Потерянные (джен)

Взрослые. Эмили

Как только камин в соседней комнате отправил в Хогвартс четырех подростков, Эмили наконец-таки вздохнула спокойно. Ненадолго закрыла глаза, представляя перед собой лицо дочери, откинула одеяло и, решительно поднявшись со своей почти больничной койки, поковыляла к столику, где вот только что пили чай дети. Тетушка Люси, разглаживая свой фартук, о чем-то напряженно думала и совсем ее не замечала. Вспомнилось детство, когда, увлекаясь заботой о сыне, тетушка не замечала, как ходила за ней по пятам недовольная Эмили. Но так было редко, почти никогда, но все же — запомнилось.

Эмили щелкнула пальцами, присела и потянулась за чайничком.

— С ума сошла! — всплеснула руками тетушка. — Дурочка! Да ты же вся по швам разойдешься, как платье старое!

— Мне нормально, — пожала плечами Эмили. — Боль уже почти не чувствуется, только ожоги чешутся.

— Это все мазь, — Люси махнула рукой в сторону склянок. — С ними вечно так, одна морока.

— А нету зелья бодрящего? Мне бы...

— Куда-то собралась? — тетушка прищурилась и уперла руки в бока. Как в старые добрые, честное слово... — Не выпущу, — добавила она и, чтобы быть убедительней, прихлопнула по столу.

Эмили отпила чуть-чуть чаю, отметив, что пальцы вполне ее слушаются. Часик-другой и можно будет ускользнуть к камину. Авось тетушка и не заметит...

— Что ты задумала, Эми? — Люси наклонилась чуть вперед. — Слушай, не ходи никуда, слышишь? Мало того тебе, что сегодня пережила? Не вмешивайся, ладно? Не твое это, Эми, не надо.

Эмили упрямо покачала головой. Ее это, конечно же ее. Вот Эмме точно не стоит вмешиваться, Эмме нужно быть как можно дальше от всего этого, а у нее, Эмили, просто нет выбора. Она бы и рада была, да только...

— Ты так холодна была сегодня с Эммой, — заметила тетушка.

— Не хочу, чтобы она вмешивалась, — озвучила свои недавние мысли Эмили.

— А я не хочу, чтобы ты.

Эмили пожала плечами, снова чувствуя, как те чешутся. Попьет чаю, найдет зелье, чтобы не свалиться с ног после пользования камином, и отправится к Руди. Им есть, что обсудить. Ей есть, что сказать. Может быть, ему есть, чем помочь.

— Эми, хоть на ночь останься, — тетушка уже почти сдалась. Эмили лишь упрямо качала головой. — Супа не хочешь? А то ведь не ела ничего с обе...

Люси замолчала, уставившись в окно. Обед. Да, обед сегодня, мягко говоря, не вышел. Он был прерван хлопком трансгрессии во дворе, треснувшими стеклами и лучами заклинаний, выпущенных одно за другим. Каково ей было? Страшно, да, очень страшно. Страшно за родных ей людей, сидевших рядом за столом, людей, что не дали ей умереть накануне вечером, вернули с того света, можно сказать. Ей казалось, что не зажившие раны стали раскрываться, когда она вскочила, но то было лишь ощущение — из них просто кое-где пошла кровь. Все вокруг дребезжало, тетушка вскрикивала то и дело, когда Эмили едва-едва уворачивалась от лучей заклинаний.

Наверное, Люси думала сейчас о том же , потому как, резко наклонившись вперед, спросила:

— Эми, а давно у тебя Дар?

Лицо тетушки было довольно серьезным, еще более морщинистым, чем обычно. Глаза — спокойные, серо-голубые, — внимательно следили за ней, Эмили, за ее растерянностью и непониманием. Дар? Какой такой Дар? О чем вообще?...

— Ты даже не заметила, — как-то грустно вздохнула Люси. — А Леона говорила, будто не заметить невозможно.

— О чем вы? — прошептала Эмили.

— Дар...— Люси откинулась назад, поправляя косынку на волосах. — Ты так спокойно уворачивалась от лучей проклятий, летящих в тебя, словно чувствовала их. Ты же чувствовала?

— Просто интуиция, — отозвалась Эмили.

— Н-нет, — тетушка покачала головой. — Это Дар. Я видела сегодня это, когда ты сражалась. Но я не понимаю, почему ты об этом не знаешь? Леона так та почти с рождения могла ощущать движение.

— Леона это моя бабка? — уточнила Эмили, чуть нахмурившись. Не часто она слышала от тетушки упоминания о своей семье. Вернее было сказать — никогда. Только имена, да то, что мать Эмили умерла при родах. Люси на все вопросы мотала головой, говорила, что ей больно вспоминать. А сейчас — сама вспомнила. И Дар этот непонятный...

