Проклятие крови Малфой (гет)

Люциус Малфой развернул перед собой пергамент, испещрённый алыми отметками. Его пальцы скользнули по датам, высчитывая, проверяя. Календарь цикла Розалин стал его священным текстом, а её тело — полем для стратегической операции. Наследник. Это слово отзывалось в нём сладким эхом. Не просто сын, но живое доказательство его возрождения, символ того, что род Малфоев не сломлен. Он достал небольшой тёмный флакон и осушил его одним глотком. Зелье мужской силы разлилось по жилам холодным огнём, обостряя инстинкты, превращая его в хищника, готовящегося к решающей охоте.

Охота началась на следующий же день. Он стал её тенью. В библиотеке, где она пыталась найти укрытие в словах, его фигура возникала из полумрака.

— Нашла утешение в чужих мыслях? — его голос звучал прямо над её ухом. — Напрасно. Единственные мысли, что должны занимать твой ум — мои.

Он отбирал книгу и прижимал её к стеллажам. Его пальцы, холодные и точные, находили застёжки на её платье. Тихый щелчок, другой — и ткань расходилась, подчиняясь его воле. Древние фолианты были немыми свидетелями.

В её лаборатории, где запах полыни когда-то дарил иллюзию контроля, он теперь стоял и наблюдал, как дрожат её пальцы.

— Вари, — приказывал он. — Вари своё зелье. Но помни, ни одно зелье не спасёт тебя от твоего предназначения.

Он подходил сзади, его руки обвивали её талию, и ритуал приготовления зелья превращался в очередной акт унижения среди склянок и реторт.

В оранжерее, под сенью экзотических цветов, он прижимал её к холодному стеклу.

— Смотри, как они прекрасны, — его шёпот был сладким ядом. — И совершенно беспомощны. Как и ты. Прими это.

И она принимала. День за днём. Её воля таяла, как воск от пламени.

Но ночи принадлежали им. Встретив в коридоре Драко, она коснулась мочки уха — их тайный знак. "Жди".

Той ночью в старой кладовке для гобеленов он дрожал, прижимаясь к ней.

— Я не могу больше этого выносить. Видеть, как он прикасается к тебе...

— Молчи. Просто держи меня.

Их соединение было медленным, полным слёз и шёпота имён в темноте. Это было не страстью, а необходимостью — доказательством, что они ещё живы.

Через два дня они снова нашли друг друга на заброшенном третьем этаже.

— Я видел новый синяк на твоей руке, — он сжимал её пальцы.

— Не важно. Просто будь со мной.

И снова их близость стала актом сопротивления — тихим, отчаянным, наполненным болью и утешением.

Утром они снова становились актёрами. Встречая его взгляд через стол, она опускала глаза, а его пальцы белели на столешнице.

Кульминация наступила вечером, когда Люциус вернулся из Министерства. Дверь в зал с грохотом распахнулась. Он замер на пороге, сбрасывая с плеч мокрый от дождя плащ. Его движения были резкими, отрывистыми. Только что он в очередной раз убедился, что его фамилия больше не всесильна. Что ему приходится выслушивать наставления от выскочек-маглорождённых и терпеть снисходительные взгляды тех, кто помнит его на коленях перед Тёмным Лордом. И венец всего этого унижения — он, Люциус Малфой, был вынужден для сохранения клочка власти плодить наследника от полукровки. Мысль об этом отравляла любое удовлетворение от его «стратегии».

Взгляд скользнул по знакомой обстановке и остановился на фарфоровой вазе — том самом приобретении, которое должно было стать символом его возвращения к власти. Теперь же она казалась насмешкой — дорогой, но пустой безделушкой, как и его положение.

Он медленно подошёл к пьедесталу. На мгновение его пальцы замерли на гладкой поверхности, а затем — резкий взмах. Ваза разбилась о камин с оглушительным звонком, рассыпавшись тысячами осколков.

В этот момент он увидел её.

Розалин застыла на лестнице,и в её глазах он прочёл не страх, а ту самую отстранённую, непробиваемую пустоту, которая сводила его с ума. В этот миг она стала олицетворением всего, что он ненавидел: нового порядка, его собственного бессилия, необходимости унижаться. Её спокойствие, её внутренний мир, недоступный ему, взбесило его окончательно. Пока он пачкается, борясь за обломки своего величия, она позволяет себе роскошь существовать не для него.

Это взбесило его больше, чем любое сопротивление.

Он стремительно преодолел расстояние между ними. Его рука, словно стальная ловушка, сжала её запястье так, что кости хрустнули.

—Ты смотришь сквозь меня, — прошипел он, его голос был низким и опасным, дыхание пахло виски и яростью. — Думаешь, твоя кровь даёт тебе право на пренебрежение? Та кровь, ради которой мне пришлось опуститься, чтобы поднять своё имя?

— Я не... — начала она, но его ладонь со всей силы ударила её по лицу.

Голова Розалин отлетела назад, в ушах зазвенело. Боль, острая и унизительная, пронзила щёку.

