дымка, что когда-то была его игривой магией, а холодная, изумрудная точка света, что потрескивала, как лёд, что трескается под весом. Она разрасталась, медленно, но неумолимо, её свет был не тёплым, а резким, как лезвие, что режет без боли. Воздух вокруг его руки стал холоднее, и на поверхности стола, под его пальцами, появился тонкий слой инея, как будто само время замерзло под его взглядом.

Он опустил руку, и холодное зелёное пламя коснулось первого пергамента, где были записаны его вопросы о Ванахейме. Чернила не загорелись — они зашипели, как вода на раскалённом металле, и начали испаряться, превращаясь в чёрный дым, что поднимался к потолку, оставляя после себя резкий, химический запах озона и горечи. Пергамент под ними остался девственно чистым, белым, как кость, как будто слова никогда не существовали. Локи смотрел на это, его лицо было неподвижным, как маска, но его глаза, зелёные, как яд, сияли, как будто они впитали этот свет, эту магию, эту силу.

Он медленно повёл рукой над столом, и пламя следовало за его движением, как тень, что повинуется своему хозяину. Оно касалось каждого свитка, каждого листа, каждой заметки, и чернила исчезали, шипя, испаряясь, оставляя за собой только пустоту. Карты, теории, гипотезы — всё, что он написал, всё, что он пытался понять, растворялось в этом холодном огне, как будто он стирал не просто слова, а саму свою прошлую жизнь. Он не трогал книги — они были не его, они были частью мира, что лгал ему. Он уничтожал только свои иллюзии, свои попытки найти правду там, где её не было.

Я сжигаю своё Древо-Сердце, — подумал он, и его мысль была не криком, а клятвой, что резала, как клинок.

— Я стираю свою веру, чтобы построить новую.

Пламя гасло, его изумрудный свет угасал, как звезда, что умирает в ночи. Локи опустил руку, его пальцы, холодные, как лёд, коснулись края стола, и он почувствовал, как иней под ними тает, оставляя влажный след. Стол теперь был покрыт чистыми, пустыми свитками, их белизна была почти ослепительной, как снег, что скрывает могилу. Порядок остался, но содержание исчезло, как будто его никогда не было. Он смотрел на эту пустоту, и на его лице не было ни сожаления, ни триумфа — только холодное, спокойное принятие, как будто он смотрел не на стол, а на свою душу, очищенную от лжи.

Тишина в покоях стала иной — не тишиной порядка, а тишиной пустоты, что ждала, чтобы её заполнили. Его дыхание, ровное, но всё ещё хриплое, было единственным звуком, кроме слабого шелеста шелковых занавесей, что колыхались от сквозняка. Он стоял над своим "очищенным" алтарём, его фигура, тонкая, но теперь твёрдая, как сталь, казалась вырезанной из той же тьмы, что окружала его. Он знал, что сжёг мосты к своему прошлому, к тому Локи, что искал ответы в книгах, в словах, в логике. Теперь был только один путь — вперёд, к Тору, к правде, к войне.

Локи стоял у дверей своих покоев, его рука, тонкая, но теперь твёрдая, как сталь, лежала на бронзовой ручке, холодной и гладкой, как кожа змеи. Его мантия, всё ещё пропитанная влагой и грязью Пещеры Отголосков, свисала с плеч, её тёмно-зелёный цвет потускнел до серого, как пепел, что оседал на его душе. Засохшая кровь на его виске трескалась, как земля в засуху, и её липкость, смешанная с потом, была единственным, что напоминало ему о его физическом теле. Он повернул ручку, и дверь открылась с низким, скрипучим стоном, как будто она не хотела выпускать его в мир, что ждал за порогом. Свет из коридора ударил в глаза, резкий, золотистый, как расплавленный металл, и Локи прищурился, его зрачки, зелёные, как яд, сузились, как у хищника, что вышел из тени.

Коридоры Золотого Дворца Асгарда были ослепительными, их стены, покрытые золотыми пластинами, сияли, отражая свет факелов и магических светильников, что висели под потолком, их лучи были холодными, как лунный свет на могильном камне. Пол, выложенный чёрным мрамором с золотыми прожилками, был отполирован до зеркального блеска, и каждый шаг Локи отражался в нём, как тень, что следовала за ним, искажённая, но неумолимая. Воздух был пропитан запахом полированного камня, цветов из садов Идунн и чего-то ещё — приторного, искусственного, как духи, что скрывают запах тлена. Звуки дворца — смех придворных, отдалённые шаги стражи, обрывки музыки, что доносились из пиршественного зала, — были резкими, диссонирующими, как будто кто-то играл на расстроенной арфе. Для Локи, чей разум теперь был холодным, как лёд, эти звуки были не просто шумом — они были насмешкой, ложью, что пела о славе Асгарда, пока правда гнила в корнях Иггдрасиля.

Его походка изменилась. Раньше она была плавной, почти танцующей, как у трикстера, что скользит между тенями, готовый к очередной игре. Теперь она была твёрдой, размеренной, каждый шаг был как удар молота, выбивающий ритм его новой цели. Его сапоги, покрытые грязью, оставляли тёмные следы на мраморе, и он не пытался их стереть — эти следы были его правдой, его вызовом этому позолоченному миру. Его мантия шуршала, как сухие листья, и её звук был единственным, что сопровождал его, кроме его собственного дыхания, ровного, но всё ещё хриплого, как эхо пещеры, что он оставил позади.

Они молятся камню, который носит лицо убийцы, — подумал он, и его мысль была холодной, как лезвие, что режет без боли.

— И даже камень лжёт лучше, чем он.

Он проходил мимо гобеленов, что висели на стенах, их нити, золотые и алые, изображали героические битвы — победу над ледяными великанами, триумф Асгарда над Хаосом. Раньше он видел в них величие, историю, которую он хотел переписать, чтобы вставить в неё своё имя. Теперь он видел швы, грубые, неумелые, как будто кто-то пытался зашить рану, но не смог скрыть кровь. Он остановился перед одним из них, его глаза, зелёные, но теперь тусклые, как яд, что потерял свою силу, скользнули по изображению Одина, чья фигура возвышалась над поверженными врагами, его копьё, Гунгнир, сияло, как звезда. Локи видел не героя, а актера, чья маска была вырезана из камня, а глаза — пусты, как у статуи.

Он продолжил идти, его шаги эхом отдавались в коридоре, и их звук был громче, чем он ожидал, как будто сам дворец чувствовал его присутствие и напрягался, как зверь, что чует угрозу. Две придворные дамы, идущие навстречу, в своих шелковых платьях, что переливались, как крылья бабочек, смеялись, их голоса звенели, как хрусталь. Но когда они увидели Локи, их смех оборвался, как струна, что лопнула под натяжением. Их улыбки, яркие, как цветы, увяли, и их глаза, полные любопытства, теперь были полны чего-то другого — не страха, но беспокойства, как будто они увидели не принца, а призрака. Они почтительно склонили головы, их движения были резкими, неестественными, и поспешили свернуть в боковой коридор, их шёпот, быстрый, как шелест ветра, следовал за ними. Локи не посмотрел им вслед. Его взгляд был устремлён вперёд, его зрачки, узкие, как у хищника, видели только цель.

Они чувствуют это, — подумал он, и его мысль была не триумфом, а констатацией, как приговор.

— Они не знают, что я несу, но они чувствуют. И этого достаточно.

Он прошёл мимо стражника-эйнхерия, что стоял у колонны, его доспехи сияли, как солнце, а копьё, что он держал, было неподвижным, как статуя. Когда Локи приблизился, стражник выпрямился, его плечи напряглись, а пальцы, сжимавшие древко, побелели. Его глаза, скрытые под шлемом, следили за Локи, и в них не было обычного равнодушия — в них была настороженность, как у воина, что чует бурю, но не видит её. Локи не замедлил шаг. Он не играл, не провоцировал, как сделал бы раньше. Его присутствие само по себе было угрозой, его тень, длинная, искажённая, ползла по полу, как предупреждение.

Он повернул в сторону садов Идунн, их двери были открыты, и сладкий, приторный запах цветов хлынул в коридор, как волна. Локи вошёл, его сапоги утопали в мягкой траве, что росла между каменными плитами, и он увидел золотые яблоки, что висели на ветвях, их кожура сияла, как звёзды. Раньше он видел в них дар, вечную молодость, что делала Асгард бессмертным. Теперь он видел стагнацию, отказ от времени, от смерти, от правды. Запах цветов, некогда приятный, теперь был гнилостным, как будто под их лепестками пряталась плесень. Он остановился, его рука коснулась ствола дерева, и его кора, гладкая, тёплая, казалась ему ложью, как кожа, что скрывает гниль.

Вы не молодость, — подумал он, и его мысль была холодной, как лёд.

— Вы — цепи, что держат нас в прошлом.

Он покинул сады, его шаги стали быстрее, как будто он чувствовал, что цель близка. Он прошёл мимо оружейной палаты, её двери были приоткрыты, и он заглянул внутрь. Сияющие доспехи висели на стойках, их пластины были отполированы до зеркального блеска, щиты, украшенные рунами, стояли, как стражи, готовые к битве. Раньше он видел в них силу, мощь Асгарда, что защищала Девять Миров. Теперь он видел реквизит, костюмы для спектакля, что разыгрывался веками. Он видел кровь, что скрывалась под их блеском, и пепел, что оседал на их кромках.

Я иду к нему не как брат к брату, — подумал он, и его мысль была ясной, как клинок, что готов вонзиться.

— Я иду, как врач идёт к больному с ужасным диагнозом. И лекарство будет горьким.

Звуки арены начали достигать его ушей — лязг стали, крики воинов, и, громче всего, смех Тора, раскатистый, как гром, что предвещает бурю. Этот смех, что раньше вызывал у Локи раздражение или зависть, теперь звучал иначе — он был не радостью, а невежеством, блаженным неведением, что

Локи собирался расколоть, как щит под ударом молота. Каждый звук, каждый удар металла, каждый возглас был как вызов, как насмешка над правдой, что он нёс в себе.

Он приблизился к арене, его шаги замедлились, но не от усталости, а от предвкушения. Солнечный свет, лившийся через открытые арки, заливал площадку, и Локи остановился у входа, его фигура, тонкая, тёмная, стояла в тени, как призрак, что вышел из бездны. Перед ним была арена, залитая светом, где Тор, сияющий, могучий, стоял в центре, его молот, Мьёльнир, сверкал в его руке, как звезда, что не знает о своём падении. Его смех, громкий, раскатистый, был звуком щита, что ещё не знал, что будет расколот. Локи смотрел на него, его глаза, зелёные, как яд, были неподвижны, и в них не было ни гнева, ни зависти — только холодная, непреклонная цель.

Локи стоял в тени арки, ведущей на тренировочную арену, его фигура, тонкая и неподвижная, была почти неразличима в полумраке, где свет факелов не мог пробиться сквозь густую тень. Его мантия, пропитанная влагой и грязью Пещеры Отголосков, свисала с плеч, её тёмно-зелёный цвет выцвел до серого, как пепел, что оседал на его душе. Его кожа, бледная, почти серая, блестела от липкого пота, и засохшая кровь на его виске трескалась, как земля в засуху, оставляя багровые узоры, что казались рунами его новой истины. Жар, идущий от залитой солнцем арены, ударил в него, как волна, и он почувствовал, как его лицо, холодное, как лёд, начало гореть под этим светом. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом пыли, пота и раскалённого металла, и этот запах, резкий, почти животный, смешивался с фантомным ароматом крови и пепла, что всё ещё преследовал его, как тень. Звуки арены — лязг стали, боевые кличи, раскатистый смех — били по его ушам, как молоты, и каждый звук был как вызов, как насмешка над правдой, что он нёс в себе.

Они танцуют на могилах и называют это славой, — подумал он, и его мысль была холодной, как лезвие, что режет без боли.

— И он — лучший танцор из всех.

Перед ним расстилалась арена, залитая золотым светом, что лился с небес через открытые арки, его лучи отражались от полированного камня, создавая ослепляющий ореол, как будто само солнце спустилось, чтобы благословить этот спектакль. В центре арены стоял Тор, его фигура, могучая, сияющая, была воплощением мифа Асгарда. Его золотые волосы, влажные от пота, развевались, как знамя, когда он двигался, его доспехи, лёгкие, тренировочные, сверкали, как чешуя дракона. В его руке был Мьёльнир — не зачарованный, а тренировочный, но всё равно грозный, — и он вращался в воздухе, оставляя серебряные дуги, что сияли, как молнии. Его движения были мощными, но грациозными, как танец, и каждый удар был точным, как будто он не сражался, а рисовал картину, где каждый мазок был совершенен. Его смех, громкий, заразительный, разносился по арене, как гром, и эйнхерии, что окружали его, отвечали улыбками, их лица, покрытые пылью, светились восхищением.

— Быстрее, капитан! — крикнул Тор, парируя удар тренировочного меча, его голос был полон жизни, как будто он пил её из воздуха.

— Даже моя борода растёт быстрее, чем ты замахиваешься!

Рядом с ним сражалась Сиф, её движения были быстрыми, точными, как стрелы, что находят цель. Её волосы, тёмные, как ночь, были заплетены в тугую косу, что качалась в ритме её движений, а её меч, лёгкий, но смертоносный, танцевал в её руках, как продолжение её воли. Она стояла спина к спине с Тором, их действия были синхронизированы, как будто они были двумя частями одного механизма, и каждый её удар был ответом на его, каждый её шаг — продолжением его танца.

— Ещё один! — прогремел Вольштагг, его голос был как раскат грома, когда он отбросил эйнхерия своим щитом, его массивная фигура, как гора, стояла непоколебимо в центре арены.

— Они лёгкие, как перышки!

Фандрал, элегантный, как танцор, двигался с грацией, что казалась почти неуместной в этом хаосе. Его рапира мелькала, как луч света, и каждый его выпад был точным, как укол иглы. Хогун, молчаливый, как тень, двигался с убийственной точностью, его булава, тяжёлая, но быстрая, наносила удары, что заставляли воздух дрожать. Вместе они были Воинами Троицы, и их бой был не просто тренировкой, а гимном силе, славе, братству — всему, что Асгард воспевал в своих песнях.

Локи смотрел на них из тени, его глаза, зелёные, но теперь тусклые, как яд, что потерял свою силу, препарировали эту сцену с холодной, почти клинической отстранённостью. Он видел не битву, а хореографию, где каждый шаг был заранее отрепетирован, каждый удар — слишком медленный, слишком предсказуемый, как будто эйнхерии знали, что их роль — проиграть. Это был не бой, а представление, поставленное для того, чтобы Тор и его друзья чувствовали себя героями, чтобы их смех эхом отражался от стен, чтобы их слава сияла, как золото, что скрывало кровь. Он смотрел на Тора, на его улыбку, широкую, искреннюю, и этот смех резал его слух, как звук расстроенной арфы. Это был не смех воина, а смех ребёнка, что играет с игрушками, не зная, что они сделаны из костей.

Они не знают, — подумал он, и его мысль была как скальпель, что режет плоть. — Они не видели. Но я заставлю их увидеть.

В тот момент, когда Тор нанёс особенно эффектный удар, отправив эйнхерия в полёт, его тело описало дугу в воздухе, и он приземлился с глухим стуком, подняв облако пыли, сцена для Локи исказилась. На долю секунды золотые волосы Тора, сияющие в солнечном свете, стали забрызганными кровью, его улыбка, радостная, превратилась в безумный оскал, что Локи видел в

Рунном Эхе. Лязг тренировочной стали сменился в его ушах хрустом костей, а солнечный свет арены на мгновение стал багровым, как пожары Ванахейма, что горели в его памяти. Этот флешбэк был резким, как удар ножа, и Локи закрыл глаза, его веки дрогнули, но он не позволил себе отвернуться.

Он открыл их снова, и образ Тора-берсерка исчез, но его тень осталась, как пятно, что не отмыть.

Бой на арене закончился. Эйнхерии, тяжело дыша, поднимались с земли, отряхивая пыль с доспехов, их лица были покрыты потом, но некоторые улыбались, как будто они были счастливы проиграть. Тор стоял в центре, его грудь вздымалась, он поднял тренировочный Мьёльнир над головой, и солнечный свет отразился от его поверхности, создавая ореол, что делал его похожим на бога. Его друзья окружили его, их голоса, громкие, полные веселья, переплетались, как нити в гобелене.

— Отличный бой! — сказал Тор, хлопнув Вольштагга по плечу, его рука оставила след на пыльном доспехе.

— Но в следующий раз, друг, попробуй не топтать мне ноги!

— Твои ноги? — прогремел Вольштагг, его смех был как раскат грома.

— Они такие большие, что их невозможно не задеть!

Сиф, вытирая пот со лба, улыбнулась, её глаза сияли, как звёзды.

— Ты слишком громкий, Тор. Даже враги слышат тебя за милю.

Фандрал, поправляя свой плащ, добавил с насмешливой грацией:

— И пахнут тоже.

Они смеялись, их голоса были полны жизни, их братство было осязаемым, как тепло солнца, что заливало арену. Они были героями, и их мир был прост: друзья, слава, битва. Они не видели теней, что ползли за ними, не слышали криков, что звучали в памяти Локи.

Локи смотрел на них, его лицо было неподвижным, как маска, но его глаза, зелёные, как яд, были глубже, чем бездна. Он видел не героев, а актёров, что играли в спектакле, написанном кровью. Он видел Тора, его брата, его врага, его цель, и в его смехе он слышал не радость, а невежество, что было громче любого крика. Его пальцы, сжатые в кулаки, дрожали, но не от гнева, а от силы, что росла в нём, от правды, что была его оружием.

Он сделал шаг из тени, его сапог коснулся залитого солнцем камня, и свет, резкий, почти болезненный, ударил по его лицу, но он не прищурился. Его фигура, тёмная, тонкая, стояла на границе света и тени, как предвестник смерти, как тень, что пришла поглотить этот мир. Его глаза, неподвижные, были устремлены на Тора, и в них не было ни зависти, ни боли — только холодная, непреклонная цель, что была острее любого клинка.

Часть II: Столкновение Миров

Тор стоял в центре арены, его грудь вздымалась от тяжёлого дыхания, а на губах играла широкая, искренняя улыбка, что сияла, как солнце над Асгардом. Его золотые волосы, влажные от пота, прилипли к вискам, а тренировочные доспехи, покрытые пылью, блестели в лучах полуденного света, что лился через открытые арки, заливая арену золотым сиянием. Его рука, всё ещё сжимавшая тренировочный Мьёльнир, была расслаблена, но мышцы под кожей пульсировали от приятной усталости, как после доброй битвы. Запах раскалённого песка, пота и металла наполнял воздух, смешиваясь с резким, почти животным ароматом победы. Лязг отбрасываемого оружия, скрип песка под сапогами и смех его друзей — Сиф, Вольштагга, Фандрала и Хогуна — создавали симфонию, что была для Тора гимном жизни, силы, братства. Он хлопнул Вольштагга по плечу, его ладонь оставила след на пыльном доспехе, и рассмеялся, его голос, громкий, раскатистый, как гром, разнёсся над ареной.

— Фандрал, если бы твоя рапира была так же быстра, как твой язык, мы бы уже пили мёд в пиршественном зале! — сказал он, его глаза, синие, как небо, сияли весельем. Фандрал, поправляя свой плащ с привычной грацией, вскинул бровь.

