Вестники (гет)

Гермиона Грейнджер не помнила, как оказалась в библиотеке. После ужина были какие-то занятия, то ли Трансфигурация, то ли ЗОТ. Всё смешалось. В голове стоял гул, словно после грозы. Она помнила только, что ноги сами принесли её сюда. Это было как инстинкт — искать ответы среди полок, между строк, под слоями пыли.

Наверное, она искала что-то о когнитивной магии второго порядка — малоизученной области, связанной с мыслями, которые могут становиться вещами. Или, может быть, она рылась в разделе о магических якорях личности, концепции, утверждавшей, что личность может быть не статична, а перепрошита под влиянием мощного внешнего воздействия. Она уже и не помнила. Лишь отрывки: строчка в книге о древних артефактах, упоминание о магии, «что не требует заклинаний», и странная диаграмма, где была изображена душа в виде множества концентрических кругов, как у дерева.

Было тепло. Тихо. Слишком тихо. Пахло старой бумагой, чернилами и... каким-то сладким, убаюкивающим травяным запахом, исходящим от забытой кружки с чаем. Её веки сами собой опустились, и в следующий момент она уже спала, уронив щёку на страницу открытой книги.

Сон был тревожным. Без лиц. Только ощущение, что кто-то идёт, всё ближе, по коридору, по ступеням, в её сторону. Не с угрозой, с намерением. Это было даже страшнее.

— Мисс Грейнджер… мисс Грейнджер, просыпайтесь, пожалуйста.

Кто-то тронул её за плечо. Осторожно, но настойчиво.

— Мисс Грейнджер?

Гермиона вздрогнула, резко подняла голову. Несколько страниц с шелестом упали на пол. Она моргнула, пытаясь вспомнить, где находится. И увидела над собой мягкое, слегка морщинистое лицо. Библиотекаршу, мадам Пинс. Она всё ещё работала в Хогвартсе, несмотря на летние слухи, что ушла на пенсию. На самом деле, никто не знал, уходила ли она вообще хоть когда-то. Казалось, она была тут всегда. С тех самых пор, как построили библиотеку. Её лицо было строгим, как всегда, но в глазах теплилось неожиданное понимание. Она не отчитывала, не шумела, не грозила пером за повреждённые страницы. Просто смотрела с лёгкой, почти материнской усталостью.

— Вы заснули прямо за столом. Уже почти полночь, — сказала она тихо. — Я тоже когда-то так засыпала. На этом же месте, между прочим.

Гермиона слегка покраснела, поднялась, собрала выпавшие листы. Её голос был хрипловатый:

— Извините…я не хотела…

— Ничего, — Пинс мягко прикоснулась к её плечу, — просто иди отдыхать, милая.— похлопала девушку по плечу женщину, слабо улыбнувшись. — Завтра всё покажется яснее.

Гермиона быстро кивнула, пробормотала «спокойной ночи» и вышла в коридор.

Но яснее не стало. Она бежала по пустым, сумрачным проходам, в которых заклинания освещения срабатывали с лёгким запозданием, словно чувствовали, эту ночь Хогвартс особенно не спал. Он наблюдал. Где-то вдалеке раздался стон старой стены, будто замок сам поворачивался вслед за ней.

Гермиона остановилась на секунду, прижалась спиной к холодной каменной стене, тяжело дыша. Воздуха не хватало из-за того, как сильно сжималась грудь. Горло будто перехватило. Она судорожно втянула воздух, сквозь зубы, пытаясь успокоиться. Но легче не становилось. Густые кудри прилипали ко лбу, к щекам. Несколько прядей снова и снова лезли в лицо, в рот, и она, раздражённо, почти в отчаянии, сдувала их, смахивала ладонью, но тут же они возвращались, как назло. Она зажмурилась, вжавшись лбом в прохладный камень, и прошептала:

— Чёрт… чёрт, Гермиона, соберись…

Её пальцы дрожали. Не от страха, от внутреннего давления. От мысли, что она может не успеть. Что может не прийти. Что Гарри… Гарри будет ждать. Гарри будет смотреть на дверь, всё ещё веря, что она появится в последний момент, что она никогда не подведёт. И что будет, если она не придёт? Она не знала. И в этом был ужас. Гермиона не могла представить себя в этой роли. В роли той, кто не пришёл. Кто оставил. Кто предал. Для неё это было невозможным. Просто невозможным. Она могла простить людям многое: слабость, гнев, даже ложь, в определённых обстоятельствах. Но предательство — никогда. Ни в себе, ни в других.