—Молчи, полукровка! — его пальцы впились в её плечи, встряхивая с такой силой, что звёзды поплыли перед глазами. — Я купил тебя! Твоё тело, твою кровь, твое будущее! И я не потерплю, чтобы товар считал себя выше покупателя! Ты — мой ключ к легитимности в этом жалком новом мире, и ты будешь сиять, когда я этого захочу, и гаснуть, когда мне это надоест!

Не дав ей опомниться, он резко подхватил её, перекинул через плечо, и мир для Розалин перевернулся.

— Пусти! — её хриплый крик был приглушён складками его плаща.

Но он уже поднимался по лестнице. В спальне он швырнул её на кровать. Она откатилась к изголовью, инстинктивно поджав ноги, её грудь вздымалась от прерывистых вдохов.

— Ты думаешь, у тебя есть что-то своё? — он навис над ней, его тень поглотила её. — Какие-то мысли? Мечты? Право на тишину? — Его рука снова взметнулась, и ещё одна пощёчина обожгла её лицо, заставив её вскрикнуть. — ВСЁ, ЧТО ТЫ ИМЕЕШЬ, ДАРОВАНО МНОЙ! Даже воздух, которым ты дышишь в этих стенах, — он мой! И я заберу его, если захочу!

Его колени прижали её бёдра, а руки, всё ещё в перчатках, снова заломили её запястья над головой, пригвоздив к шелку простыней.

— Кто я? — его лицо было так близко, что она видела своё искажённое болью отражение в его ледяных глазах. — Я хочу это услышать. Скажи, чья ты!

Она сжала губы, отворачиваясь, и это молчаливое отрицание, эта последняя крупица воли, стала последней каплей. Его пальцы, всё ещё сжатые в перчатке, снова обожгли её щёку, затем впились в чувствительную кожу её внутренней стороны плеча, оставляя багровые следы. Боль была острой, глубокой, унизительной.

— Люциус... — выдохнула она, сквозь слёзы. — Прошу...

— Недостаточно! — он прижал её запястья ещё сильнее. — Ты принадлежишь мне! Всё твоё существо! И я не потерплю, чтобы какая-то его часть ускользала от меня! Я сотру эти стены, Розалин. Я сотру всё, что не есть я!

Когда она снова замолчала, сжавшись от боли и унижения, он грубо раздвинул её ноги. Ткань платья с треском разорвалась. Он вошёл в неё резко, без подготовки, заставив вскрикнуть — не от желания, а от насилия и боли в уже измученном теле.

— ЧЬЯ? — повторил он, двигаясь с жестокой, методичной ритмичностью, игнорируя её слёзы.

Каждое движение отзывалось болью в заломленных руках и синяках на плечах. Он не смотрел на её лицо, искажённое страданием; его взгляд был прикован к её телу, к тому, как оно вынуждено подчиняться ему.

— Твоя! — её голос сорвался, смешиваясь с рыданиями. Она больше не могла сопротивляться.

— Громче!

— Твоя! Твоя жена! Твоя вещь! — она закричала, и в этот момент почувствовала, как что-то внутри неё — последний оплот её собственного «я» — окончательно и бесповоротно рушится.

Он не ответил, лишь ускорил движения, его дыхание стало прерывистым. Внезапно он вонзился в неё с такой силой, что ей показалось, будто он достигает самого её нутра. Его тело напряглось в немой судороге, и она почувствовала, как он изливается в неё — горячей, липкой волной, которая казалась осквернением после всего произошедшего. Он замер на мгновение и резко вышел из неё.

Затем поднялся с постели, его лицо постепенно обретало привычную ледяную маску. Он поправил манжеты, снял испачканные перчатки и бросил их в камин. Его взгляд скользнул по её сжавшейся, плачущей фигуре.

— Никогда не заставляй меня напоминать тебе о твоём месте, — сказал он ровным, бесстрастным голосом. — Ты — мой сосуд. Ты — продолжение моей воли. И я не потерплю в тебе ничего, что служит не мне. Следующий урок будет продолжительнее.

Дверь закрылась.

Она лежала неподвижно, чувствуя, как его семя вытекает из неё на шёлковые простыни. Тело горело от боли. Но хуже всего была душевная пустота. Он не просто овладел ею. Он разрушил её изнутри. Он объявил войну её внутреннему миру, её мыслям, её самой сути, попрекая её кровью. И он победил.

Она больше не плакала. Слёзы закончились, оставив после себя густую, тяжёлую пустоту, гораздо более страшную, чем прежде. Теперь не было даже тихого уголка в её сознании, куда можно было бы сбежать. Он объявил и его своей собственностью.

А в своей комнате Драко, слышавший её крики и глухие удары, бился кулаками о каменную стену до крови, бессильная ярость и отчаяние разрывали его изнутри. Он знал, что происходит. И знал, что бессилен это остановить. Они оба были пленниками в этом аду, и стены с каждым днём, с каждым её криком — смыкались всё теснее.