— Мой язык, Тор, ранит точнее, чем твой молот. Может, стоит попробовать?

Сиф, вытирая пот со лба, усмехнулась, её тёмная коса качнулась, как маятник. — Осторожнее, Фандрал. Его молот может не понять твоих шуток.

Хогун, как всегда молчаливый, только кивнул, его взгляд, острый, как лезвие, скользнул по арене, где эйнхерии отряхивали пыль с доспехов, некоторые с улыбками, другие с лёгким недовольством, но все — с уважением к своим противникам. Это была игра, и все знали правила. Это был Асгард — мир, где слава рождалась в бою, а дружба — в смехе после него.

Но затем что-то изменилось. Тор почувствовал, как смех Сиф оборвался, как будто кто-то перерезал струну её голоса. Её глаза, тёмные, как ночь, сузились, и она посмотрела не на него, а за его спину, туда, где тень арки лежала на золотом песке, как трещина во льду. Вольштагг, готовившийся рассказать очередную байку о своих подвигах, замолк на полуслове, его массивная рука замерла в воздухе, как будто он забыл, что хотел сказать. Фандрал, поправлявший свои золотые волосы, застыл, его пальцы запутались в прядях, а его обычная насмешливая улыбка исчезла, сменившись лёгким напряжением. Хогун, чья рука уже лежала на рукояти тренировочного меча, стал ещё более неподвижным, его глаза, тёмные, как уголь, впились в ту же точку, куда смотрела Сиф.

Звук арены — лязг, крики, смех — начал стихать, как будто кто-то медленно выкручивал ручку громкости. Эйнхерии, поднимавшиеся с песка, замерли, их движения стали медленными, неуверенными, как будто воздух стал тяжелее. Шелест знамён на ветру, скрип песка под ногами, тяжёлое дыхание воинов — всё это стало громче, как будто тишина усиливала каждый звук, делая его острым, как лезвие. Тор нахмурился, его брови, густые, как грозовые тучи, сошлись над глазами. Он почувствовал, как его кожа, разгорячённая боем, покрылась мурашками, как будто лёгкий холодный ветер коснулся его, хотя воздух был жарким, почти удушливым.

Что за чушь? — подумал он, и его мысль была раздражённой, но под ней скрывалась лёгкая тревога, как тень, что мелькнула в углу глаза.

— Кто посмел прервать наш бой?

Он повернулся, его доспехи скрипнули, и его взгляд, синий, как небо, упал на фигуру, что стояла на границе света и тени. Локи. Его брат, его тень, его вечная головная боль. Он стоял у края арены, под тёмной аркой, его фигура, тонкая, почти хрупкая, была как вырезана из обсидиана. Его мантия, тёмно-зелёная, но теперь выцветшая, свисала с плеч, её края были покрыты грязью, как будто он только что выбрался из могилы. Его лицо, бледное, почти серое, всё ещё хранило следы засохшей крови на виске, трещины которой были как руны, что Тор не мог прочесть. Его глаза, зелёные, как яд, были неподвижны, пусты, лишены той искры насмешки, что всегда горела в них. Это был не Локи, что играл в свои игры, не Локи, что дразнил его и ускользал, как дым. Это был кто-то другой — холодный, неподвижный, как статуя, что смотрит на мир с безразличием бога.

Что с ним опять? — подумал Тор, и его мысль была смесью раздражения и недоумения.

— Опять его игры? Почему он не может просто... быть нормальным?

Локи не двигался. Он просто стоял, его тень, длинная, неестественно тёмная, падала на золотой песок арены, как трещина, что раскалывает камень. Его молчание было не просто отсутствием слов — оно было активным, как вакуум, что высасывал воздух, звук, радость из этого мира. Тор почувствовал, как его улыбка, ещё недавно широкая, начала угасать, как будто кто-то задул свечу. Он посмотрел на своих друзей, и их лица, только что сиявшие весельем, теперь были напряжёнными, как будто они видели не принца, а призрака. Сиф, чья рука всё ещё сжимала рукоять меча, смотрела на Локи не как на брата Тора, а как на врага, чья угроза была не в оружии, а в самом его существовании. Вольштагг, обычно громогласный, молчал, его глаза, обычно полные смеха, теперь были настороженными, как у зверя, что чует опасность. Фандрал, чья рука всё ещё была в волосах, опустил её, его пальцы сжались в кулак. Хогун, чья неподвижность была привычной, теперь казался статуей, но его глаза, тёмные, как ночь, следили за Локи с напряжением, как будто он ждал удара.

Эйнхерии, стоявшие по краям арены, перестали двигаться. Их доспехи, покрытые пылью, блестели в солнечном свете, но их позы были скованными, как будто они боялись нарушить эту тишину. Знамена, что колыхались на ветру, казалось, замерли, их шелест стал едва слышным, как шёпот. Воздух, жаркий, пропитанный запахом пота и металла, теперь казался Тору удушливым, как будто в нём появился новый запах — не крови, не пепла, а чего-то иного, холодного, как могила.

Что ты задумал, Локи? — подумал Тор, и его мысль была уже не просто раздражением, а тревогой, что росла, как тень в его груди.

Он сделал шаг навстречу, его сапоги скрипнули на песке, и этот звук был громким, как удар молота, в звенящей тишине. Его фигура, могучая, залитая солнцем, двигалась к Локи, как буря, что идёт на встречу с тенью. Его доспехи, лёгкие, тренировочные, блестели, как чешуя дракона, и его Мьёльнир, всё ещё в руке, казался продолжением его воли. Он пытался вернуть контроль, вернуть этот момент в привычное русло, где он был героем, где всё было просто. Он остановился в нескольких шагах от Локи, его грудь вздымалась, и он заставил себя улыбнуться, хотя эта улыбка была натянутой, как струна, что вот-вот лопнет.

— Локи, — сказал он, его голос был громким, но в нём уже не было того веселья, что звучало минуту назад.

— Что за мрачную игру ты затеял на этот раз? Решил напугать нас своим видом? Выглядишь, как будто тебя вытащили из ямы с йотунами!

Его слова повисли в воздухе, как камни, брошенные в бездонный колодец. Они не вызвали смеха, не разрядили напряжение. Тишина стала ещё глубже, ещё тяжелее, как будто она была живой, как будто она была оружием Локи. Тор посмотрел в глаза своего брата, и его улыбка окончательно исчезла. Глаза Локи, зелёные, как яд, были пустыми, холодными, лишёнными той искры, что он знал всю жизнь. Это были не глаза трикстера, не глаза брата, а глаза судьи, что выносит приговор. Тор почувствовал, как его сердце, всё ещё колотящееся после боя, пропустило удар. Это была не игра.

Тор стоял в центре арены, его грудь, широкая, как щит, вздымалась от тяжёлого дыхания, а кожа, блестящая от пота, ловила солнечные лучи, что лились через открытые арки, превращая его в сияющий символ силы Асгарда. Его золотые волосы, влажные, прилипли к вискам, а тренировочные доспехи, покрытые пылью, скрипели при каждом движении, как старая броня, что всё ещё помнит битвы. В его руке, расслабленной, но готовой к действию, лежал тренировочный Мьёльнир, его поверхность, тусклая по сравнению с настоящим молотом, всё же отражала свет, как звезда, что упала на землю. Запах раскалённого песка, пота и металла наполнял воздух, смешиваясь с резким, почти животным ароматом победы, что был для Тора таким же привычным, как дыхание. Его глаза, синие, как небо над Асгардом, сияли остатками боевого азарта, а на губах играла улыбка, широкая, но уже чуть натянутая, как струна, что вот-вот лопнет. Он хлопнул Вольштагга по плечу, его ладонь оставила след на пыльном доспехе, и рассмеялся, его голос, громкий, раскатистый, как гром, разнёсся над ареной, заглушая шелест знамён и скрип песка под сапогами эйнхериев.

— Фандрал, если бы твоя рапира была так же быстра, как твой язык, мы бы уже пили мёд в пиршественном зале! — сказал он, его тон был лёгким, но в нём уже чувствовалась тень напряжения, как будто он пытался удержать момент, что ускользал из его рук.

Фандрал, поправляя свой плащ с привычной грацией, вскинул бровь, его глаза сверкнули насмешкой.

— Мой язык, Тор, ранит точнее, чем твой молот. Может, стоит попробовать?

Сиф, вытирая пот со лба, усмехнулась, её тёмная коса качнулась, как маятник.

— Осторожнее, Фандрал. Его молот может не понять твоих шуток.

Хогун, молчаливый, как тень, стоял чуть поодаль, его рука лежала на рукояти тренировочного меча, а взгляд, острый, как лезвие, скользил по арене, где эйнхерии отряхивали пыль с доспехов, их лица были смесью усталости и уважения. Это был их мир — мир боя, смеха, братства, где правила были просты, а слава — осязаема, как солнечный свет, что заливал арену.

Но затем смех Сиф оборвался, как будто кто-то перерезал её голос. Её глаза, тёмные, как ночь, сузились, и она посмотрела за спину Тора, туда, где тень арки лежала на золотом песке, как трещина в хрустале. Вольштагг, начавший было рассказывать очередную байку, замолк, его массивная рука замерла в воздухе, как будто слова застряли в его горле. Фандрал, поправлявший свои золотые волосы, застыл, его пальцы запутались в прядях, а его обычная насмешливая улыбка исчезла, сменившись лёгким напряжением. Хогун, чья неподвижность была привычной, стал ещё более напряжённым, его рука сжала рукоять меча, как будто он готовился к удару, которого не видел, но чувствовал.

Шум арены — лязг стали, крики, смех — начал стихать, как будто кто-то медленно выкручивал ручку громкости. Эйнхерии, поднимавшиеся с песка, замерли, их движения стали медленными, неуверенными, как будто воздух стал тяжелее. Шелест знамён на ветру, скрип песка под ногами, тяжёлое дыхание воинов — всё это стало громче, как будто тишина усиливала каждый звук, делая его острым, как лезвие. Тор нахмурился, его брови, густые, как грозовые тучи, сошлись над глазами. Его кожа, разгорячённая боем, покрылась мурашками, как будто лёгкий холодный ветер коснулся его, хотя воздух был жарким, почти удушливым.

Что за чушь? — подумал он, и его мысль была раздражённой, но под ней скрывалась лёгкая тревога, как тень, что мелькнула в углу глаза.

— Кто посмел прервать наш бой?

Он повернулся, его доспехи скрипнули, и его взгляд, синий, как небо, упал на фигуру, что стояла на границе света и тени. Локи. Его брат, его вечная головная боль, его тень. Он стоял у края арены, под тёмной аркой, его фигура, тонкая, почти хрупкая, была как вырезана из обсидиана. Его мантия, тёмно-зелёная, но теперь выцветшая, свисала с плеч, её края были покрыты грязью, как будто он выбрался из могилы. Его лицо, бледное, почти серое, всё ещё хранило следы засохшей крови на виске, трещины которой были как руны, что Тор не мог прочесть. Его глаза, зелёные, как яд, были неподвижны, пусты, лишены той искры насмешки, что всегда горела в них. Это был не Локи, что играл в свои игры, не Локи, что дразнил его и ускользал, как дым. Это был кто-то другой — холодный, неподвижный, как статуя, что смотрит на мир с безразличием бога.

Что с ним опять? — подумал Тор, и его мысль была смесью раздражения и недоумения.

— Опять его игры? Почему он не может просто... быть нормальным?

Тор сделал шаг вперёд, его сапоги скрипнули на песке, и этот звук был громким, как удар молота, в звенящей тишине. Его фигура, могучая, залитая солнцем, двигалась к Локи, как буря, что идёт навстречу тени. Его доспехи, лёгкие, тренировочные, блестели, как чешуя дракона, и его Мьёльнир, всё ещё в руке, казался продолжением его воли. Он пытался вернуть контроль, вернуть этот момент в привычное русло, где он был героем, где всё было просто. Он остановился в нескольких шагах от Локи, его грудь вздымалась, и он заставил себя улыбнуться, хотя эта улыбка была натянутой, как струна, что вот-вот лопнет.

— Локи, — сказал он, его голос был громким, гулким, призванным заполнить тишину, что давила на арену.

— Наконец-то решил размять кости? Или просто пришёл посмотреть, как сражаются настоящие воины, чтобы было о чём писать в своих книжках?

Его слова, что должны были вызвать смех, повисли в воздухе, как камни, брошенные в бездонный колодец. Они не разрядили напряжение, не вернули веселье. Тишина стала ещё глубже, ещё тяжелее, как будто она была живой, как будто она была оружием Локи. Локи не ответил сразу. Он стоял, его глаза, зелёные, как яд, смотрели не на Тора, а сквозь него, как будто видели не воина, не брата, а нечто иное — призрак, тень, что носила его лицо. Пауза была длинной, мучительной, и в этой тишине был слышен только ветер, шелестящий знаменами, да тяжёлое дыхание Тора, что становилось громче, как будто он пытался вдохнуть больше воздуха, чтобы заполнить пустоту.

— Я пришёл поговорить, — сказал Локи, его голос был тихим, ровным, лишённым эмоций, как голос машины или судьи, что выносит приговор.

— Наедине.

Эти слова, простые, короткие, ударили сильнее любого меча. Они были не ответом на шутку Тора, а приговором, что разрушал его реальность, устанавливая новые, серьёзные правила игры. Тор почувствовал, как его улыбка, и без того натянутая, исчезла, как будто кто-то задул свечу. Его глаза, синие, как небо, сузились, и он посмотрел на Локи, пытаясь найти в его лице хоть намёк на привычную насмешку, на игру, на что-то, что он знал. Но в лице Локи не было ничего — ни гнева, ни иронии, только холодная, пугающая ясность, как у бездны, что смотрит в ответ.

Сиф, стоявшая чуть поодаль, сделала шаг назад, её рука, до этого расслабленная, легла на эфес тренировочного меча. Её глаза, тёмные, как ночь, были жёсткими, оценивающими, как будто она видела в Локи не брата Тора, а врага, чья угроза была не в оружии, а в самом его существовании. Она чувствовала, что это не игра, что слова Локи были не просто словами, а началом чего-то большего, чего-то, что могло разрушить их мир.

Вольштагг, обычно громогласный, молчал, его добродушное лицо стало серьёзным, почти суровым. Яблоко, что он держал в руке, упало на песок, и этот звук, тихий, но резкий, был как сигнал тревоги. Он смотрел то на Тора, то на Локи, его глаза, обычно полные смеха, теперь были полны замешательства, как будто он пытался понять, что происходит, но не мог найти ответа.

Фандрал, чья элегантная поза была его бронёй, напрягся, его рука, всё ещё застывшая в волосах, опустилась, и его пальцы сжались в кулак. Его обычная насмешливая улыбка исчезла, и в его глазах, обычно искрящихся весельем, теперь была настороженность, как у человека, что чувствует, что ставки в игре внезапно стали смертельно высокими.

Хогун, чья неподвижность была привычной, стал ещё более напряжённым, его глаза, тёмные, как уголь, следили за Локи с холодной, почти звериной внимательностью. Он сделал едва заметный шаг в сторону, занимая более выгодную позицию, как будто готовился прикрыть Тора, если понадобится. Его молчание было зловещим, как тень, что падает перед бурей.

Тор посмотрел на своих друзей, ища поддержки, но увидел в их глазах только тревогу и замешательство. Его сердце, всё ещё колотящееся после боя, пропустило удар, и он почувствовал, как его уверенность, его мир, начали трещать, как лёд под весом. Он посмотрел на Сиф, и она встретилась с ним взглядом, её глаза, тёмные, как ночь, были полны предупреждения. Она едва заметно покачала головой, как будто говоря: "Будь осторожен". Затем она сделала ещё один шаг назад, и это движение было сигналом для остальных.

Вольштагг, Фандрал и Хогун, переглянувшись, молча последовали её примеру. Их шаги, тяжёлые, но осторожные, скрипели на песке, как будто они отступали не просто с арены, а с поля боя, оставляя своего лидера одного перед лицом неизвестной угрозы. Эйнхерии, стоявшие по краям арены, тоже начали расходиться, их движения были быстрыми, деловыми, как будто они не хотели быть свидетелями того, что сейчас произойдёт. Их доспехи звякали, их сапоги поднимали пыль, и этот звук, обычно привычный, теперь казался Тору зловещим, как барабаны перед битвой.

Арена опустела. Шум и энергия ушли вместе с воинами, оставив только тишину, что была оглушающей, как крик. Ветер, поднимающий пыль, звучал как шёпот, что предупреждал о буре.

Солнце, до этого тёплое, дружелюбное, теперь казалось резким, безжалостным, освещая сцену для предстоящей трагедии. Тор стоял один, его Мьёльнир, всё ещё в руке, казался тяжелее, чем обычно, как будто он чувствовал вес того, что должно было случиться. Его улыбка давно исчезла, сменившись растерянностью и зарождающимся гневом. Он смотрел на Локи, и впервые за долгое время он не знал, что сказать. Щит его беззаботности дал первую трещину, и он чувствовал, как холод, исходящий от его брата, просачивается сквозь неё.

Локи стоял неподвижно, его тень, длинная, неестественно тёмная, лежала на песке, как трещина, что раскалывает мир. Его глаза, зелёные, как яд, были устремлены на Тора, и в них не было ни гнева, ни боли — только холодная, непреклонная цель, что была острее любого клинка.

Тор стоял посреди арены, его фигура, могучая, как скала, была залита золотым светом солнца, что лилось через открытые арки, превращая песок под его ногами в сияющую пустыню. Его грудь вздымалась, мышцы, всё ещё напряжённые после боя, пульсировали под кожей, влажной от пота, а тренировочный Мьёльнир в его руке казался продолжением его воли, тяжёлым, но привычным, как дыхание. Его доспехи, лёгкие, покрытые пылью, скрипели при каждом движении, а золотые волосы, влажные, прилипли к вискам, обрамляя лицо, на котором ещё минуту назад сияла улыбка победителя.

Теперь эта улыбка исчезла, сменившись напряжённой гримасой, как будто он пытался удержать ускользающий момент. Воздух, пропитанный запахом раскалённого песка, пота и металла, был тяжёлым, почти удушливым, но теперь в нём чувствовалась новая нота — резкий, почти животный запах страха, что поднимался из его груди. Его глаза, синие, как небо над Асгардом, были прикованы к Локи, что стоял перед ним, на границе света и тени, его фигура, тонкая, неподвижная, казалась вырезанной из обсидиана.

Локи был чужеродным на этой арене, его мантия, тёмно-зелёная, но выцветшая до серого, свисала с плеч, её края, покрытые грязью Пещеры Отголосков, волочились по песку, как тени, что следовали за ним. Его кожа, бледная, почти серая, блестела от липкого пота, а засохшая кровь на виске трескалась, как земля в засуху, оставляя багровые узоры, что казались рунами, которые Тор не мог прочесть. Его глаза, зелёные, как яд, были неподвижны, пусты, лишены той искры насмешки, что всегда горела в них. Тишина, что окружала его, была не просто отсутствием звука — она была осязаемой, как холод, что исходил от его фигуры, как будто он сам был источником пустоты, что высасывала тепло из арены. Ветер, шелестящий знаменами, был единственным звуком, что нарушал эту тишину, его шёпот был как предупреждение, а далёкий звон колоколов из города казался эхом, что доносилось из другого мира.