Она прижимала пальцы к груди, туда, где сердце колотилось, словно вырываясь наружу. Казалось, весь замок слушает его биение. Слышит её сомнение.

"Ты должна. Просто должна. Это же он… Это же Гарри."

Он всегда был для неё больше, чем просто друг. Не в романтическом смысле — нет, это было нечто другое, глубже. Почти священное. Гарри давно был её символом. Символом того, что правильно. Он не был идеальным, он ошибался, срывался, делал глупости. Но он всегда боролся за правду. За добро. И именно это в нём было для Гермионы важнее всего.

— Я не подведу тебя, — прошептала она в темноту, не зная, слышит ли он её сейчас, где бы ни был. — Я не могу…

Она оттолкнулась от стены, вдохнула глубже. Пальцы крепче сжали палочку, и свет на её кончике чуть усилился, будто откликнулся. Ноги дрожали, но она сделала шаг. Потом ещё один.

Она не спрашивала себя, куда идёт. Уже знала. Вдруг ноги сами понесли её по старому маршруту, по забытым лестницам и сдвинутым гобеленам. Туда, где никто не бывал. К месту, где давно уже не горели факелы, но Гермиона зажгла палочку.

— Люмос..

Свет вырвался из кончика палочки, мягкий и дрожащий, как её дыхание. И этого едва хватало, чтобы осветить коридор, но вполне достаточно, чтобы просто идти.

И она шла. Пятки стучат по каменному полу. Где-то в груди сдавливает, но не от страха.

От осознания. Потому что она знает, к кому идёт. И зачем. И знает, что если повернёт назад сейчас, будет слишком поздно.

Когда поворот открыл перед ней знакомый проём. Высокий, арочный, запылённый временем. Гермиона замедлилась. Рука дрожала с палочкой. Свет чуть колебался, отбрасывая её тень на стены.

И в этой тени, вдруг, движение. Тихое. Едва уловимое. Он был уже там. Ждал.

— Ты опоздала, — тихо сказал Гарри, и его голос. Чуть хриплый, как после долгого молчания, задел что-то внутри неё.

Она кивнула, не доверяя себе говорить. Его глаза были сосредоточены, зрачки расширены. В этом взгляде снова было нечто давящее, зовущие, глубоко личное. Он изучал её, как будто считывал эмоции, прежде чем она сама могла их осознать.

— Прости, Гарри! — выдохнула Гермиона, хватаясь за сердце. — Я уснула в библиотеке, совсем забы...

Она замолчала. Вдруг в тишине услышала себя.

Оправдываешься? Ты? Ты, Гермиона Грейнджер? Ты, которая всю жизнь держала спину ровно и поднимала руку первой?

Которая не позволяла себе лишнего, не позволяла другим на себя давить, не позволяла даже Рону говорить с тобой в приказном тоне? Ты — перед ним? Перед Гарри Поттером, с которым прошла через ад, и за которого умирала бы, не задумываясь, но с которым всегда была… равной. Или хотя бы старалась быть. Когда? Когда изменился тон? Когда исчезло то лёгкое «мы» и появилось это тяжёлое «он»? Когда он стал кем-то, перед кем ты оправдываешься, как девчонка, что пришла не на то свидание? Она отвела взгляд. Рука с палочкой дрожала. Не от усталости. От ощущения, что он слышал это тоже. Что его молчание было похоже на суд. И что, что бы она ни сказала, ему не нужно её объяснение. Гарри ведь никогда раньше не требовал отчётов. Он ценил, когда она была рядом, когда помогала, когда спорила даже. Но не требовал. А теперь, просто сказал: "Ты опоздала." И этого хватило, чтобы она почувствовала себя виноватой.

Ты чувствуешь вину, Гермиона? За что? За десять минут? Или за то, что он стал кем-то, кому ты не смеешь сказать “нет”? Она поймала себя на том, что дышит слишком часто, почти поверхностно. Мозг работал на пределе, перебирая всё: как он на неё смотрит, почему именно ей он всё это показывает, зачем он выбрал именно её, чего он от неё ждёт.