Тор сжал кулаки, его пальцы, всё ещё липкие от пота, стиснули рукоять Мьёльнира, и песок под его сапогами скрипнул, как будто арена протестовала против этого напряжения. Его сердце, всё ещё колотящееся после боя, билось быстрее, но теперь не от азарта, а от раздражения, что росло в его груди, как буря. Он ждал, его тело, привыкшее к действию, требовало движения, удара, чего-то, что могло бы разрядить эту гнетущую тишину. Он смотрел на Локи, его брата, его вечную головную боль, и пытался найти в его лице хоть намёк на привычную игру, на насмешку, на что-то, что он мог бы понять. Но Локи молчал, его взгляд был устремлён поверх плеча Тора, на золотые шпили Асгарда, что сияли на горизонте, как символы мира, который он собирался разрушить. Этот жест, этот отказ смотреть на него, разжёг в Торе искру гнева, как будто Локи не считал его достойным внимания, как будто он был лишь частью декорации.

Что за игру ты затеял на этот раз? — подумал Тор, и его мысль была смесью раздражения и тревоги, что росла, как тень в его груди.

— Почему ты не можешь просто говорить?

— Локи, — начал он, его голос, громкий, гулкий, был призван заполнить тишину, но в нём уже не было той лёгкости, что звучала раньше.

— Хватит молчать. Если у тебя есть что сказать, говори. Или ты просто пришёл, чтобы испортить нам день своим мрачным видом?

Локи не ответил сразу. Его глаза, зелёные, как яд, медленно скользнули с горизонта к Тору, и в этом движении не было ни гнева, ни насмешки — только холодная, почти сочувствующая ясность, как у врача, что готовится сообщить смертельный диагноз. Пауза была долгой, мучительной, и в этой тишине Тор услышал, как его собственное дыхание стало громче, как будто он пытался вдохнуть больше воздуха, чтобы заполнить пустоту. Ветер, шелестящий знаменами, звучал как шёпот, а далёкий звон колоколов был как эхо мира, что уже начал трещать под весом правды.

— Ты когда-нибудь читал "Книгу Всеотца" по-настоящему, брат? — сказал Локи, его голос был тихим, ровным, лишённым эмоций, как голос лектора, что читает лекцию о неизбежном.

— Не как сагу о героях, а как... документ. Сравнивая даты. Проверяя имена.

Он сделал паузу, его слова повисли в воздухе, как лезвие, что ещё не коснулось плоти. Тор почувствовал, как его брови сошлись, его лицо, всё ещё разгорячённое боем, стало горячим от зарождающегося гнева. Он открыл рот, чтобы ответить, чтобы сказать что-то о чести летописцев, о славе Асгарда, но Локи продолжил, его голос был как скальпель, что делал первый надрез.

— Она безупречна, — сказал он, его взгляд снова скользнул к горизонту, как будто он говорил не с Тором, а с городом за его спиной.

— Слишком безупречна. В ней нет ошибок, нет противоречий. История так не пишется. Так пишется... миф.

Тор почувствовал, как его кулаки сжались сильнее, его ногти впились в ладони, оставляя следы, что горели, как угли. Его разум, привыкший к простым истинам — бой, честь, слава — споткнулся об эти слова, как о камень. Он хотел возразить, хотел сказать, что "Книга Всеотца" — это священная летопись, что она — основа их мира, но что-то в голосе Локи, в его холодной, методичной ясности, остановило его. Это была не насмешка, не игра. Это было что-то иное, что-то, что заставило его сердце пропустить удар.

Что он несёт? — подумал Тор, и его мысль была яростной, но под ней скрывалась тень сомнения, как трещина в щите.

— Какая чушь? Летописцы не лгут. Отец не лжёт.

— Я читал донесения с полей Ванахейма, — продолжил Локи, его голос был всё таким же ровным, как будто он зачитывал отчёт, а не разрывал мир Тора на части.

— Не те, что лежат в библиотеке, а те, что похоронены в пыли. Те, что написаны кровью, а не золотом. В них нет ни слова о "мирном союзе".

Он сделал паузу, его глаза, зелёные, как яд, снова посмотрели на Тора, и в этом взгляде не было ни вызова, ни гнева — только холодная, пугающая ясность. Тор почувствовал, как его кожа, разгорячённая солнцем, покрылась мурашками, как будто холод, исходивший от Локи, был осязаемым, как лёд.

— В них есть другие слова, — сказал Локи, и его голос стал ещё тише, но каждое слово было как удар молота.

— "Бойня". "Резня". "Очищение". И одно, которое повторяется чаще всего... "Железный Урожай".

Эти слова, произнесённые без пафоса, без эмоций, были как нож, что вонзился в грудь Тора. Он почувствовал, как его дыхание стало резким, как будто воздух стал слишком горячим, чтобы дышать. Его разум, привыкший к простым истинам, взбунтовался. Бойня? Резня? Он был там, на полях Ванахейма, он сражался с монстрами, с врагами, что угрожали миру Девяти Миров. Он видел, как его отец, Один, нёс мир, как он объединял враждующие стороны. Это была не резня. Это была победа.

Ложь! — подумал он, и его мысль была как крик, что рвался из его груди.

— Я сам там был! Я сражался... с монстрами.

Он сделал шаг вперёд, его сапог скрипнул по песку, и этот звук был громким, как треск ломающегося дерева. Он поднял тренировочный Мьёльнир, указывая им на Локи, как будто обвиняя его во лжи. Его лицо, всё ещё красное от боя, теперь пылало от гнева, его глаза, синие, как небо, сверкали, как молнии.

— Хватит, Локи! — рявкнул он, его голос был громким, но в нём чувствовалась трещина, как будто он пытался заглушить не только слова брата, но и сомнение, что росло в его груди.

— Ты всегда был мастером лжи, но это слишком! "Книга Всеотца" — это наша история! Наша честь! А Ванахейм... мы принесли им мир!

Локи, почувствовав гнев брата, наконец повернул голову и посмотрел на него. Его взгляд, холодный, почти сочувствующий, был как у врача, что знает, что лекарство будет горьким, но необходимым. Он не поднял голоса, не изменил позы. Его мантия, тёмная, неподвижная, казалась частью тени, что лежала на песке, как трещина в мире.

— Отец не освободитель, Тор, — сказал он, его голос был всё таким же ровным, как будто он зачитывал приговор.

— Он — завоеватель. Он построил свой "тысячелетний мир" на костях тех, кто был не согласен. Он сжёг их города, вырезал их семьи и стёр их имена из истории. А потом нанял летописцев, чтобы они назвали этот пепел "золотым веком".

Эти слова были как третий надрез, самый глубокий, самый болезненный. Тор почувствовал, как его грудь сжалась, как будто невидимая рука стиснула его сердце. Его разум, привыкший к образу Одина-героя, Одина-отца, Одина-короля, взбунтовался, но слова Локи, холодные, методичные, были как яд, что просачивался в его кровь. Он видел перед собой лицо отца — суровое, но справедливое, лицо, что смотрело на него с гордостью, когда он возвращался с полей Ванахейма. Он видел его копьё, Гунгнир, что сияло, как звезда, видел его трон, что был символом порядка. Это была ложь? Это была резня?

Нет, — подумал он, и его мысль была яростной, но уже не такой уверенной, как раньше.

— Это невозможно. Отец не лжец. Он... он не мог.

Его лицо, искажённое яростью и болью, было как маска, что начала трескаться. Он сделал ещё один шаг вперёд, его сапоги подняли облако пыли, и он сжал Мьёльнир так сильно, что его пальцы побелели. Он хотел ударить, не молотом, но словами, действиями, чем угодно, чтобы заставить Локи замолчать, чтобы вернуть мир, который он знал.

— Ты лжёшь, Локи! — выкрикнул он, его голос был как раскат грома, но в нём чувствовалась дрожь, как будто буря внутри него была готова сломать его самого.

— Ты всегда лгал! Это твои уловки, твои игры! Ты хочешь, чтобы я сомневался в отце, в Асгарде, в самом себе!

Локи смотрел на него, его глаза, зелёные, как яд, были неподвижны, но в них мелькнула тень чего-то — не гнева, не боли, а усталости, как будто он видел этот гнев, эту борьбу, и знал, что она неизбежна.

Он не ответил сразу, его молчание было как последний удар, что раскалывает щит. Солнце, всё ещё яркое, казалось теперь резким, безжалостным, освещая арену, где два брата стояли друг против друга, как два мира, что никогда не смогут понять друг друга. Песок под ногами Тора был горячим, но холод, исходивший от Локи, был сильнее, как будто он был не просто человеком, а воплощением правды, что замораживает всё вокруг.

Тор стоял посреди арены, его фигура, могучая, как утёс, была залита золотым светом солнца, что лилось через открытые арки, превращая песок под его ногами в сияющее море. Его грудь, широкая, как щит, вздымалась от тяжёлого дыхания, а кожа, блестящая от пота, ловила лучи, делая его похожим на статую, выкованную из света и стали. Его золотые волосы, влажные, прилипли к вискам, а тренировочные доспехи, покрытые пылью, скрипели при каждом движении, как старая броня, что всё ещё помнит битвы. В его руке, сжатой с такой силой, что костяшки побелели, лежал тренировочный Мьёльнир, его поверхность, тусклая, но всё ещё отражающая свет, казалась тяжёлой, как будто она впитала вес слов, что только что прозвучали. Воздух был жарким, пропитанным запахом раскалённого песка, пота и металла, но теперь в нём чувствовалась новая нота — резкий, почти удушливый запах озона, как перед грозой, что не принадлежала Тору. Его глаза, синие, как небо над Асгардом, были прикованы к Локи, что стоял перед ним, на границе света и тени, его фигура, тонкая, неподвижная, была как вырезана из обсидиана, а тень, длинная и неестественно тёмная, лежала на песке, как трещина, раскалывающая мир.

Локи был чужеродным на этой арене. Его мантия, тёмно-зелёная, но выцветшая до серого, свисала с плеч, её края, покрытые грязью Пещеры Отголосков, волочились по песку, как тени, что следовали за ним. Его кожа, бледная, почти серая, блестела от липкого пота, а засохшая кровь на виске трескалась, как земля в засуху, оставляя багровые узоры, что казались рунами, которые Тор не мог прочесть. Его глаза, зелёные, как яд, были неподвижны, пусты, лишены той искры насмешки, что всегда горела в них. Его голос, только что прозвучавший, всё ещё эхом звенел в ушах Тора, но теперь он молчал, и эта тишина была как нож, что вонзился в его грудь и остался там, медленно поворачиваясь. Ветер, шелестящий знаменами, был единственным звуком, что нарушал эту тишину, его шёпот был как предупреждение, а далёкий звон колоколов из города казался эхом, что доносилось из другого мира, мира, который Тор знал и любил.

Ложь, — подумал Тор, и его мысль была яростной, как удар молнии, но в ней уже чувствовалась трещина, как будто буря внутри него начала ломать его самого.

— Это всё ложь. Его слова. Его игры. Он всегда так делает. Залезает в голову, путает, заставляет сомневаться.

Его сердце колотилось, кровь стучала в ушах, заглушая тишину, что давила на арену. Солнце, яркое, почти слепящее, казалось теперь неестественным, режущим, как будто оно было не светом, а лезвием, что резало его кожу. Песок под его сапогами, горячий, зыбкий, казался ему болотом, что тянуло его вниз, как будто сама арена отвергала его. Он сжал Мьёльнир сильнее, его пальцы, липкие от пота, врезались в рукоять, и боль от этого давления была единственным, что держало его в реальности. Его разум, привыкший к простым истинам — бой, честь, слава — отказывался обрабатывать слова Локи. "Книга Всеотца" — ложь? Ванахейм — резня? Отец — завоеватель? Это было невозможно. Это было ересью, святотатством, ударом по всему, что делало его Тором, сыном Одина, защитником Асгарда.

Он завидует, — подумал он, цепляясь за эту мысль, как утопающий за соломинку.

— Он всегда завидовал. Отцу. Мне. Нашей славе. Это просто его очередная игра.

Но даже эта мысль, такая знакомая, такая удобная, звучала в его голове не так уверенно, как раньше. Он смотрел на Локи, на его спокойное, бесстрастное лицо, на его глаза, что не мигали, не искрили насмешкой, и это спокойствие было самым страшным. Если бы Локи кричал, злился, дразнил, как он делал всегда, Тор знал бы, как ответить. Он мог бы ударить, посмеяться, отмахнуться. Но этот Локи, этот холодный, неподвижный Локи, был как стена, о которую разбивались все его попытки вернуть мир в привычное русло.

Почему он не кричит? — подумал Тор, и его мысль была уже не просто раздражением, а тревогой, что росла, как тень в его груди.

— Почему он не играет? Это... это не он.

Он сделал шаг вперёд, его сапог скрипнул по песку, и этот звук был громким, как треск ломающегося дерева. Его тело, привыкшее решать проблемы действием, требовало движения, удара, чего-то, что могло бы разрядить эту гнетущую тишину. Его кулаки сжались так сильно, что ногти впились в ладони, оставляя следы, что горели, как угли. Его дыхание стало тяжёлым, прерывистым, как будто воздух стал слишком горячим, чтобы дышать. Он вспомнил обрывки, несоответствия, которые когда-то мелькали в его голове, но которые он гнал от себя, как назойливых мух. Печаль в глазах Фригги, когда речь заходила о прошлом. Страницы в старых книгах, что казались... другими, как будто кто-то переписал их, но забыл стереть следы. Разговоры с отцом, где его ответы были слишком быстрыми, слишком уверенными, как заученные строки. Эти мысли были как иглы, что кололи его изнутри, и они разжигали его раздражение, превращая его в бурю.

Нет, — подумал он, и его мысль была яростной, но уже не такой уверенной, как раньше.

— Это невозможно. Отец не лжец. Он... он не мог.

Он больше не мог сдерживаться. Буря внутри него прорвалась наружу, как молния, что ищет, куда ударить. Его голос, привыкший к боевым кликам, сорвался от боли и ярости, и он закричал, его слова были как молитва, как заклинание против тьмы, что нёс Локи.

— Хватит, Локи! — рявкнул он, его голос был как раскат грома, но в нём чувствовалась дрожь, как будто буря внутри него была готова сломать его самого.

— Хватит твоих ядовитых загадок! Твоей лжи! Ты слышишь?!

Он сделал ещё один шаг вперёд, его сапоги подняли облако пыли, и он указал тренировочным Мьёльниром на Локи, как будто обвиняя его во всём, что рушило его мир. Его лицо, всё ещё красное от боя, теперь пылало от гнева, его глаза, синие, как небо, сверкали, как молнии.

— Отец — герой! — крикнул он, его голос сорвался, как будто он пытался убедить не только Локи, но и самого себя.

— Он построил этот мир! Он дал нам тысячу лет мира! Я видел его славу! Я был частью её!

Он ударил себя кулаком в грудь, звук был глухим, как удар молота по камню, и он почувствовал, как его рёбра задрожали от силы этого удара. Его слова, его убеждения, были как щит, что он держал перед собой, но они звучали... пусто, как заученные фразы, как молитва, что потеряла свою силу.

— Мы — защитники Девяти Миров! — продолжал он, его голос был громким, но в нём чувствовалась трещина, как будто он кричал не на Локи, а на самого себя, на те сомнения, что слова брата посеяли в его душе.

— Мы несем свет, а не тьму! Это — правда! Единственная правда!

Локи не двигался. Он стоял, его тень, длинная, неестественно тёмная, лежала на песке, как трещина, что раскалывает мир. Его лицо оставалось бесстрастным, его глаза, зелёные, как яд, смотрели на Тора с холодной, почти сочувствующей ясностью, как будто он видел не брата, а феномен, что требовал изучения. Во время тирады Тора он слегка наклонил голову, как учёный, что наблюдает за реакцией подопытного, и этот жест, этот маленький, почти незаметный жест, был как искра, что подожгла бурю в груди Тора.

Он смеётся надо мной, — подумал Тор, и его мысль была яростной, но в ней уже чувствовалась боль, как будто он знал, что этот наклон головы был не насмешкой, а чем-то хуже — уверенностью.

— Он смотрит на меня, как на ребёнка. Как на глупца.

Тор замолк, его грудь вздымалась, его дыхание было тяжёлым, как будто он только что пробежал через Девять Миров. Воздух звенел после его крика, и в этой тишине он услышал стук своего сердца, громкий, как барабаны войны. Он смотрел на Локи, ожидая ответа, спора, чего угодно, что могло бы вернуть их в привычную игру, где он мог бы ударить, посмеяться, победить. Но Локи молчал. Его глаза, зелёные, как яд, были неподвижны, и в них не было ни гнева, ни насмешки — только холодная, пугающая ясность, как у бездны, что смотрит в ответ.

И в этой тишине к Тору пришло ужасное осознание. Он выкричал все свои догмы, все столпы своего мира — отец, Асгард, слава, честь — но они прозвучали... пусто. Как заученные строки, что он повторял всю жизнь, не задумываясь. Он смотрел на спокойное лицо Локи, на его уверенность, и впервые видел в нём не зависть, не хитрость, а знание. Знание, что было острее любого клинка, тяжелее любого молота. Его щит, его вера, что он так яростно защищал, треснул под тяжестью его собственного крика, и в этой трещине, тихий, как шёпот, зародился новый, страшный голос — голос сомнения.

Его лицо, искажённое яростью, начало меняться. Его брови, густые, как грозовые тучи, дрогнули, его глаза, синие, как небо, потускнели, как будто буря в них начала угасать. Он всё ещё сжимал Мьёльнир, но его рука дрожала, как будто молот стал слишком тяжёлым. Солнце, всё ещё яркое, казалось теперь резким, безжалостным, освещая арену, где два брата стояли друг против друга, как два мира, что никогда не смогут понять друг друга. Песок под ногами Тора был горячим, но холод, исходивший от Локи, был сильнее, как будто он был не просто человеком, а воплощением правды, что замораживает всё вокруг.

Тор стоял посреди арены, его фигура, могучая, как утёс, была залита золотым светом солнца, что лилось через открытые арки, превращая песок под его ногами в сияющее море. Его грудь, широкая, как щит, вздымалась от тяжёлого дыхания, а кожа, блестящая от пота, горела под лучами, как будто солнце пыталось испепелить его. Его золотые волосы, влажные, прилипли к вискам, а тренировочные доспехи, покрытые пылью, скрипели при каждом движении, как старая броня, что помнит слишком много битв. В его руке, сжатой с такой силой, что костяшки побелели, лежал тренировочный Мьёльнир, его поверхность, тусклая, но всё ещё отражающая свет, казалась тяжёлой, как будто она впитала вес слов, что только что разорвали его мир. Воздух был жарким, пропитанным запахом раскалённого песка, пота и металла, но теперь в нём чувствовалась новая нота — резкий, почти удушливый запах озона, как перед грозой, что не принадлежала Тору. Его дыхание, тяжёлое, прерывистое, было единственным громким звуком в звенящей тишине, что накрыла арену, как саван. Ветер, шелестящий знаменами, звучал как шёпот, а далёкий звон колоколов из города казался эхом другого мира, мира, который Тор знал и любил, но который теперь казался ему далёким, почти нереальным.

Его горло горело от крика, что он только что выплеснул, его голос, привыкший к боевым кликам, всё ещё эхом отражался в его ушах, но этот крик, эта яростная защита отца, Асгарда, самого себя, прозвучал... пусто. Как заученные строки, что он повторял всю жизнь, не задумываясь. Его глаза, синие, как небо над Асгардом, были прикованы к Локи, что стоял перед ним, на границе света и тени, его фигура, тонкая, неподвижная, была как вырезана из обсидиана. Локи был чужеродным на этой арене, его мантия, тёмно-зелёная, но выцветшая до серого, свисала с плеч, её края, покрытые грязью Пещеры Отголосков, волочились по песку, как тени, что следовали за ним. Его кожа, бледная, почти серая, блестела от липкого пота, а засохшая кровь на виске трескалась, как земля в засуху, оставляя багровые узоры, что казались рунами, которые Тор не мог прочесть. Его глаза, зелёные, как яд, были неподвижны, пусты, лишены той искры насмешки, что всегда горела в них.

Тор чувствовал себя опустошённым, уязвимым, как воин, что выложился в бою, но не одержал победы. Его сердце колотилось, кровь стучала в висках, заглушая тишину, что давила на арену. Солнце, яркое, почти слепящее, казалось теперь враждебным, режущим, как лезвие, что резало его кожу. Песок под его сапогами, горячий, зыбкий, казался болотом, что тянуло его вниз, как будто сама арена отвергала его. Он сжал Мьёльнир сильнее, его пальцы, липкие от пота, врезались в рукоять, и боль от этого давления была единственным, что держало его в реальности. Часть его всё ещё надеялась, что Локи сейчас рассмеётся, скажет, что это была шутка, что это была очередная игра, что он просто хотел вывести его из себя. Но Локи молчал, и эта тишина была как нож, что поворачивался в его груди.

Он играет, — подумал Тор, цепляясь за эту мысль, как утопающий за соломинку.

— Он всегда играет. Это его уловка. Он хочет, чтобы я сломался. Но я не сломаюсь.

Но даже эта мысль, такая знакомая, такая удобная, звучала в его голове не так уверенно, как раньше. Он смотрел на Локи, на его спокойное, бесстрастное лицо, на его глаза, что не мигали, не искрили насмешкой, и это спокойствие было самым страшным. Локи медленно повернул голову, его движение было плавным, почти ленивым, но в нём была тяжесть приговора. Его глаза, зелёные, как яд, встретились с глазами Тора, и это был их первый настоящий зрительный контакт в этой сцене. В этом взгляде не было гнева, не было злорадства, не было даже привычной иронии. В нём была холодная, почти божественная жалость, как будто Локи смотрел не на равного, не на брата, а на заблудшее, обречённое существо, что не понимает своей судьбы. Этот взгляд был страшнее любой ненависти, страшнее любого вызова. Он был как зеркало, в котором Тор увидел себя — не героя, не защитника, а ребёнка, что цепляется за сказки.

Тор почувствовал, как его горло сжалось, как будто невидимая рука стиснула его. Его дыхание стало резким, прерывистым, как будто воздух стал слишком горячим, чтобы дышать. Он хотел отвернуться, но не мог. Он хотел крикнуть, но слова застряли в его горле. Локи начал говорить, его голос был тихим, ровным, почти безжизненным, как голос судьи, что зачитывает приговор. Каждое слово было как точный, выверенный удар скальпелем, что резал не плоть, а саму суть Тора.

— Ты не защитник, Тор, — сказал Локи, его голос был тихим, но отчётливым, как звон стекла в тишине.

Он сделал паузу, его глаза, зелёные, как яд, смотрели на Тора, и в них мелькнула тень чего-то — не гнева, не боли, а усталости, как будто он видел эту реакцию, эту борьбу, и знал, что она неизбежна. Тор вздрогнул, его тело, привыкшее к бою, напряглось, как будто он получил физический удар. Его разум, привыкший к простым истинам — честь, долг, слава — споткнулся об эти слова, как о камень.

Не защитник? — подумал он, и его мысль была яростной, но в ней уже чувствовалась трещина, как будто буря внутри него начала ломать его самого.

— Я — сын Одина. Я — защитник Девяти Миров. Я... я герой.

— В тот день ты был монстром, — продолжил Локи, его голос был всё таким же ровным, как будто он зачитывал отчёт, а не разрывал мир Тора на части.

Он сделал ещё одну паузу, его глаза, неподвижные, видели, как в глазах Тора вспыхнуло непонимание, как будто он пытался найти смысл в этих словах, но не мог. Тор почувствовал, как его кожа, разгорячённая солнцем, покрылась мурашками, как будто холод, исходивший от Локи, был осязаемым, как лёд. Его разум, привыкший к образу себя как героя, взбунтовался, но слова Локи, холодные, методичные, были как яд, что просачивался в его кровь.

— Я видел тебя, — сказал Локи, и его голос стал ещё тише, но каждое слово было как удар молота.

— Я видел, как ты смеялся, убивая их. Я видел кровь на твоем молоте.

Эти слова, произнесённые без пафоса, без эмоций, были как последний удар, что раскалывает щит. Мьёльнир — не просто оружие для Тора, это символ его чести, его души, его права быть героем. Обвинение в том, что он запятнал молот кровью невинных, было самым страшным оскорблением, самым глубоким надрезом, что Локи мог нанести. Тор почувствовал, как его грудь сжалась, как будто невидимая рука стиснула его сердце. Его разум, пытаясь отвергнуть эти слова, споткнулся, и в этот момент его накрыл калейдоскоп ощущений, рваный, как кошмар.

Красный туман перед глазами. Вкус крови во рту, солёный, липкий. Вибрация от удара молота, но не по стали, а по чему-то мягкому, податливому. Хруст костей, такой громкий, что он заглушал всё остальное. И — самое страшное — эхо его собственного смеха, безумного, восторженного, как будто он был не воином, а берсерком, что упивался хаосом. Это не было чётким воспоминанием, не было картиной, что он мог разобрать. Это были осколки, что врезались в его разум, как стекло, оставляя кровоточащие раны.

Нет, — подумал он, и его мысль была яростной, но уже не такой уверенной, как раньше.

— Это не я. Это не мог быть я.

Он посмотрел на свои руки, на тренировочный молот, что лежал у его ног, и на мгновение ему показалось, что он видит на нём красные пятна, липкие, блестящие, как будто кровь всё ещё была там, как будто она никогда не смывалась. Он моргнул, и пятна исчезли, но ощущение осталось — липкое, тяжёлое, как будто его руки были запятнаны чем-то, что он не мог стереть. Его дыхание стало резким, прерывистым, как будто воздух стал слишком горячим, чтобы дышать. Он поднял взгляд на Локи, и в его глазах больше не было ни сомнений, ни растерянности. Только огонь. Слепая, первобытная ярость, что была не на Локи, а на правду, на самого себя, на мир, что позволил этой правде существовать.

Его лицо, искажённое яростью, было как маска, что начала трескаться. Его брови, густые, как грозовые тучи, сошлись над глазами, его губы, сжатые в тонкую линию, дрожали, как будто он пытался сдержать бурю внутри себя. Но он не мог. Он не мог принять эту правду. Единственный способ защититься от неё — уничтожить её носителя. Его грудь вздымалась, его дыхание было тяжёлым, как будто он пытался вдохнуть весь воздух арены, чтобы разжечь огонь внутри себя.

И затем он издал рёв — нечеловеческий, яростный, как рёв раненого зверя, что бьётся в агонии. Этот звук, громкий, первобытный, разорвал тишину, как молния, что раскалывает небо. Его тело, могучее, как буря, двинулось вперёд, его сапоги подняли облако пыли, и он бросился на Локи, его кулаки сжаты, его глаза, синие, как небо, теперь горели, как огонь. Это больше не был спор. Это больше не были слова. Это была битва на смерть.

Часть III: Эскалация

Тор стоял посреди арены, его фигура, могучая, как скала, была залита золотым светом солнца, что лилось через открытые арки, превращая песок под его ногами в сияющее море. Его грудь, широкая, как щит, вздымалась от тяжёлого, прерывистого дыхания, а кожа, блестящая от пота, горела под лучами, как будто солнце стремилось испепелить его. Его золотые волосы, влажные, прилипли к вискам, а тренировочные доспехи, покрытые пылью, скрипели при каждом движении, как старая броня, что помнит слишком много битв. В его руке, сжатой с такой силой, что костяшки побелели, лежал тренировочный Мьёльнир, но он бросил его на песок, как будто молот стал слишком тяжёлым, слишком грязным, запятнанным словами Локи. Воздух был жарким, пропитанным запахом раскалённого песка, пота и металла, но теперь в нём чувствовалась новая нота — резкий, металлический запах крови, как будто слова Локи вызвали призрак старых битв. Его глаза, синие, как небо над Асгардом, были прикованы к Локи, что стоял перед ним, на границе света и тени, его фигура, тонкая, неподвижная, была как вырезана из обсидиана, а тень, длинная и неестественно тёмная, лежала на песке, как трещина, раскалывающая мир.

Локи был чужеродным на этой арене. Его мантия, тёмно-зелёная, но выцветшая до серого, свисала с плеч, её края, покрытые грязью Пещеры Отголосков, волочились по песку, как тени, что следовали за ним. Его кожа, бледная, почти серая, блестела от липкого пота, а засохшая кровь на виске трескалась, как земля в засуху, оставляя багровые узоры, что казались рунами, которые Тор не мог прочесть. Его глаза, зелёные, как яд, были неподвижны, пусты, лишены той искры насмешки, что всегда горела в них. Тишина, что накрыла арену после рёва Тора, была не спокойной, а звенящей, полной невысказанного, как воздух перед бурей. Его рёв, нечеловеческий, яростный, всё ещё эхом отражался в его ушах, но теперь он затих, оставив после себя пустоту, что была громче любого крика. Ветер, шелестящий знаменами, звучал как шёпот, а далёкий звон колоколов из города казался эхом другого мира, мира, который Тор знал и любил, но который теперь казался ему далёким, почти нереальным.

Тор тяжело дышал, его грудь вздымалась, как мехи кузницы, а горло горело от крика, что он выплеснул, защищая отца, Асгард, самого себя. Его слова, его вера, его щит — всё это было разбито, и в этой тишине он чувствовал себя опустошённым, уязвимым, как воин, что выложился в бою, но не одержал победы. Его сердце колотилось, кровь стучала в висках, заглушая тишину, что давила на арену. Солнце, яркое, почти слепящее, казалось теперь враждебным, режущим, как лезвие, что резало его кожу. Песок под его сапогами, горячий, зыбкий, казался болотом, что тянуло его вниз, как будто сама арена отвергала его. Он смотрел на Локи, на его спокойное, бесстрастное лицо, на его глаза, что не мигали, не искрили насмешкой, и это спокойствие было самым страшным. Он ждал ответа, спора, чего угодно, но Локи молчал, и эта тишина была как нож, что поворачивался в его груди.

Он играет, — подумал Тор, цепляясь за эту мысль, как утопающий за соломинку.

— Он всегда играет. Это его уловка. Он хочет, чтобы я сломался. Но я не сломаюсь.

Но даже эта мысль, такая знакомая, такая удобная, звучала в его голове не так уверенно, как раньше. Его разум, привыкший к простым истинам — честь, долг, слава — был в хаосе, разорванный словами Локи, что были как яд, просачивающийся в его кровь. "Ты не защитник, Тор. В тот день ты был монстром. Я видел, как ты смеялся, убивая их. Я видел кровь на твоем молоте." Эти слова, холодные, методичные, были как удары, что раскалывали его щит, его веру, его самого. Он видел в своей памяти красный туман, вкус крови во рту, хруст костей под молотом, и — самое страшное — эхо его собственного смеха, безумного, восторженного, как будто он был не героем, а берсерком, что упивался хаосом.

Локи медленно повернул голову, его движение было плавным, почти ленивым, но в нём была тяжесть приговора. Его глаза, зелёные, как яд, встретились с глазами Тора, и это был их первый настоящий зрительный контакт. В этом взгляде не было гнева, не было злорадства, не было даже привычной иронии. В нём была холодная, почти божественная жалость, как будто Локи смотрел не на равного, не на брата, а на заблудшее, обречённое существо, что не понимает своей судьбы. Этот взгляд был страшнее любой ненависти, страшнее любого вызова. Он был как зеркало, в котором Тор увидел себя — не героя, не защитника, а монстра, что смеялся над кровью.

Вот он. Тот самый монстр. Не герой. Не защитник. Просто слепая ярость, завернутая в золото, — подумал Локи, его разум был холодным, как лёд, но в нём была тень усталости, как будто он не хотел быть прав, но знал, что это неизбежно. — Покажи мне, брат. Покажи мне, кто ты на самом деле.

Тор почувствовал, как его горло сжалось, как будто невидимая рука стиснула его. Его дыхание стало резким, прерывистым, как будто воздух стал слишком горячим, чтобы дышать. Его разум, пытаясь отвергнуть этот взгляд, этот приговор, споткнулся, и красный туман, что он видел в своих воспоминаниях, начал застилать его зрение. Его тело, привыкшее к бою, к действию, требовало выплеска, требовало уничтожить то, что причиняло ему боль. Он не думал, он не мог думать. Он был чистым инстинктом, чистой яростью, как бык, что видит красное.

Он издал рёв — нечеловеческий, яростный, как рёв раненого зверя, что бьётся в агонии. Этот звук, громкий, первобытный, разорвал тишину, как молния, что раскалывает небо. Песок под его ногами вздрогнул, как будто арена почувствовала его ярость. Знамена на стенах арены заколыхались, как будто ветер стал сильнее, а далёкие птицы, сидевшие на крышах дворца, с криками сорвались в небо, как будто этот рёв был предупреждением о буре. Его тело, могучее, как таран, двинулось вперёд, его сапоги подняли облако пыли, и он бросился на Локи, его кулаки сжаты, его мышцы, вздувшиеся, как канаты, готовы были сокрушить всё на своём пути. Его лицо, искажённое гримасой, было смесью боли, гнева и отчаяния, как будто он пытался не просто ударить Локи, а выбить из реальности его слова, его правду, его существование.

Локи стоял неподвижно, его тело было расслаблено, как будто он не видел несущегося на него брата. Его глаза, зелёные, как яд, смотрели на Тора, и в них не было страха. Он видел не брата, не воина, а того самого берсерка из своего видения, того, кто смеялся, убивая, того, чей молот был покрыт кровью. Он ждал, его разум был холодным, как лёд, но в нём была тень жалости, как будто он не хотел, чтобы его худшее предположение подтвердилось, но знал, что это неизбежно.

В момент, когда кулак Тора почти достиг цели, время замедлилось, как будто мир замер, чтобы запечатлеть этот удар, этот момент истины. Костяшки пальцев Тора, побелевшие от напряжения, блестели от пота, как будто они были выкованы из стали. Капельки пота, летящие с его лба, сверкали в солнечном свете, как звёзды, что падают с неба. Его глаза, синие, как небо, были полны слёз, но не от боли, а от ярости, что сжигала его изнутри. В этих глазах отражалось лицо Локи — спокойное, почти печальное, с глазами, что не закрывались, а смотрели прямо на удар. Звуки затихли, кроме одного — оглушительного стука сердца Тора в его ушах и свиста воздуха, рассекаемого его кулаком. Запах пыли, поднятой его рывком, смешался с металлическим запахом крови, как будто арена уже знала, что произойдёт.

Покажи мне, — подумал Локи, его мысль была холодной, как лёд, но в ней была тень усталости, как будто он не хотел быть прав, но знал, что это неизбежно.

— Покажи мне, кто ты на самом деле.

Время вернулось к нормальной скорости. Удар. Звук был не голливудским "шлепком", а глухим, влажным, тошнотворным хрустом, как будто кость ударила по кости и плоти. Голова Локи резко отлетела в сторону, его тело, несмотря на божественную природу, отшатнулось на шаг назад, его сапоги скользнули по песку, оставляя борозды. Брызги крови и слюны вылетели из его рта, сверкая на солнце, как рубины, и упали на песок, как первые капли дождя перед бурей.

Локи медленно, почти лениво, повернул голову обратно. Его губа была разбита, из уголка рта текла тонкая струйка крови, алая, блестящая, как жидкий огонь. Он смотрел на Тора, и в его глазах не было ни боли, ни гнева, ни страха. В них было холодное, почти научное подтверждение, как у учёного, что завершил эксперимент и получил ожидаемый результат. Он коснулся разбитой губы кончиками пальцев, посмотрел на кровь, что осталась на них, и его губы, несмотря на боль, слегка дрогнули, как будто он собирался улыбнуться, но передумал.

Да, — подумал он, его мысль была холодной, как лёд, но в ней была тень жалости.

— Вот он. Тот самый монстр.

Тор стоял, его кулак всё ещё сжат, рука дрожала от отдачи. Его грудь вздымалась, его дыхание было тяжёлым, как будто он только что пробежал через Девять Миров. Он ожидал, что Локи увернётся, поставит блок, ответит магией, как он делал всегда. Он не ожидал, что тот просто примет удар. Этот факт, эта неподвижность, выбили его из колеи, как будто он ударил не человека, а стену. Его ярость, что была как огонь, на мгновение уступила место шоку и недоумению. Его глаза, синие, как небо, расширились, и в них мелькнула тень ужаса, как будто он только сейчас понял, что сделал. Он ударил не лжеца, не врага, а брата, и этот удар не стёр слова Локи, а сделал их реальнее.

Он посмотрел на свой кулак, на побелевшие костяшки, и на мгновение ему показалось, что он видит на них кровь — не Локи, а ту, старую, что была в его памяти, ту, что он видел в своём кошмаре. Его рука дрожала, как будто она не хотела принимать то, что сделала. Он поднял взгляд на Локи, и их глаза встретились. В глазах Локи не было боли, не было гнева, только холодное, почти божественное подтверждение, и жалость, что была острее любого клинка.

Солнце, всё ещё яркое, казалось теперь резким, безжалостным, освещая арену, где два брата стояли друг против друга, как два мира, что никогда не смогут понять друг друга. Песок под ногами Тора был горячим, но холод, исходивший от Локи, был сильнее, как будто он был не просто человеком, а воплощением правды, что замораживает всё вокруг. Тишина, что накрыла арену, была оглушающей, и в ней был слышен только звук тяжёлого дыхания Тора да шёпот ветра, что поднимал пыль, как будто оплакивая расколотый мир.

Тор стоял посреди арены, его фигура, могучая, как утёс, была залита золотым светом солнца, что лилось через открытые арки, превращая песок под его ногами в сияющее море, испещрённое тенями разрушенных манекенов и воронками от его ярости. Его грудь, широкая, как щит, вздымалась от тяжёлого, хриплого дыхания, а кожа, блестящая от пота, горела под лучами, как раскалённый металл.

Его золотые волосы, влажные, прилипли к вискам, а тренировочные доспехи, покрытые пылью и трещинами от его движений, скрипели, как старая броня, что помнит слишком много битв. Его кулак, всё ещё дрожащий от отдачи первого удара, был сжат, костяшки побелели, а на коже блестели капли пота, смешанные с пылью, как будто он был выкован из земли и огня. Его глаза, синие, как небо над Асгардом, горели яростным огнём, но в них мелькала тень шока, как будто он только сейчас осознал, что ударил брата, и этот удар не стёр его слов, а сделал их реальнее. Воздух был жарким, пропитанным запахом раскалённого песка, пота и металла, но теперь в нём чувствовалась новая нота — резкий, металлический запах крови, как будто арена ожидала продолжения.