— Я нашёл это, — наконец сказал он и достал из мантии свёрток пергамента. Пожелтевший, надорванный, с выцветшими чернилами.

Он раскрыл его перед ней.

— Это… письмо, — прошептала Гермиона, чувствуя, как по спине ползёт холод.

— Не письмо. Приказ. Дамблдора. Родителям. Моим.

Она медленно прочла первые строки. Её глаза расширились, губы приоткрылись.

"Не покидайте дома в ближайшие трое суток. О предложенной защите поговорим позже. Не используйте Фиделиус до моего личного прибытия. Доверие — дело времени."

— А.П.Д.

— Это... за день до их смерти, — прошептал Гарри. — Он знал. И не пришёл.

Гермиона подняла глаза, потрясённая. Гарри стоял совсем рядом, смотрел на неё сверху вниз. Не угрожающе, но с силой, от которой хотелось одновременно отступить и остаться.

— Невозможно.. — начала она, но он резко накрыл её ладонь своей. Твёрдо. Заткни без слов.

— Он не спас их, Гермиона. Он пожертвовал ими. Потому что верил, что из этого родится нечто большее.

Она всё ещё держала письмо. Но уже не читала. Его слова твёрдо отпечатались в сознании, как ожог.

"Не используйте Фиделиус… поговорим позже… доверие — дело времени."

Как можно позже? Сколько стоил этот день? Джеймс. Лили. Младенец в колыбели, едва начавший жить. Их смерть — результат промедления. Выжидания.

Гарри стоял рядом, молча. И Гермиона чувствовала его так ясно, будто он дышал прямо ей в кожу. Слишком близко, чтобы соврать. Слишком близко, чтобы не дрожать. Его рука всё ещё лежала поверх её. И в этом молчаливом жесте, не просьба. Только решение. Сделанное за них обоих.

Она подняла на него глаза. И увидела не того мальчика, которого защищала в первом году, который вечно попадал в неприятности. Не юного героя. А мужчину, что шёл через пепел собственной судьбы и знал цену крови. Он не был сломан. Он был переточен. Гермиона шагнула ближе. Почти неслышно. Её рука сжала его ладонь. Осторожно, как прикосновение к ране, которая ещё кровоточит.

— Гарри, — прошептала она. — Мне… так жаль.

Он не ответил. Его веки дрогнули, и взгляд на секунду стал невыносимо глубоким — как будто он упал в воспоминание, которое не хотел вспоминать. Он не отдёрнул руки, но и не сжал её в ответ.

— Я не знала, — продолжала она, срывающимся голосом. — Если бы знала… если бы хоть на миг могла представить, что… — голос срезался, она зажмурилась, вдохнула, — я бы никогда не попыталась оправдать это. Никогда.

Тишина. Тяжёлая, как воздух перед грозой.

Гермиона смотрела ему в глаза и чувствовала, как горит у неё внутри что-то живое и хрупкое. Его боль отзывалась в ней не только сочувствием, но виной. За то, что всегда верила в систему. В старших. В правила. В Дамблдора.

Но сейчас, глядя на Гарри, она впервые увидела, что его детство не просто "было трудным". Оно было украдено. Подарено войне. Ради каких-то "больших замыслов".

Он был ребёнком, которого поставили на шахматную доску, не спросив, хочет ли он играть.

— Я верила ему, — прошептала Гермиона, не в силах отвести взгляда. — Всегда. Даже когда сомневалась, я всё равно верила. Потому что… потому что думала, что он всегда будет защищать тебя, Гарри. Но… может, я ошибалась. Может, мы все ошибались.

И в этот миг, под её ладонью, Гарри чуть сжал пальцы. Едва заметно. Но она почувствовала, он услышал. Принял. Не простил, но понял.

— Это никогда не должно было быть на твоих плечах, — сказала она. — Ни один человек не должен нести столько. Особенно ты.

Он снова не ответил. Но в его взгляде что-то изменилось. Чуть дрогнуло. Как ледяная поверхность, под которой трескается лёд от первой капли тепла. Он смотрел на неё долго. Так, будто решал что-то внутри себя. Как будто всё, что будет дальше, зависело от одного его дыхания.

И потом, наконец, очень тихо, очень просто:

— Тогда не отпускай меня.