Перед ним стоял Локи, его фигура, тонкая, почти хрупкая, была как вырезана из обсидиана, неподвижная на границе света и тени. Его мантия, тёмно-зелёная, но выцветшая до серого, свисала с плеч, её края, покрытые грязью Пещеры Отголосков, волочились по песку, как тени, что следовали за ним. Его кожа, бледная, почти серая, блестела от липкого пота, а разбитая губа, из которой текла тонкая струйка крови, алела, как свежая рана, сверкающая на солнце. Его глаза, зелёные, как яд, были неподвижны, пусты, лишены той искры насмешки, что всегда горела в них. Он коснулся разбитой губы кончиками пальцев, посмотрел на кровь, что осталась на них, и его губы, несмотря на боль, слегка дрогнули, как будто он собирался улыбнуться, но передумал. Его взгляд, холодный, почти божественный, был как зеркало, в котором Тор видел не героя, а монстра, и этот взгляд разжёг в нём новую волну ярости, как огонь, что вспыхивает от ветра.

Он смеётся надо мной, — подумал Тор, и его мысль была яростной, но в ней уже чувствовалась боль, как будто он знал, что этот взгляд был не насмешкой, а чем-то хуже — правдой.

— Он хочет, чтобы я сломался. Но я не сломаюсь.

Его разум, привыкший к простым истинам — честь, долг, слава — был в хаосе, разорванный словами Локи, что были как яд, просачивающийся в его кровь. "Ты не защитник, Тор. В тот день ты был монстром. Я видел, как ты смеялся, убивая их. Я видел кровь на твоем молоте." Эти слова, холодные, методичные, были как удары, что раскалывали его щит, его веру, его самого. Он видел в своей памяти красный туман, вкус крови во рту, хруст костей под молотом, и — самое страшное — эхо его собственного смеха, безумного, восторженного, как будто он был не героем, а берсерком, что упивался хаосом. Он не мог принять эту правду. Он не мог позволить ей существовать.

Тор издал ещё один рёв, нечеловеческий, яростный, как рёв раненого зверя, что бьётся в агонии. Этот звук, громкий, первобытный, разорвал тишину, как молния, что раскалывает небо. Песок под его ногами вздрогнул, как будто арена почувствовала его ярость. Знамена на стенах арены заколыхались, как будто ветер стал сильнее, а далёкие птицы, сидевшие на крышах дворца, с криками сорвались в небо, как будто этот рёв был предупреждением о буре. Он наклонился, его рука, дрожащая от гнева, схватила тренировочный Мьёльнир с песка, и рукоять, тёплая, липкая от пота, врезалась в его ладонь, как будто молот был продолжением его ярости, его боли, его отчаяния. Его мышцы, вздувшиеся, как канаты, напряглись, готовые сокрушить всё на своём пути.

Я заставлю его замолчать, — подумал он, и его мысль была как удар молнии, слепой, разрушительной.

— Я сотру его слова. Я сотру его.

Локи, видя движение брата, не отступил. Его пальцы, тонкие, но уверенные, сжались, и в его ладонях сгустилась зелёная дымка, холодная, как дыхание зимы. Она затвердела, превратившись в два кинжала — тонких, острых, без украшений, их лезвия блестели на солнце, как лёд, что отражает свет. Это были не игрушки, не театральные атрибуты — это были инструменты, созданные для точности, для контроля, для правды. Его взгляд, зелёный, как яд, был неподвижен, но в нём мелькнула тень усталости, как будто он не хотел, чтобы этот бой случился, но знал, что он неизбежен.

Покажи мне, брат, — подумал Локи, его разум был холодным, как лёд, но в нём была тень жалости.

— Покажи мне, что ты не можешь остановить. Что ты — это буря, а я — скала.

Тор бросился вперёд, его тело, могучее, как таран, двинулось с силой урагана. Его первый удар был не выпадом, а сокрушительным ударом сверху, нацеленным на то, чтобы раздавить Локи, как молот раздавливает камень. Мьёльнир со свистом рассёк воздух, звук был как рёв ветра, что предвещает бурю. Песок взлетел из-под его сапог, облако пыли поднялось, как дым от пожара, а земля задрожала, как будто арена протестовала против этой ярости. Его лицо, искажённое гримасой, было смесью боли, гнева и отчаяния, как будто он пытался не просто ударить Локи, а выбить из реальности его слова, его

правду, его существование.

Локи не отступил. В последнюю секунду он сделал лёгкий, почти танцующий шаг в сторону, его мантия заколыхалась, как тень, что скользит по воде. Молот Тора с оглушительным грохотом врезался в песок арены, оставляя глубокую воронку, из которой взметнулось облако пыли, как будто земля сама закричала от боли. Звук удара, тяжёлый, низкий, эхом отразился от стен арены, и знамена заколыхались сильнее, как будто почувствовали бурю. Локи стоял в нескольких шагах, его кинжалы были опущены, но его тело было напряжено, как струна, готовое к следующему движению. Его дыхание было ровным, почти неслышным, его лицо — бесстрастным, как будто он не участвовал в бою, а наблюдал за ним со стороны.

Ты слеп, брат, — подумал Локи, его мысль была холодной, как лёд, но в ней была тень сожаления.

— Ты бьёшь, но не видишь. Ты разрушаешь, но не понимаешь.

Тор выпрямился, его грудь вздымалась, пот заливал его глаза, смешиваясь с пылью, и он моргнул, пытаясь прогнать жжение. Его разум, затуманенный красным туманом, не видел ничего, кроме Локи, его фигуры, что стояла перед ним, как вызов, как насмешка, как правда, что он не мог принять. Он издал ещё один рёв, более хриплый, более отчаянный, и бросился вперёд, его молот описал широкую дугу, нацеленную на то, чтобы сокрушить. Его атаки были как вихрь разрушения, каждый удар был мощным, неудержимым, как лавина, что сносит всё на своём пути. Он крушил песок, разбивая его в пыль, его молот врезался в скамьи у края арены, разламывая их на куски, древесина трещала, как кости, а осколки разлетались, как искры от костра. Он бил по тренировочным манекенам, что стояли у стен, и они разлетались в щепки, как будто были сделаны из бумаги. Его дыхание было тяжёлым, хриплым, его крики — яростными, как будто он пытался не просто уничтожить Локи, а весь мир, что позволил этой правде существовать.

Локи двигался, как тень, что скользит по воде. Его движения были экономными, точными, почти ленивыми, но в них была грация, как у танцора, что знает каждый шаг. Он не отступал, а скользил, уходя с линии атаки в последнюю секунду, его кинжалы звенели, встречая молот, но он не пытался остановить его силу, а лишь менял её направление, как река, что обтекает камень. Его лезвия оставляли мелкие, раздражающие порезы на руках и плечах Тора — не глубокие, чтобы покалечить, а поверхностные, чтобы унизить, показать его уязвимость. Каждый порез был как укол иглы, что разжигал ярость Тора, но также напоминал ему, что он не может достать брата. Его дыхание оставалось ровным, его лицо — бесстрастным, как будто он не участвовал в бою, а проводил эксперимент, наблюдая, как буря Тора разбивается о его спокойствие.

Почему... я не могу... попасть? — подумал Тор, его мысль была рваной, как его дыхание, полная фрустрации.

— Он... как дым...

Его удары становились медленнее, менее точными, его ноги спотыкались о расколотый песок, его равновесие нарушалось, как будто арена сама отвергала его. Пот заливал его глаза, жжение смешивалось с болью от порезов, что горели, как угли. Его мышцы, напряжённые до предела, начали дрожать, как будто его ярость, его топливо, начинала иссякать. Он чувствовал, как его сила, его мощь, его вера, всё, что делало его Тором, сыном Одина, защитником Асгарда, ускользало из его рук, как песок, что сыпался сквозь пальцы. Локи, напротив, казался свежим, его движения были такими же точными, его дыхание — таким же ровным, как будто он не тратил энергию, а питался ею, используя силу Тора против него самого.

Ты не можешь остановить бурю, брат, — подумал Локи, его мысль была холодной, как лёд, но в ней была тень жалости.

— Но буря не может разрушить тень.

Тор, в отчаянии, сделал последнюю, отчаянную атаку. Он остановился, его грудь вздымалась, его дыхание было хриплым, как рёв раненого зверя. Он сжал Мьёльнир обеими руками, его мышцы напряглись, как канаты, и он бросил молот, целясь Локи в грудь. Молот полетел, вращаясь, как комета, его свист был как рёв урагана, а воздух вокруг него дрожал, как будто само пространство протестовало против этой силы. Время замедлилось, как будто мир замер, чтобы запечатлеть этот момент. Молот, тяжёлый, неумолимый, летел к Локи, его поверхность, тусклая, но блестящая, отражала солнце, как звезда, что падает с неба. Песок под ним вздымался, как волны, а знамена на стенах арены заколыхались, как будто почувствовали приближение конца.

Локи не уклонился. Он сделал шаг навстречу, его кинжалы скрестились перед ним, их лезвия сверкнули, как лёд, что отражает свет. Его лицо было спокойным, почти печальным, как будто он знал, что этот удар не изменит ничего, но был готов принять его, чтобы доказать свою правоту. Произошёл удар. Оглушительный звон стали, как колокол, что возвещает конец света, эхом разнёсся по арене. Кинжалы Локи не сломались, но сила удара отбросила его назад, его сапоги скользнули по песку, оставляя глубокие борозды. Он пролетел несколько метров, но остался на ногах, его тело было напряжено, как струна, а кинжалы всё ещё были в его руках, их лезвия дрожали от отдачи.

Тор стоял, безоружный, его грудь вздымалась, его дыхание было тяжёлым, как будто он пытался вдохнуть весь воздух арены. Его глаза, синие, как небо, были полны недоверия, как будто он не мог поверить, что его брат всё ещё стоит. Он использовал всю свою силу, всю свою ярость, всё, что делало его Тором, но Локи не упал. Он смотрел на него, и в его глазах не было триумфа, только та же холодная, бесконечная жалость, что была как нож, вонзающийся в его сердце.

Локи медленно опустил кинжалы, его движения были плавными, почти ленивыми, как будто бой был для него не испытанием, а уроком. Он коснулся разбитой губы, посмотрел на кровь на своих пальцах, и его губы, несмотря на боль, слегка дрогнули, как будто он собирался улыбнуться, но передумал.

Ты доказал мою правоту, брат, — подумал он, его мысль была холодной, как лёд, но в ней была тень усталости.

— Твоя сила — это твоя слабость.

Солнце, всё ещё яркое, казалось теперь резким, безжалостным, освещая арену, что была разрушена яростью Тора. Воронки в песке, расколотые скамьи, разбитые манекены — всё это было свидетельством его силы, но также его бессилия. Песок под ногами Тора был горячим, но холод, исходивший от Локи, был сильнее, как будто он был не просто человеком, а воплощением правды, что замораживает всё вокруг. Тишина, что накрыла арену, была оглушающей, и в ней был слышен только звук тяжёлого дыхания Тора да шёпот ветра, что поднимал пыль, как будто оплакивая расколотый мир.

Тор стоял посреди арены, его фигура, могучая, как скала, была залита золотым светом солнца, что лилось через открытые арки, превращая песок под его ногами в сияющее море, испещрённое воронками и обломками, оставленными его яростью. Его грудь, широкая, как щит, вздымалась от тяжёлого, хриплого дыхания, а кожа, блестящая от пота, горела под лучами, как раскалённый металл.

Его золотые волосы, влажные, прилипли к вискам, а тренировочные доспехи, покрытые пылью и трещинами, скрипели при каждом движении, как старая броня, что помнит слишком много битв. Его кулаки, сжатые вокруг рукояти тренировочного Мьёльнира, дрожали, костяшки побелели, а на коже блестели капли пота, смешанные с пылью и кровью из мелких порезов, оставленных кинжалами Локи. Его глаза, синие, как небо над Асгардом, были затуманены красным, как будто буря внутри него застилала его зрение. Воздух был жарким, пропитанным запахом раскалённого песка, пота и металла, но теперь в нём чувствовалась новая нота — резкий, металлический запах крови, как будто арена ожидала конца.

Перед ним стоял Локи, его фигура, тонкая, почти хрупкая, была как вырезана из обсидиана, неподвижная на границе света и тени. Его мантия, тёмно-зелёная, но выцветшая до серого, свисала с плеч, её края, покрытые грязью Пещеры Отголосков, волочились по песку, как тени, что следовали за ним. Его кожа, бледная, почти серая, блестела от липкого пота, а разбитая губа, из которой текла тонкая струйка крови, алела, как свежая рана, сверкающая на солнце. Его глаза, зелёные, как яд, были неподвижны, пусты, лишены той искры насмешки, что всегда горела в них. Его кинжалы, тонкие и острые, были опущены, но готовы к действию, их лезвия блестели на солнце, как лёд, что отражает свет. Его дыхание было ровным, почти неслышным, его лицо — бесстрастным, как будто он не участвовал в бою, а наблюдал за ним со стороны.

Тор остановился, его грудь вздымалась, как мехи кузницы, а дыхание было хриплым, как рёв раненого зверя. Пот заливал его глаза, смешиваясь с пылью и кровью из мелких порезов, что горели, как угли. Его мышцы, напряжённые до предела, горели огнём, как будто его тело начало предавать его. В ушах стучало его собственное сердце, громкое, как барабаны войны, заглушая всё остальное.

Воздух казался густым, тяжёлым, как будто он пытался вдохнуть расплавленный свинец. Его взгляд, затуманенный красным, был прикован к Локи, к его спокойной, неподвижной фигуре, к его глазам, что смотрели на него с холодной, почти божественной жалостью. Этот контраст — его собственное истощение и спокойствие Локи — был как пощёчина, как унижение, что разжигало его ярость, но также подтачивал его уверенность.

Он смеётся надо мной, — подумал Тор, и его мысль была рваной, как его дыхание, полной фрустрации.

— Он стоит там, как будто ничего не произошло. Как будто я... ничто.

Его разум, привыкший к простым истинам — честь, долг, слава — был в хаосе, разорванный словами Локи, что были как яд, просачивающийся в его кровь. "Ты не защитник, Тор. В тот день ты был монстром. Я видел, как ты смеялся, убивая их. Я видел кровь на твоем молоте." Эти слова, холодные, методичные, были как удары, что раскалывали его щит, его веру, его самого. Он видел в своей памяти красный туман, вкус крови во рту, хруст костей под молотом, и — самое страшное — эхо его собственного смеха, безумного, восторженного, как будто он был не героем, а берсерком, что упивался хаосом. Он не мог принять эту правду. Он не мог позволить ей существовать.

Локи использовал эту паузу, этот момент затишья, чтобы нанести новый удар. Его голос, тихий, но острый, как лезвие, разрезал тишину, как будто арена была пустым залом, а его слова — единственным звуком.

— Ты устал, брат? — сказал он, его голос был спокойным, почти с научным любопытством, как будто он изучал Тора, как редкий феномен.

— Ярость — плохой союзник. Она сжигает топливо слишком быстро.

Он сделал шаг в сторону, обходя Тора по кругу, его движения были плавными, как у хищника, что изучает раненого зверя. Его кинжалы, всё ещё опущенные, слегка дрожали в его руках, как будто они были живыми, готовыми к действию. Его глаза, зелёные, как яд, не отрывались от Тора, и в них была холодная, почти божественная жалость, как будто он смотрел не на равного, не на брата, а на заблудшее, обречённое существо, что не понимает своей судьбы.

Он играет, — подумал Тор, и его мысль была яростной, но в ней уже чувствовалась боль, как будто он знал, что этот голос, этот взгляд, были не игрой, а чем-то хуже — правдой.

— Он хочет, чтобы я сломался. Но я не сломаюсь.

Локи продолжал, его голос был ровным, как будто он зачитывал приговор.

— Ты помнишь их лица, Тор? — спросил он, его слова были простыми, но они ударили, как молния, заставая Тора врасплох.

Тор вздрогнул, его кулаки сжались сильнее, его ногти впились в ладони, оставляя следы, что горели, как угли. Его разум, пытаясь отвергнуть этот вопрос, споткнулся, и он издал рык, низкий, гортанный, как будто пытался заглушить этот голос, эту правду. Он бросился вперёд, его молот описал широкую дугу, нацеленную на то, чтобы сокрушить. Но его движения были медленнее, менее точные, его ноги спотыкались о расколотый песок, его равновесие нарушалось, как будто арена сама отвергала его. Локи легко уклонился, его тело скользнуло в сторону, как тень, что уходит от света. Молот с грохотом врезался в песок, оставляя ещё одну воронку, из которой взметнулось облако пыли, как дым от пожара.

Локи продолжал говорить, его голос следовал за Тором, как тень, что не отстаёт.

— Старика с вилами, — сказал он, уходя от очередного удара, его слова были синхронизированы с движением, как часть его боевого танца.

— Он пытался защитить свой дом. Ты помнишь звук, с которым его кости хрустнули под твоим молотом?

Эти слова, холодные, методичные, были как удар скальпелем, что резал не плоть, а саму суть Тора. В его сознании вспыхнула рваная, болезненная картина: лицо старика, искажённое страхом, его глаза, полные отчаяния, его руки, сжимающие вилы, как последнюю надежду. Треск дерева, смешанный с хрустом костей, как будто молот прошёл сквозь что-то хрупкое, живое. Ощущение удара, тяжёлое, но странно лёгкое, как будто он бил по соломе. Тор закричал, его голос был хриплым, полным боли, как будто он пытался заглушить этот образ, эту правду.

— Замолчи! Лжец! — рявкнул он, его голос сорвался, как будто горло было стянуто невидимой удавкой.

Он бросился вперёд, его молот снова описал дугу, но Локи был уже в стороне, его кинжалы со звоном встретили молот, их лезвия сверкнули, как лёд, что отражает свет. Он использовал этот момент, чтобы заглянуть Тору в глаза, его взгляд был холодным, как бездна, и в нём была не насмешка, а уверенность, как будто он знал, что каждое слово находит свою цель.

— А женщину? — продолжил Локи, его голос стал ещё холоднее, как будто он выносил приговор.

— Ту, что пыталась защитить ребёнка? Ты даже не видел её. Ты просто ударил. Ты помнишь, как смеялся после этого?

Эти слова были самым жестоким ударом, что Локи мог нанести. Они обвиняли Тора не просто в убийстве, а в слепом, безразличном убийстве, совершённом с наслаждением. Они били по самой основе его самовосприятия, по его роли как защитника, как героя. В сознании Тора вспыхнул ещё один образ, более яркий, более болезненный: тень женщины, её руки, закрывающие что-то маленькое, хрупкое, её крик, оборвавшийся под ударом молота. Эхо его собственного смеха, безумного, восторженного, как будто он упивался хаосом, как будто он был не воином, а зверем. Этот смех, этот звук, был громче, чем его крики, громче, чем стук его сердца, громче, чем звон стали.

Тор отшатнулся, как от удара. Его ноги споткнулись о расколотый песок, его равновесие нарушилось, как будто арена сама отвергала его. Его хватка на молоте ослабла, рукоять, липкая от пота, начала выскальзывать из его пальцев. Его глаза, синие, как небо, были полны ужаса, как будто он увидел себя в зеркале и не узнал. Его ярость, что была его щитом, начала рушиться, как стена, под ударами правды. Он чувствовал, как его тело дрожит, как будто холод, исходивший от Локи, пробирал его до костей. Запах гари и крови, фантомный, но такой реальный, заполнил его ноздри, как будто арена превратилась в поле боя, где он был не героем, а палачом.

Нет, — подумал он, и его мысль была рваной, как его дыхание, полной боли.

— Это не я. Это не мог быть я.

Локи опустил кинжалы, его движения были плавными, почти ленивыми, как будто бой был для него не испытанием, а уроком. Он стоял перед сломленным братом, его глаза, зелёные, как яд, были неподвижны, но в них была холодная, почти печальная правота, как у врача, что завершил операцию, но знает, что пациент не выживет.

— Ты даже не помнишь, — сказал он, его голос был тихим, как шёпот, но он звучал в голове Тора громче, чем его собственные крики.

— Потому что тебя там не было. Был только он — монстр, которого отец выпускает, когда ему нужно сделать грязную работу.

Он сделал паузу, его слова повисли в воздухе, как лезвие, что ещё не коснулось плоти. Тор смотрел на него, его грудь вздымалась, его дыхание было тяжёлым, как будто он пытался вдохнуть весь воздух арены, чтобы прогнать этот холод, эту правду. Локи сделал шаг вперёд, его мантия заколыхалась, как тень, что скользит по воде, и его последние слова были как контрольный выстрел.

— Он сделал тебя своим слепым оружием, — сказал он, его голос был ровным, как будто он зачитывал приговор.

— А ты и рад служить.

Эти слова были последней каплей. Тор почувствовал, как его грудь сжалась, как будто невидимая рука стиснула его сердце. Его разум, привыкший к образу себя как героя, защитника, сына Одина, взбунтовался, но слова Локи, холодные, методичные, были как яд, что просачивался в его кровь. Он посмотрел на свои руки, на тренировочный молот, что всё ещё был в его ладони, и на мгновение ему показалось, что он видит на нём кровь — не Локи, а ту, старую, что была в его памяти, ту, что он видел в своём кошмаре. Его пальцы, дрожащие, ослабели, и молот, тяжёлый, как его собственная вина, выскользнул из его рук, упав на песок с глухим стуком, что эхом разнёсся по арене, как звук падающего мира.

Тор стоял, его грудь вздымалась, его дыхание было тяжёлым, как будто он пытался вдохнуть весь воздух арены, чтобы заполнить пустоту внутри себя. Его глаза, синие, как небо, были полны ужаса, как будто он увидел себя в зеркале и не узнал. Его лицо, искажённое яростью, теперь было маской боли, как будто он пытался удержать ускользающий мир. Солнце, всё ещё яркое, казалось теперь резким, безжалостным, освещая арену, что была разрушена его яростью. Воронки в песке, расколотые скамьи, разбитые манекены — всё это было свидетельством его силы, но также его бессилия. Песок под его ногами был горячим, но холод, исходивший от Локи, был сильнее, как будто он был не просто человеком, а воплощением правды, что замораживает всё вокруг. Тишина, что накрыла арену, была оглушающей, и в ней был слышен только звук тяжёлого дыхания Тора да шёпот ветра, что поднимал пыль, как будто оплакивая расколотый мир.

Тор стоял посреди арены, его фигура, некогда могучая, как утёс, теперь казалась надломленной, как треснувший камень, залитый золотым светом солнца, что лилось через открытые арки, превращая песок под его ногами в сияющее море, испещрённое воронками и обломками, оставленными его яростью. Его грудь, широкая, как щит, вздымалась от тяжёлого, хриплого дыхания, а кожа, блестящая от пота, уже не горела под лучами, а казалась холодной, как будто солнце, что некогда питало его силу, теперь отвернулось от него. Его золотые волосы, влажные, прилипли к вискам, а тренировочные доспехи, покрытые пылью и трещинами, скрипели при каждом движении, как старая броня, что устала нести бремя его битв. Его руки, сжимавшие тренировочный Мьёльнир, дрожали, костяшки побелели, а на коже блестели капли пота, смешанные с пылью и кровью из мелких порезов, оставленных кинжалами Локи. Его глаза, синие, как небо над Асгардом, были затуманены, как будто буря, что бушевала в них, угасла, оставив после себя пустоту, холодную и бездонную. Воздух был жарким, пропитанным запахом раскалённого песка, пота и металла, но теперь в нём чувствовалась новая нота — резкий, металлический запах крови, как будто арена стала свидетелем не только физической, но и

душевной бойни.

Перед ним стоял Локи, его фигура, тонкая, почти хрупкая, была как вырезана из обсидиана, неподвижная на границе света и тени. Его мантия, тёмно-зелёная, но выцветшая до серого, свисала с плеч, её края, покрытые грязью Пещеры Отголосков, волочились по песку, как тени, что следовали за ним. Его кожа, бледная, почти серая, блестела от липкого пота, а разбитая губа, из которой текла тонкая струйка крови, алела, как свежая рана, сверкающая на солнце. Его глаза, зелёные, как яд, были неподвижны, пусты, лишены той искры насмешки, что всегда горела в них. Его кинжалы, тонкие и острые, были опущены, но всё ещё лежали в его ладонях, их лезвия блестели на солнце, как лёд, что отражает свет. Его дыхание было ровным, почти неслышным, его лицо — бесстрастным, как будто он не участвовал в бою, а наблюдал за ним со стороны, как учёный, что завершил эксперимент и ждёт результатов.

Слова Локи — "Он сделал тебя своим слепым оружием, а ты и рад служить" — повисли в воздухе, как приговор, как лезвие, что вонзилось в грудь Тора и осталось там, медленно поворачиваясь. Эти слова не вызвали у него новой вспышки ярости, как он ожидал. Вместо этого в его груди, там, где всегда горел огонь гнева, была пустота, холодная, как лёд, что сковал его сердце. Его дыхание, тяжёлое, хриплое, было единственным звуком, что нарушал тишину арены, но теперь оно казалось ему чужим, как будто оно принадлежало не ему, а кому-то другому — монстру, о котором говорил Локи. Пот, что заливал его глаза, теперь казался ледяным, как будто его тело отвергало тепло, что питало его ярость. Его руки, сжимавшие Мьёльнир, дрожали, и молот, некогда лёгкий, как продолжение его воли, теперь был тяжёлым, как камень, что тянул его вниз. Звуки арены — шёпот ветра, скрип песка под его сапогами, далёкий звон колоколов из города — стали оглушительно громкими в наступившей внутренней тишине, как будто мир пытался заполнить пустоту, что образовалась внутри него.

Это не правда, — подумал он, но его мысль была слабой, как шёпот, как последняя попытка удержать ускользающий щит.

— Я — защитник. Я — сын Одина. Я... я не он.

Но слова Локи, холодные, методичные, были как яд, что просачивался в его кровь, отравляя его веру, его самого. "Ты не защитник, Тор. В тот день ты был монстром. Я видел, как ты смеялся, убивая их. Я видел кровь на твоем молоте." Эти слова запустили цепную реакцию в его сознании, как трещина, что раскалывает камень, и теперь эта трещина росла, углублялась, угрожая разломить его на части. Его разум, привыкший к простым истинам — честь, долг, слава — был в хаосе, как будто буря, что всегда питала его силу, обернулась против него.

Он закрыл глаза, пытаясь прогнать эти слова, но вместо этого его накрыли воспоминания — рваные, болезненные, как осколки стекла, что врезались в его разум. Первая вспышка: битва с ледяными гигантами. Он помнил начало боя, крики воинов, звон стали, холодный воздух Йотунхейма, что обжигал его лёгкие. Он помнил триумф в конце, как он стоял над поверженными врагами, его молот, покрытый льдом и кровью, был поднят в знак победы. Но середина... середина была провалом, красной пеленой, что застилала его зрение. Он чувствовал вибрацию молота в своих руках, слышал хруст костей, ощущал первобытный восторг, что поднимался в его груди, как огонь. Но лиц врагов он не видел. Их криков он не слышал. Был только красный туман, только смех — его собственный, безумный, восторженный, как будто он был не воином, а зверем, что упивался хаосом.

Вторая вспышка: разговор с Одином после одной из таких битв. Тор стоял в тронном зале, его доспехи всё ещё были покрыты пылью и кровью, его грудь вздымалась от гордости. Отец смотрел на него с трона, его единственный глаз, синий, как лёд, был неподвижен, но в нём была сила, что заставляла Тора чувствовать себя больше, чем он был. Один положил руку ему на плечо, его пальцы, тяжёлые, как железо, сжали его плоть. "Твоя ярость — это дар, сын," — сказал он, его голос был низким, как гром, но в нём была твёрдость, что не терпела возражений. — "Используй её во славу Асгарда." Тогда Тор видел в этих словах гордость, одобрение, любовь. Но теперь, в этом воспоминании, он видел нечто другое — холодный расчёт, как будто отец не хвалил его, а направлял, как кузнец направляет молот, чтобы выковать оружие.

Третья вспышка: разговор с Сиф. Она сидела рядом с ним в лазарете, её руки, ловкие, но нежные, обрабатывали его раны. Кровь стекала по его плечу, но он не чувствовал боли, только эйфорию победы. Он спросил её, как закончился бой, его голос был лёгким, почти весёлым. Она посмотрела на него, её глаза, карие, как лесная земля, были полны странной смеси восхищения и... страха. "Ты победил, Тор," — сказала она, её голос был тихим, но в нём была дрожь, как будто она боялась своих собственных слов. — "Как всегда." Она отвела взгляд, её руки замерли на мгновение, и этот момент, этот взгляд, теперь казался ему предательством. Почему она боялась? Почему она не могла смотреть ему в глаза?

Эти воспоминания, которые он раньше считал доказательством своей доблести, теперь предстали в новом, зловещем свете, как картины, что были переписаны чужой рукой. Его разум, пытаясь отвергнуть их, споткнулся, и он почувствовал, как его грудь сжалась, как будто невидимая рука стиснула его сердце. Его дыхание стало резким, прерывистым, как будто воздух стал слишком горячим, чтобы дышать. Он открыл глаза, его взгляд, затуманенный, упал на Локи, что стоял перед ним, неподвижный, как статуя, его глаза, зелёные, как яд, смотрели на него с холодной, почти божественной жалостью.

Я заставлю его замолчать, — подумал он, и его мысль была отчаянной, как крик утопающего.

— Я не дам ему разрушить меня.

Он поднял Мьёльнир, его рука дрожала, как будто молот стал слишком тяжёлым, слишком чужим. Его замах был медленным, неуверенным, как будто его тело больше не слушалось его. Он сделал шаг вперёд, его сапоги скрипнули по песку, и он ударил, но его молот опустился на сантиметр ниже, чем нужно, как будто его собственная воля предала его. Удар, что должен был сокрушить, прошёл мимо, воздух свистнул, как будто насмехаясь над его слабостью. Локи не уклонился с грацией, как раньше.

Он просто сделал ленивый шаг в сторону, его мантия заколыхалась, как тень, что скользит по воде, и его глаза, неподвижные, смотрели на Тора, как будто он был не угрозой, а падающим деревом, что не стоит усилий. Этот промах, это унижение, было как пощёчина, что разожгла в Торе не ярость, а отчаяние.

Почему... я не могу... попасть? — подумал он, его мысль была рваной, как его дыхание, полной боли.

— Почему он... всегда впереди?

Он остановился, его грудь вздымалась, его дыхание было тяжёлым, как будто он пытался вдохнуть весь воздух арены, чтобы заполнить пустоту внутри себя. Его рука, сжимавшая молот, безвольно опустилась, и он посмотрел на свои ладони, на кожу, что была покрыта пылью и кровью из мелких порезов. Но в этот момент он увидел не пыль, не кровь — он увидел кровь, густую, алую, липкую, как будто она стекала по его рукам, по рукояти молота, как будто она никогда не смывалась. Он почувствовал её, эту фантомную липкость, как будто его руки были пропитаны ею, как будто он не мог стереть её, сколько бы ни пытался. Запах железа, резкий, металлический, заполнил его ноздри, как будто арена превратилась в поле боя, где он был не героем, а палачом. Он сжал кулак, пытаясь прогнать это ощущение, но его пальцы дрожали, как будто они сжимали сгусток крови, а не воздух.

Он в ужасе отшатнулся, его ноги споткнулись о расколотый песок, и Мьёльнир, тяжёлый, как его собственная вина, выскользнул из его рук, упав на песок с глухим стуком, что эхом разнёсся по арене, как звук разбитого символа. Этот звук был оглушительным, как будто арена сама закричала от боли, как будто мир оплакивал его падение. Тор смотрел на упавший молот, его глаза, синие, как небо, были полны ужаса, как будто он увидел себя в зеркале и не узнал. Его лицо, искажённое не гневом, а агонией, было как маска, что начала трескаться.

Он поднял взгляд на Локи, и их глаза встретились. В глазах Локи не было триумфа, не было злорадства, только холодное, почти печальное подтверждение, как у врача, что завершил операцию, но знает, что пациент не выживет. Локи слегка опустил кинжалы, его движения были плавными, почти ленивыми, как будто физическая угроза миновала, и теперь бой шёл только внутри Тора. Его мантия заколыхалась, как тень, что скользит по воде, и он сделал шаг назад, как будто давая Тору пространство, чтобы тот мог столкнуться с самим собой.

Что ты со мной сделал? — подумал Тор, и его мысль была безмолвным, отчаянным вопросом, как крик, что застрял в его горле.

— Кто я?

Его разум, привыкший к образу себя как героя, защитника, сына Одина, был расколот, как щит, что не выдержал удара. Он больше не знал, кто он. Защитник? Монстр? Оружие? Его воспоминания, его вера, его сила — всё это было разбито, как стекло, и осколки резали его изнутри. Он смотрел на Локи, на его спокойное, бесстрастное лицо, на его глаза, что были как зеркало, в котором он видел не брата, а правду, что он не мог принять. Солнце, всё ещё яркое, казалось теперь резким, безжалостным, освещая арену, что была разрушена его яростью. Воронки в песке, расколотые скамьи, разбитые манекены — всё это было свидетельством его силы, но также его бессилия. Песок под его ногами был горячим, но холод, исходивший от Локи, был сильнее, как будто он был не просто человеком, а воплощением правды, что замораживает всё вокруг. Тишина, что накрыла арену, была оглушающей, и в ней был слышен только звук тяжёлого дыхания Тора да шёпот ветра, что поднимал пыль, как будто оплакивая расколотый мир.

Тор стоял посреди арены, его фигура, некогда могучая, как утёс, теперь казалась надломленной, как треснувший камень, залитый золотым светом солнца, что лилось через открытые арки, превращая песок под его ногами в сияющее море, испещрённое воронками и обломками, оставленными его яростью. Его грудь, широкая, как щит, вздымалась от тяжёлого, хриплого дыхания, но это дыхание было теперь не боевым, а судорожным, как у человека, что тонет в собственных мыслях. Его кожа, блестящая от пота, уже не горела под лучами, а казалась холодной, как будто солнце, что некогда питало его силу, отвернулось от него. Его золотые волосы, влажные, прилипли к вискам, а тренировочные доспехи, покрытые пылью и трещинами, скрипели при каждом движении, как старая броня, что устала нести бремя его битв. Его руки, теперь пустые, дрожали, пальцы сжимались и разжимались, как будто искали что-то, что могло бы удержать его в реальности. Его глаза, синие, как небо над Асгардом, были расфокусированы, затуманены, как будто он смотрел не на арену, а в бездну, что открылась внутри него. Воздух был жарким, пропитанным запахом раскалённого песка, пота и металла, но теперь в нём чувствовалась новая нота — резкий, металлический запах крови, как будто арена стала свидетелем не только физической, но и душевной бойни.

Перед ним стоял Локи, его фигура, тонкая, почти хрупкая, была как вырезана из обсидиана, неподвижная на границе света и тени. Его мантия, тёмно-зелёная, но выцветшая до серого, свисала с плеч, её края, покрытые грязью Пещеры Отголосков, волочились по песку, как тени, что следовали за ним. Его кожа, бледная, почти серая, блестела от липкого пота, а разбитая губа, из которой текла тонкая струйка крови, алела, как свежая рана, сверкающая на солнце. Его глаза, зелёные, как яд, были неподвижны, но в них, если присмотреться, мелькала тень печали, как будто он видел не поверженного врага, а сломленное существо, мучающееся в агонии. Его кинжалы, тонкие и острые, всё ещё лежали в его ладонях, их лезвия блестели на солнце, как лёд, что отражает свет, но они были опущены, как будто бой уже не имел смысла. Его дыхание было ровным, почти неслышным, его лицо — бесстрастным, как будто он не участвовал в бою, а наблюдал за ним со стороны, как учёный, что завершил эксперимент и ждёт результатов.

Тор покачивался, его тело, могучее, как дуб, теперь казалось хрупким, как тростник на ветру. Его взгляд, расфокусированный, скользил по арене, но он не видел ни песка, ни воронок, ни разбитых манекенов. Он видел калейдоскоп образов, что резали его разум, как осколки стекла. Старик-ван с вилами, его глаза, полные отчаяния, его руки, сжимающие оружие, как последнюю надежду. Женщина, закрывающая ребёнка, её крик, оборвавшийся под ударом молота. Его собственный смех, безумный, восторженный, как будто он был не воином, а зверем, что упивался хаосом. Лицо Одина, его единственный глаз, синий, как лёд, полный холодного расчёта. Лицо Сиф, её взгляд, полный страха, что она пыталась скрыть. Эти образы мелькали перед ним, как кадры из кошмара, и он не мог их остановить, не мог прогнать. Его разум, привыкший к простым истинам — честь, долг, слава — был в хаосе, как будто буря, что всегда питала его силу, обернулась против него, разрывая его изнутри.

Звуки арены — шёпот ветра, скрип песка под его сапогами, далёкий звон колоколов из города — доносились до него, как из-под воды, приглушённые, далёкие, как будто он был не здесь, а где-то в другом месте, в другом времени. Его кожа, покрытая потом, теперь казалась ледяной, как будто его тело отвергало тепло, что питало его ярость. Его руки, пустые, дрожали, как будто они не знали, что делать без молота, без оружия, без щита, что защищал его от правды. Его дыхание, тяжёлое, хриплое, было единственным звуком, что нарушал тишину, но оно казалось ему чужим, как будто оно принадлежало не ему, а монстру, о котором говорил Локи.

Кто я? — подумал он, и его мысль была безмолвным, отчаянным вопросом, как крик, что застрял в его горле.

— Защитник? Монстр? Оружие?

Локи смотрел на него, его глаза, зелёные, как яд, были неподвижны, но в них мелькала тень печали, как будто он видел не брата, а сломленное существо, что тонет в собственной боли. Его разум, холодный, как лёд, был полон мыслей, что текли, как река, спокойная, но неумолимая. Он не выдержит, — подумал Локи, его мысль была ясной, но в ней была тяжесть, как будто он не хотел быть прав.

— Эта правда... она сожжёт его изнутри. Он будет кричать, пока его голос не превратится в пепел. Я не могу этого допустить. Не так.

Его действия были не местью, не гневом, а холодной, почти врачебной ответственностью. Он начал эту "операцию", раскрыв правду, что была как яд, и теперь он должен был завершить её, минимизировав побочный ущерб. Его кинжалы, всё ещё в его руках, были холодными, их рукояти, чёрные, как обсидиан, лежали в его ладонях, как инструменты хирурга. Он видел в Торе не врага, не героя, а брата, чья агония стала слишком тяжёлой, чтобы её продолжать. Он принял решение — не из любви, не из сострадания, а из прагматизма, из необходимости положить конец этому страданию, пока оно не разрушило всё окончательно.

Локи начал двигаться, его шаги были бесшумными, плавными, как тень, что скользит по воде. В его движениях не было угрозы, не было агрессии — это было движение хирурга, что подходит к операционному столу, зная, что его следующий шаг неизбежен. Его мантия заколыхалась, её края волочились по песку, оставляя тонкие следы, как руны, что никто не прочтёт. Его глаза, зелёные, как яд, были неподвижны, но в них, если присмотреться, была глубокая, почти невыносимая печаль, как будто он не хотел этого делать, но знал, что должен. Тор не реагировал, его взгляд, расфокусированный, был где-то в другом месте, в другом времени, в кошмаре, что он не мог остановить. Он не видел приближения брата, не слышал его шагов, не чувствовал его присутствия.

Локи остановился в шаге от Тора, его фигура, тонкая, почти хрупкая, была теперь так близко, что он мог видеть каждую деталь: капли пота, что стекали по вискам Тора, его ресницы, дрожащие, как крылья мотылька, его губы, сжатые в тонкую линию, как будто он пытался удержать крик внутри себя.

Локи перевернул кинжал в правой руке, его пальцы, ловкие, но осторожные, сжали лезвие, так что теперь он держал его за острие, выставив вперёд тяжёлую рукоять из чёрного металла. Лезвие было опасно близко к его пальцам, и тонкая струйка крови, алая, как его собственная, стекла по его ладони, но он не дрогнул, его контроль был абсолютным. Его лицо было бесстрастным, но его глаза, если присмотреться, выдавали его — в них была печаль, глубокая, как бездна, что разделяла их с братом.

Время замедлилось, как будто мир замер, чтобы запечатлеть этот момент. Локи поднял руку, его движение было плавным, выверенным, как у мастера, что наносит последний штрих. Его кинжал, теперь перевёрнутый, был не оружием, а инструментом, что должен был принести не боль, а забвение. Он нанёс удар — не сильный, не яростный, а точный, выверенный, прямо в висок Тора, в точку, что вызывает мгновенную потерю сознания, но не наносит серьёзного вреда. Звук был глухим, коротким, как стук, что выключает свет. Не звук боя, а звук, как будто что-то закончилось, как будто мир затаил дыхание.

Тор не кричал. Его глаза, полные ужаса, закатились, как звёзды, что гаснут на рассвете. Его тело, могучее, как дуб, обмякло, как марионетка, у которой обрезали нити. Он тяжело опустился на колени, его сапоги скрипнули по песку, и затем он завалился на бок, его голова с глухим стуком ударилась о песок, подняв облачко пыли, что сверкнуло в солнечном свете, как пепел. Его грудь, всё ещё вздымавшаяся, теперь двигалась медленно, как будто его тело забыло, как дышать. Его лицо, искажённое агонией, теперь было пустым, как маска, что упала с лица актёра.

Локи стоял над ним, его рука с кинжалом всё ещё была поднята, как будто он не мог поверить, что сделал это. Его глаза, зелёные, как яд, смотрели на поверженного брата, и его маска бесстрастности на мгновение треснула. В его взгляде была вся сложность их отношений — гнев, печаль, вина, любовь, что была похоронена под слоями боли. Он видел не монстра, не героя, а просто своего брата, лежащего без сознания у его ног. Его разум, холодный, как лёд, был полон мыслей, что текли, как река, спокойная, но неумолимая.

Я не победил, — подумал он, его мысль была тихой, но тяжёлой, как приговор.

— Мы оба проиграли.

Он медленно опустил кинжал, его пальцы, всё ещё сжимавшие лезвие, были липкими от его собственной крови. Он не чувствовал боли, но ощущал холод рукояти, как будто она была продолжением его воли. Песок под его ногами был горячим, но холод, исходивший от него самого, был сильнее, как будто он был не просто человеком, а воплощением правды, что замораживает всё вокруг. Солнце, всё ещё яркое, казалось теперь резким, безжалостным, освещая арену, что была разрушена яростью Тора. Воронки в песке, расколотые скамьи, разбитые манекены — всё это было свидетельством его силы, но также его бессилия. Тишина, что накрыла арену, была оглушающей, и в ней был слышен только шёпот ветра, что поднимал пыль, как будто оплакивая расколотый мир.

Локи сделал шаг назад, его мантия заколыхалась, как тень, что скользит по воде. Он смотрел на Тора, его фигура, неподвижная, лежала на песке, как статуя, что упала с пьедестала. Арена, пустая, залитая безжалостным солнцем, была как сцена, где разыгралась трагедия, и теперь занавес опустился. Бой был окончен, но война — война между правдой и иллюзией, между братьями, между мирами — только начиналась.

Часть IV: Вмешательство и Последствия

Тишина накрыла арену, как саван, тяжёлая и неподвижная, словно само время замерло, оплакивая расколотый мир. Песок, взметнувшийся от падения Тора, оседал медленно, его золотистые крупицы сверкали в лучах солнца, что заливало арену безжалостным светом, обнажая воронки, расколотые скамьи и разбитые манекены — немые свидетельства ярости, что теперь угасла. Тор лежал на песке, его могучая фигура, некогда подобная утёсу, была теперь неподвижной, как поваленная статуя. Его грудь, широкая, как щит, едва вздымалась, дыхание было слабым, почти неслышным, как шёпот умирающего. Его золотые волосы, слипшиеся от пота, разметались по песку, а кожа, блестящая от пота и крови из мелких порезов, казалась бледной, почти мраморной, как будто жизнь покинула его, оставив лишь оболочку. Его глаза, закрытые, были скрыты под веками, но даже в бессознательном состоянии его лицо хранило следы агонии — губы, сжатые в тонкую линию, брови, сведённые в болезненной гримасе. Песок под ним был горячим, но его тело, казалось, не чувствовало этого жара, как будто холод, что сковал его разум, заморозил и его плоть.

Локи стоял над ним, его фигура, тонкая, почти хрупкая, была как вырезана из обсидиана, неподвижная на границе света и тени. Его мантия, тёмно-зелёная, но выцветшая до серого, свисала с плеч, её края, покрытые грязью Пещеры Отголосков, волочились по песку, оставляя тонкие следы, как руны, что никто не прочтёт. Его кожа, бледная, почти серая, блестела от липкого пота, а разбитая губа, из которой текла тонкая струйка крови, алела, как свежая рана, сверкающая на солнце. Его глаза, зелёные, как яд, были неподвижны, но в них, если присмотреться, мелькала тень печали, как будто он видел не поверженного врага, а брата, чья агония стала его собственной ношей. Его кинжалы, тонкие и острые, всё ещё лежали в его ладонях, их лезвия блестели на солнце, как лёд, что отражает свет, но его пальцы, сжимавшие их, дрожали, как будто он не мог решить, держать их или бросить. Его дыхание было ровным, почти неслышным, но его грудь вздымалась чуть быстрее, чем обычно, как будто даже его холодный разум не мог полностью скрыть бурю внутри.

Я не хотел этого, — подумал он, его мысль была тихой, но тяжёлой, как приговор.

— Но это было необходимо. Правда всегда оставляет раны.

Он медленно опустил руку с кинжалом, его пальцы, всё ещё сжимавшие лезвие, были липкими от его собственной крови, что стекала по ладони, смешиваясь с пылью арены. Он не чувствовал боли, но ощущал холод рукояти, как будто она была продолжением его воли, его правды, его вины. Тишина, что накрыла арену, была оглушающей, и в ней был слышен только шёпот ветра, что поднимал пыль, как будто оплакивая расколотый мир. Далёкий звон колоколов из города звучал, как эхо другого мира, мира, что был теперь так далёк от этой арены, от этой трагедии. Локи смотрел на Тора, его лицо было бесстрастным, но его глаза, если присмотреться, выдавали его — в них была не победа, а потеря, как будто он разрушил не только брата, но и часть себя.

И тогда тишина разорвалась.

— Хватит!

Голос был тихим, но он резонировал с самим камнем арены, с воздухом, с костями тех, кто его слышал. Это был не крик, а приказ, усиленный магией, что проникала в каждую трещину, в каждую песчинку, в каждую мысль. Он был как вибрация, что ощущалась не ушами, а кожей, как будто сама реальность подчинилась его воле. Этот голос нёс в себе не гнев, а абсолютную, неоспоримую власть, как будто мир замер, чтобы послушать его. Локи вздрогнул, его маска бесстрастности на мгновение треснула, и он медленно повернулся, его глаза, зелёные, как яд, расширились, как будто он не ожидал этого звука, этого присутствия.

У входа на арену, в тени арки, стояла Фригга. Её фигура, стройная, но несгибаемая, была как столб света, что пробивался сквозь тьму. Она была одета в простое, элегантное платье тёмно-синего цвета, без королевских регалий, без золотых украшений, что обычно подчёркивали её статус. Но её осанка, прямая, как копьё, делала её выше и величественнее любого воина в доспехах. Её волосы, золотисто-серебряные, были собраны в простой узел, но несколько прядей выбились, дрожа на ветру, как будто даже они чувствовали напряжение этого момента. Её лицо было маской ледяного, аристократического спокойствия — ни один мускул не дрогнул, ни одна морщина не выдала её чувств. Но её глаза, синие, как глубины океана, были бурей, полной боли, страха и вины. В них была боль матери, что видит одного сына, лежащего на земле, и страх за другого, стоящего с оружием в руке. И, что самое важное, — вина, вина того, кто знал правду и молчал, кто позволил этой трагедии разыграться.

Я должна была остановить это раньше, — подумала она, её мысль была острой, как лезвие, но в ней была тяжесть, как будто она несла весь вес Асгарда.

— Я знала, что правда вырвется. Но не так. Не так.

За её спиной стояли Сиф и Воины Троицы, их фигуры, обычно такие уверенные, теперь казались маленькими, почти потерянными на фоне её присутствия. Сиф, её лицо, бледное, как лунный свет, было смесью ярости и ужаса. Её глаза, карие, как лесная земля, горели гневом, направленным на

Локи, но её рука, сжимавшая эфес меча, дрожала, костяшки побелели, как будто она боролась с желанием броситься вперёд. Авторитет королевы удерживал её на месте, но её тело было напряжено, как струна, готовая лопнуть. Вольштагг и Фандрал стояли чуть позади, их обычная бравада исчезла, как дым. Вольштагг, его лицо, обычно румяное, было серым, как пепел, а его глаза, полные шока, смотрели на Тора, как будто он не мог поверить, что бог грома, их друг, их герой, лежит поверженным. Фандрал, его рука, обычно лежащая на рукояти шпаги, теперь висела безвольно, а его взгляд, полный растерянности, метался между Тором и Локи, как будто он искал ответ, которого не было. Хогун, как всегда, был непроницаем, его лицо, тёмное, как гранит, не выдавало эмоций, но он стоял чуть впереди остальных, его тело, напряжённое, как пружина, было готово к действию, как будто он ждал приказа, что так и не прозвучал. Их присутствие было как хор в греческой трагедии, их лица — зеркала, что отражали боль, гнев и страх, подчёркивая масштаб катастрофы.

Локи смотрел на мать, его глаза, зелёные, как яд, были неподвижны, но в них мелькнула тень растерянности, как будто он впервые за долгое время потерял контроль над ситуацией. Его разум, холодный, как лёд, был полон мыслей, что текли, как река, спокойная, но неумолимая. Она здесь, — подумал он, и его мысль была острой, как лезвие. — Она всегда знала. Но молчала. Почему? Он чувствовал, как его маска бесстрастности трескается под её взглядом, как будто её глаза, синие, как бездна, видели его насквозь, видели не Бога Обмана, а мальчика, что когда-то искал её одобрения.

Фригга начала идти по арене, её шаги были медленными, размеренными, полными достоинства, как будто она не ступала по песку, а плыла над ним. Её платье, тёмно-синее, скользило по песку, оставляя за собой ровный след, как будто она проводила черту, разделяющую братьев, разделяющую правду и ложь. Она проходила мимо разрушенных тренировочных манекенов, мимо воронок от ударов молота, и её спокойствие на фоне этого хаоса казалось почти сверхъестественным, как будто она была не человеком, а богиней, что пришла судить смертных. Песок под её ногами скрипел, но этот звук был приглушённым, как будто даже арена боялась нарушить её присутствие. Ветер, что шевелил её волосы, был единственным звуком, что осмеливался звучать в её присутствии, и он был как шёпот, что оплакивал расколотый мир.

Она не смотрела на Локи. Её взгляд, синий, как глубины океана, был прикован к Тору, лежащему на песке. Её лицо, ледяное, аристократическое, не дрогнуло, но её глаза, если присмотреться, были полны бури — боли, страха, вины. Она остановилась в центре арены, между братьями, как будто её присутствие могло остановить время, остановить трагедию, что уже произошла. Она опустилась на колени рядом с Тором, её движения были плавными, полными грации, но в них чувствовалась огромная тяжесть, как будто она несла весь вес Асгарда на своих плечах.

Её рука, нежная, с тонкими пальцами, коснулась щеки Тора, осторожно убирая с его лица прядь золотых, слипшихся от пота волос. Этот жест был не просто материнской лаской — это была проверка, оценка ущерба, как будто она пыталась понять, насколько глубоки раны, что не видны глазу. Её пальцы, холодные, как лёд, почувствовали тепло его кожи, и она ощутила слабое, но ровное дыхание, что поднимало его грудь. На её лице на долю секунды проскользнуло облегчение, как луч света, что пробился сквозь тучи, но оно тут же сменилось глубокой, почти невыносимой скорбью, как будто она видела не только его тело, но и его душу, что была разорвана на куски.

Мой мальчик, — подумала она, её мысль была тихой, но тяжёлой, как приговор.

— Что они с тобой сделали? Что я с тобой сделала?

Она подняла взгляд от Тора и посмотрела прямо на Локи. Её глаза, синие, как бездна, встретились с его глазами, зелёными, как яд, и в этом взгляде был безмолвный вопрос, что был страшнее любого крика: Что ты наделал? Но в этом вопросе была не только боль, не только обвинение, но и страх — страх того, что правда, которую она так долго помогала скрывать, наконец-то вырвалась на свободу, и теперь она, как буря, сметёт всё на своём пути. Локи смотрел на неё, его лицо было неподвижным, но его глаза, если присмотреться, выдавали его — в них была тень вины, тень мальчика, что когда-то искал её одобрения, её любви.

Сиф и Воины Троицы стояли в тени арки, их фигуры, обычно такие уверенные, теперь казались маленькими, почти потерянными. Сиф, её лицо, бледное, как лунный свет, было полно ярости, но её глаза, полные слёз, выдавали её боль. Вольштагг и Фандрал, их лица, серые, как пепел, были полны шока, как будто они видели конец света. Хогун, его лицо, как гранит, был неподвижен, но его глаза, тёмные, как ночь, следили за каждым движением Фригги, как будто он ждал приказа, что так и не прозвучал. Арена, пустая, залитая безжалостным солнцем, была как сцена, где разыгралась трагедия, и теперь занавес опустился. Фригга, Локи, Тор, Сиф, Воины Троицы — они были как фигуры на

шахматной доске, где был сделан решающий ход, и теперь никто не знал, что будет дальше.

Тишина накрыла арену, как саван, тяжёлая и неподвижная, словно само время замерло, оплакивая расколотый мир. Песок, взметнувшийся от падения Тора, оседал медленно, его золотистые крупицы сверкали в лучах солнца, что заливало арену безжалостным светом, обнажая воронки, расколотые скамьи и разбитые манекены — немые свидетельства ярости, что теперь угасла. Тор лежал на песке, его могучая фигура, некогда подобная утёсу, была теперь неподвижной, как поваленная статуя. Его грудь, широкая, как щит, едва вздымалась, дыхание было слабым, почти неслышным, как шёпот умирающего. Его золотые волосы, слипшиеся от пота, разметались по песку, а кожа, блестящая от пота и крови из мелких порезов, казалась бледной, почти мраморной, как будто жизнь покинула его, оставив лишь оболочку. Его глаза, закрытые, были скрыты под веками, но даже в бессознательном состоянии его лицо хранило следы агонии — губы, сжатые в тонкую линию, брови, сведённые в болезненной гримасе. Песок под ним был горячим, но его тело, казалось, не чувствовало этого жара, как будто холод, что сковал его разум, заморозил и его плоть.

Локи стоял над ним, его фигура, тонкая, почти хрупкая, была как вырезана из обсидиана, неподвижная на границе света и тени. Его мантия, тёмно-зелёная, но выцветшая до серого, свисала с плеч, её края, покрытые грязью Пещеры Отголосков, волочились по песку, оставляя тонкие следы, как руны, что никто не прочтёт. Его кожа, бледная, почти серая, блестела от липкого пота, а разбитая губа, из которой текла тонкая струйка крови, алела, как свежая рана, сверкающая на солнце. Его кинжалы исчезли, растворились в воздухе, как дым, оставив его руки пустыми, но всё ещё сжатыми, как будто они всё ещё искали оружие, что могло бы защитить его от мира. Его глаза, зелёные, как яд, были неподвижны, но в них, если присмотреться, мелькала тень печали, как будто он видел не поверженного врага, а брата, чья агония стала его собственной ношей. Его дыхание было ровным, почти неслышным, но его грудь вздымалась чуть быстрее, чем обычно, как будто даже его холодный разум не мог полностью скрыть бурю внутри.

Фригга стояла на коленях рядом с Тором, её фигура, стройная, но несгибаемая, была как столб света, что пробивался сквозь тьму. Её платье, тёмно-синее, было испачкано песком, но её осанка, прямая, как копьё, делала её выше и величественнее любого воина в доспехах. Её волосы, золотисто-серебряные, были собраны в простой узел, но несколько прядей выбились, дрожа на ветру, как будто даже они чувствовали напряжение этого момента. Её лицо было маской ледяного, аристократического спокойствия — ни один мускул не дрогнул, ни одна морщина не выдала её чувств. Но её глаза, синие, как глубины океана, были бурей, полной боли, страха и вины. Её рука, нежная, с тонкими пальцами, всё ещё касалась щеки Тора, осторожно убирая с его лица прядь золотых, слипшихся от пота волос. Её пальцы, холодные, как лёд, чувствовали тепло его кожи, слабое, но ровное биение пульса на его шее, и это тепло было единственным, что удерживало её от того, чтобы её маска спокойствия треснула.

Мой мальчик, — подумала она, её мысль была тихой, но тяжёлой, как приговор.

— Что я допустила? Как я позволила этому случиться?

Она медленно поднялась, её движения были плавными, полными грации, но в них чувствовалась огромная тяжесть, как будто она несла весь вес Асгарда на своих плечах. Песок скрипел под её ногами, но этот звук был приглушённым, как будто даже арена боялась нарушить её присутствие. Она сделала шаг вперёд, её платье, тёмно-синее, скользило по песку, оставляя за собой ровный след, как будто она проводила черту, разделяющую братьев, разделяющую правду и ложь. Она остановилась перед Локи, её фигура, стройная, но несгибаемая, была как стена, что отделяла его от мира. Её взгляд, синий, как бездна, скользнул по его лицу — сначала на разбитую губу, и в её глазах на мгновение мелькнула материнская боль, как будто она хотела поднять руку и стереть кровь, как делала, когда он был ребёнком. Но затем её взгляд поднялся к его глазам, зелёным, как яд, и стал холодным, как сталь, как будто она видела не сына, а угрозу, что должна быть нейтрализована.

— Что вы наделали? — сказала она, её голос был тихим, почти шёпотом, но он резал воздух, как лезвие, усиленный магией, что проникала в каждую трещину, в каждую песчинку, в каждую мысль. Слово "вы" было ключевым, острым, как кинжал, и оно ударило Локи, как пощёчина. Она не обвиняла его одного. Она обвиняла их обоих, их вражду, их неспособность быть братьями, их неспособность остановиться, пока мир не раскололся.

Локи смотрел на неё, его глаза, зелёные, как яд, были неподвижны, но в них мелькнула тень растерянности, как будто он искал в её взгляде понимания, но нашёл только боль и осуждение. Его разум, холодный, как лёд, был полон мыслей, что текли, как река, спокойная, но неумолимая. Она обвиняет меня, — подумал он, и его мысль была горькой, как яд. — Но она знает. Она всегда знала. И всё равно выбрала его. Его боль, его праведный гнев, что горели в нём, как огонь, теперь угасали, сменяясь бесконечной, всепоглощающей усталостью, как будто он нёс эту правду слишком долго, и теперь она раздавила его. Он медленно поднял руку и тыльной стороной ладони вытёр кровь с губы, его жест был небрежным, усталым, почти безразличным, как будто он больше не видел смысла защищаться.

— Я сказал ему правду, — сказал он, его голос был ровным, лишённым эмоций, почти безжизненным, как будто он зачитывал приговор, что был вынесен не им, а судьбой.

— Он не захотел слушать.

В его словах не было триумфа, не было злорадства, только констатация факта, как будто он сделал то, что считал необходимым, и теперь просто принимал последствия. Его глаза, зелёные, как яд, смотрели на Фриггу, но в них была не дерзость, а усталость, как будто он устал быть единственным, кто видит, единственным, кто говорит. Его мантия, тёмно-зелёная, но выцветшая до серого, заколыхалась на ветру, как тень, что скользит по воде, и он сделал шаг назад, как будто хотел раствориться в этой тени, стать невидимым, как всегда делал, когда мир отвергал его.

Фригга смотрела на него, её лицо, ледяное, аристократическое, не дрогнуло, но её глаза, синие, как глубины океана, были полны бури — боли, страха, вины. Она знала правду, о которой говорил Локи, знала, что она была не только его правдой, но и её собственной, правдой, что она помогала скрывать, правдой, что теперь разорвала её семью. Её разум, привыкший к роли королевы, хранительницы порядка, был в хаосе, как будто буря, что она подавляла столько лет, наконец вырвалась на свободу. Я должна была говорить, — подумала она, и её мысль была острой, как лезвие. — Я должна была остановить это. Но я выбрала молчание. И теперь мы все платим за это.

И тогда тишина разорвалась снова — тихий, хриплый стон, что был как удар грома в наступившей тишине. Тор шевельнулся, его рука, тяжёлая, как свинец, коснулась песка, как будто он пытался найти опору. Его глаза, синие, как небо, медленно открылись, но они были расфокусированы, как будто он смотрел не на арену, а в бездну, что открылась внутри него. Он сел, держась за голову, его пальцы, дрожащие, коснулись виска, где пульсировала боль, как эхо удара Локи. Его взгляд, затуманенный, скользнул по арене — на песок, на свой молот, лежащий в пыли, на мать, стоящую перед Локи, на Локи, стоящего в стороне.

Монстр, — подумал он, и его мысль была рваной, как его дыхание, полной ужаса. — Кровь на моём молоте. Эти слова, слова Локи, были первыми, что всплыли в его сознании, и они резали его, как осколки стекла. Его лицо, искажённое не гневом, а смятением, было как маска, что начала трескаться. Он смотрел на Фриггу, ища спасения, ища подтверждения, что он всё ещё её сын, её герой, но её глаза, синие, как бездна, не давали ему утешения. В них была боль, была любовь, но была и правда, что он не мог принять.

Фригга повернулась к нему, её движения были быстрыми, почти инстинктивными, как у матери, что бросается к своему ребёнку. Она опустилась рядом с ним, её руки, нежные, но сильные, обняли его, помогая ему подняться. Её пальцы, холодные, как лёд, коснулись его плеч, его спины, и это тепло, тепло её рук, было единственным, что удерживало его от того, чтобы провалиться в бездну. Она обняла его, её жест был защитным, как будто она могла закрыть его от правды, от Локи, от мира. Но этот жест, этот выбор, был как нож, что вонзился в сердце Локи.

Локи смотрел на них — на мать, обнимающую своего "золотого" сына, защищающую его от правды, что он сам принёс. Его усталость, его боль, его гнев — всё это вспыхнуло снова, но теперь это была не ярость, а знакомая, горькая обида, что жила в нём всю его жизнь. Даже сейчас, — подумал он, его мысль была холодной, как лёд, но в ней была тень мальчика, что когда-то искал её одобрения. — Даже зная правду, ты выбираешь его. Ты выбираешь красивую ложь. Его глаза, зелёные, как яд, смотрели на Фриггу и Тора, и в них была не ненависть, а одиночество, как будто он снова был чужим, снова изгоем, снова тенью, что никто не замечал.

Тор, опираясь на мать, смотрел на Локи. Его глаза, синие, как небо, были полны боли, но в них был вопрос, безмолвный, отчаянный: Это правда? Он не говорил, но его взгляд, его лицо, его дрожащие руки говорили за него. Он искал ответ, искал опору, но Локи не дал ему ничего — ни слова, ни жеста, только холодный, неподвижный взгляд, как будто он был не братом, а судьёй, что уже вынес приговор.

Сиф и Воины Троицы начали медленно подходить, их шаги были осторожными, как будто они боялись нарушить эту тишину, эту трагедию. Сиф, её лицо, бледное, как лунный свет, было полно ярости, но её глаза, полные слёз, выдавали её боль. Она смотрела на Локи, её рука, сжимавшая эфес меча, дрожала, как будто она боролась с желанием броситься вперёд. Вольштагг и Фандрал, их лица, серые, как пепел, были полны шока, как будто они видели конец света. Хогун, его лицо, как гранит, был неподвижен, но его глаза, тёмные, как ночь, следили за каждым движением Фригги, как будто он ждал приказа, что так и не прозвучал.

Арена, пустая, залитая безжалостным солнцем, была как сцена, где разыгралась трагедия, и теперь занавес опустился. Фригга, поддерживающая сломленного Тора, Локи, стоящий в стороне, Сиф и Воины Троицы, застывшие на заднем плане — они были как фигуры на шахматной доске, где был сделан решающий ход, и теперь никто не знал, что будет дальше. Они были расколотой семьёй, связанной не только кровью, но и правдой, что теперь лежала между ними, как пропасть, что никто не мог пересечь. Солнце, яркое, безжалостное, освещало эту сцену, как будто оно было свидетелем, что не могло отвести взгляд. Тишина, что накрыла арену, была оглушающей, и в ней был слышен только шёпот ветра, что поднимал пыль, как будто оплакивая расколотый мир.

Тишина, что накрыла арену, была оглушающей, и в ней был слышен только шёпот ветра, что поднимал пыль, как будто оплакивая расколотый мир. Солнце, яркое, безжалостное, освещало эту сцену, как будто оно было свидетелем, что не могло отвести взгляд. Фригга, стоящая на коленях рядом с Тором, Локи, стоящий над ним, Сиф и Воины Троицы, застывшие в тени — они были разбитой семьёй, связанной не только кровью, но и правдой, что теперь лежала между ними, как пропасть, что никто не мог пересечь.

Тишина накрыла арену, как саван, тяжёлая и неподвижная, словно само время замерло, оплакивая расколотый мир. Песок, взметнувшийся от падения Тора, оседал медленно, его золотистые крупицы сверкали в лучах солнца, что заливало арену безжалостным светом, обнажая воронки, расколотые скамьи и разбитые манекены — немые свидетельства ярости, что теперь угасла. Тор стоял на коленях, его могучая фигура, некогда подобная утёсу, была теперь надломленной, как треснувший камень, поддерживаемая лишь рукой Фригги, что лежала на его плече. Его грудь, широкая, как щит, вздымалась от тяжёлого, хриплого дыхания, но это дыхание было не боевым, а судорожным, как у человека, что тонет в собственных мыслях. Его золотые волосы, слипшиеся от пота, прилипли к вискам, а кожа, блестящая от пота и крови из мелких порезов, казалась бледной, почти мраморной, как будто жизнь покинула его, оставив лишь оболочку. Его глаза, синие, как небо над Асгардом, были расфокусированы, затуманены, как будто он смотрел не на арену, а в бездну, что открылась внутри него. Песок под его коленями был горячим, но он не чувствовал этого жара, как будто холод, что сковал его разум, заморозил и его плоть.

Фригга стояла рядом, её фигура, стройная, но несгибаемая, была как столб света, что пробивался сквозь тьму. Её платье, тёмно-синее, было испачкано песком, но её осанка, прямая, как копьё, делала её выше и величественнее любого воина в доспехах. Её волосы, золотисто-серебряные, были собраны в простой узел, но несколько прядей выбились, дрожа на ветру, как будто даже они чувствовали напряжение этого момента. Её лицо было маской ледяного, аристократического спокойствия — ни один мускул не дрогнул, ни одна морщина не выдала её чувств. Но её глаза, синие, как глубины океана, были бурей, полной боли, страха и вины. Её рука, нежная, с тонкими пальцами, лежала на плече Тора, но её тепло не приносило ему утешения, как будто оно было слишком слабым, чтобы пробиться сквозь холод, что сковал его сердце.

Локи стоял в стороне, его фигура, тонкая, почти хрупкая, была как вырезана из обсидиана, неподвижная на границе света и тени. Его мантия, тёмно-зелёная, но выцветшая до серого, свисала с плеч, её края, покрытые грязью Пещеры Отголосков, волочились по песку, оставляя тонкие следы, как руны, что никто не прочтёт. Его кожа, бледная, почти серая, блестела от липкого пота, а разбитая губа, из которой текла тонкая струйка крови, алела, как свежая рана, сверкающая на солнце. Его кинжалы исчезли, растворились в зелёной дымке, оставив его руки пустыми, но всё ещё сжатыми, как будто они искали что-то, что могло бы удержать его в этом мире. Его глаза, зелёные, как яд, были неподвижны, но в них, если присмотреться, мелькала тень усталости, как будто он нёс правду слишком долго, и теперь она раздавила его.

Тор смотрел на Фриггу, его взгляд, затуманенный, был полон безмолвной мольбы, как будто он умолял её сказать, что всё это — ложь, очередная злая шутка Локи, что его мир, его вера, его щит всё ещё целы. Его разум, привыкший к простым истинам — честь, долг, слава — был в хаосе, как будто буря, что всегда питала его силу, обернулась против него, разрывая его изнутри. Он чувствовал тепло её руки на своём плече, но оно было далёким, как свет звезды, что уже погасла. Его голова гудела от боли, пульсирующей в виске, где Локи нанёс свой удар, но эта боль была ничем по сравнению с агонией, что разрывала его душу. Он слышал стук своего сердца в ушах, громкий, как барабаны войны, заглушающий всё остальное. Он видел Локи, стоящего в стороне, но его фигура казалась искажённой, как будто он был не человеком, а тенью, что преследовала его кошмары.

Скажи, мама, — подумал он, его мысль была рваной, как его дыхание, полной отчаяния.

— Просто скажи, что он лжёт. Скажи, и я поверю. Я забуду всё. Пожалуйста…

Фригга чувствовала, как дрожит тело её старшего сына под её рукой, как его дыхание, тяжёлое, хриплое, выдаёт его страх, его мольбу. Её сердце, материнское, кричало, чтобы она солгала, чтобы она обняла его, чтобы она вернула ему его мир, его иллюзии, его щит. Но её разум, разум королевы, знал, что ложь больше не спасёт. Она подняла взгляд и посмотрела на Локи, стоящего в стороне, его фигура, тонкая, почти хрупкая, была как тень, что скользит по воде. Она видела его разбитую губу, его усталость, и, что самое страшное, — она видела в его глазах ту же правду, которую она сама помогала скрывать десятилетиями. Её взгляд, синий, как глубины океана, был полон бури — любви к Тору, сочувствия к Локи, страха перед Одином, и, самое главное, вины, что была как нож, вонзённый в её сердце.

Я знала, — подумала она, её мысль была острой, как лезвие.

— Я знала, что эта правда вырвется. Но я молчала. И теперь мои сыновья платят за моё молчание.

Её глаза, если присмотреться, были как зеркало, в котором отражались её любовь, её боль, её страх, её вина. Она смотрела на Локи, и её взгляд был не упрёком, а признанием, как будто она говорила: Я вижу тебя. Я знаю, что ты сделал. И я знаю, почему. Но в этом взгляде была и боль, боль матери, что видит, как её сыновья разрушают друг друга, как её семья раскалывается, как её мир рушится.

Тор видел этот взгляд. Он видел, как мать смотрит на Локи, и в её глазах не было отрицания, не было гнева, только подтверждение, тихое, но оглушительное, как удар молнии. Его разум, цепляющийся за последнюю надежду, споткнулся, и он почувствовал, как его грудь сжалась, как будто невидимая рука стиснула его сердце. Его глаза, синие, как небо, были полны ужаса, как будто он смотрел на умирающую звезду, и эта звезда была его собственной верой. Его лицо, искажённое болью, стало пустым, как будто из него ушла жизнь. Его хватка на плече матери ослабла, его тело, тяжёлое, как свинец, опустилось на колени, песок скрипнул под его весом, как будто арена сама оплакивала его падение.

Он не лгал, — подумал он, и его мысль была холодной, как лёд, но в ней была агония, как будто он умирал изнутри.

— Я видел это в её глазах. Он не лгал. Значит… кто я?

Локи смотрел на них — на мать, обнимающую своего "золотого" сына, защищающую его от правды, что он сам принёс. Его усталость, его боль, его гнев — всё это угасло, сменившись холодной, окончательной пустотой, как будто его сердце, что всё ещё билось, стало таким же холодным, как лёд Йотунхейма. Он видел её выбор, видел, как она стоит рядом с Тором, как её рука, нежная, но сильная, поддерживает его, как будто он был единственным, кто нуждался в защите. Его разум, холодный, как лёд, был полон мыслей, что текли, как река, спокойная, но неумолимая. Даже сейчас, — подумал он, его мысль была горькой, как яд. — Даже зная правду, ты выбираешь его. Ты выбираешь красивую ложь.

Он медленно опустил руки, его пальцы, всё ещё липкие от крови, разжались, как будто он отпускал что-то, что держал слишком долго. Его кинжалы, что он всё ещё сжимал, растворились в зелёной дымке, как дым, что исчезает на ветру. Этот жест был не сдачей, а завершением, как будто он говорил: Я сделал, что должен. Теперь это ваш бой. Он посмотрел на Фриггу, на Тора, и в его глазах, зелёных, как яд, не было ничего — ни гнева, ни обиды, ни триумфа, только пустота, как будто он был не человеком, а тенью, что больше не принадлежала этому миру.

Он повернулся, его мантия заколыхалась, как тень, что скользит по воде, и он начал уходить. Его шаги по песку были гулкими, одинокими, как эхо в пустом зале. Песок скрипел под его сапогами, но этот звук был приглушённым, как будто даже арена боялась нарушить его уход. Он проходил мимо Сиф и Воинов Троицы, что стояли в тени арки, их фигуры, обычно такие уверенные, теперь казались маленькими, почти потерянными. Сиф, её лицо, бледное, как лунный свет, было полно ярости, но её глаза, полные слёз, выдавали её страх. Она инстинктивно сделала шаг назад, её рука, сжимавшая эфес меча, дрожала, как будто она боялась не его силы, а его холодного, нечеловеческого спокойствия. Вольштагг и Фандрал, их лица, серые, как пепел, были полны шока, как будто они видели конец света. Хогун, его лицо, как гранит, был неподвижен, но его глаза, тёмные, как ночь, следили за Локи, как будто он пытался понять, что он стал, кем он стал.

Локи не смотрел на них. Его взгляд был устремлён вперёд, в пустоту, в тень арки, что вела прочь из арены, прочь из этого мира. Его шаги, гулкие, одинокие, были как удары молота, что забивали гвозди в гроб его семьи, его дома, его прошлого. Он уходил, и с каждым шагом он становился меньше, превращаясь в тёмное пятно на фоне сияющего Асгарда, как будто он был не человеком, а призраком, что растворится в свете.

Тор смотрел на его удаляющуюся фигуру, его глаза, синие, как небо, были полны ужаса, как будто он видел не брата, а правду, что уходит от него, оставляя его одного. Он посмотрел на свои руки, что казались ему чужими, покрытыми невидимой кровью, что он не мог смыть. Он посмотрел на тренировочный молот, лежащий в пыли, — бесполезный кусок металла, что больше не был продолжением его воли. Он посмотрел на Фриггу, её лицо, ледяное, аристократическое, но её глаза, полные бури, не давали ему утешения. Его разум, привыкший к образу себя как героя, защитника, сына Одина, был расколот, как зеркало, и в его осколках он видел не себя, а монстра, о котором говорил Локи.

Он не лгал, — подумал он снова, и его мысль была как крик, что застрял в его горле.

— Я видел это в её глазах. Он не лгал. Значит… кто я?

Фригга стояла рядом, её рука всё ещё лежала на его плече, но он не чувствовал её тепла, как будто её любовь, её защита были теперь такими же далёкими, как звёзды. Она смотрела на удаляющуюся фигуру Локи, её глаза, синие, как глубины океана, были полны боли, как будто она видела не только его уход, но и конец всего, что она пыталась сохранить. Её разум, разум королевы, знал, что она должна остановить его, должна позвать его назад, но её сердце, сердце матери, знало, что это бесполезно. Она сделала свой выбор, и теперь она будет жить с его последствиями.

Сиф и Воины Троицы начали медленно подходить, их шаги были осторожными, как будто они боялись нарушить эту тишину, эту трагедию. Сиф, её лицо, бледное, как лунный свет, было полно ярости, но её глаза, полные слёз, выдавали её боль. Вольштагг и Фандрал, их лица, серые, как пепел, были полны шока, как будто они видели конец света. Хогун, его лицо, как гранит, был неподвижен, но его глаза, тёмные, как ночь, следили за Локи, как будто он пытался понять, что он стал, кем он стал.

Арена, пустая, залитая безжалостным солнцем, была как сцена, где разыгралась трагедия, и теперь занавес опустился. Тор, стоящий на коленях, Фригга, стоящая рядом, как скорбящая статуя, Сиф и воины, застывшие в отдалении, и Локи, уходящий в тень — они были как фигуры на шахматной доске, где был сделан решающий ход, и теперь никто не знал, что будет дальше. Щит веры Тора был расколот. Семья была расколота. Мир был расколот. Солнце, яркое, безжалостное, освещало эту сцену, как будто оно было свидетелем, что не могло отвести взгляд. Тишина, что накрыла арену, была оглушающей, и в ней был слышен только шёпот ветра, что поднимал пыль, как будто оплакивая осколки зеркала, что больше никогда не станет целым.