— Да, она самая, — грустно вздохнула тетушка и как-то почти неосознанно потянулась к глазам уголком фартука. — Закрой глаза, Эми. И скажи мне, ощущаешь ли?

Эмили, как ей и сказали, прикрыла глаза и чуть не задохнулась от восторга, ощутив, как в метре от нее помахала рукой тетушка. Она могла ясно представить, как именно та двигалась.

— Никогда за собой не замечала? — чуть улыбнувшись, спросила Люси.

— Никогда... А бабка моя тоже могла так?

— И мать...

— Что?!

Эмили даже вскочила. Мерлин дорогой, ей же уже за тридцать, а она только — только что! — узнала, что, оказывается, у нее есть какой-то мифический Дар, что был у двух поколений ее семьи, что... Эмили вдруг опустилась обратно, растерянно потянулась к чашке и, схватив ту за тоненькую ручку, осторожно спросила:

— А Эмма что, тоже?

— Я не заметила, — честно призналась тетушка. — Не злись на меня, Эми, ты никогда не заговаривала об этом, а я думала, что, может, и нету в тебе ничего такого. У матери твоей довольно поздно проявилось, вот я и подумала, что у тебя, видать, просто нету Дара этого. Понимаешь, да? А сегодня я так удивилась...

Эмили кивала, слушая, что Люси, вытирая передником то глаза, то чашку, болтает. Внутри вроде ничего и не изменилось, но было все совсем по-другому. Как будто старую дождевую воду в бочке вылили и налили новой, чистой, только из колодца. Эмили то и дело прикрывала глаза, дабы свыкнуться с новыми ощущениями. Даже ветер за окнами был для нее теперь здесь и сейчас осязаем. Даже огонь в камине в соседней комнате.

Когда все изменилось? Вчера, кажется, и не было ничего подобного. Вчера, оказавшись в ОПиОБ по чистой случайности, Эмили столько раз попадалась под лучи заклятий, что даже стыдно было вспоминать. А сегодня...

— Столько лет уж прошло, — тетушка покрутила пустую чашку на месте, — а я все не могу спокойно говорить об этом... Эмили, ты не ругай старую, выслушай. Ты знаешь, я говорила уже, что мать твоя ушла из мира нашего, родив тебя. Но ты никогда не спрашивала, сколько лет ей тогда было, да, Эми? Я не помню, чтобы спрашивала. Я день и ночь думаю, что все неспроста тут, все не правильно — не бывает так. Не должно быть. Знаешь, сколько ей было? Эми, посмотри на меня, знаешь, сколько?

Эмили помотала головой, совершенно не представляя, к чему тетушка клонит.

— Столько же, сколько и тебе, когда у тебя появилась Эмма, — очень тихо ответила ей Люси, потянувшись к глазам краем фартука. — Столько же, почти ровно. Но если бы только это... Леона, бабка твоя, мы же дружили с ней. Старше была она, на год, да, но все равно дружили. Девка была красивая... — Эмили заметила, как по тетушкиной щеке быстро прокатилась слеза. — Да только сглупила, как мать твоя, как ты...

Эмили, закусив губу, подалась вперед. Ей на ум приходило только одно продолжение этой истории, настораживающее ее невероятно. Эмма. Эмме пятнадцать. Но уже совсем скоро — шестнадцать, а там уж и... Нет, так ведь не бывает? Так ведь не должно быть?...

-...родила, да, мать родила твою, Еленой назвала, уж не знаю, в чью честь. А потом, на экзамене уж не помню по чему, мне сова прилетела от старушки, у которой Леона комнату снимала, что померла та, а дочку-то девать некуда.

— И вы взяли ее себе, удочерили, — констатировала Эмили, совершенно не сомневаясь, что именно так и было. Тетушка кивнула, но не подняла взгляда.

— Удочерила, да. Елену я одна растила недолго — Макс предложение мне сделал, когда той года полтора было. А потом уж, отправив ее учиться, подумали и о своих детях. Все было здорово, пока Елена не приехала домой и не призналась...

— ...что беременна, — закончила за тетушку Эмили. Сама она, узнав, что ждет Эмму, позорно сбежала из дома. Не сбежала даже, ускользнула, сославшись на то, что хочет получать образование заграницей. Признаваться в допущенной ошибке Эмили совершенно не собиралась.

— Макс принимал у нее роды, но... — Люси развела руками. — Увы. Ничего нельзя было сделать. Так на моем попечении оказалась ты... А знаешь, чего я больше всего боялась? — спросила тетушка Люси, становясь серьезной, но, не дожидаясь реакции Эмили, сама и ответила: — Что будет тебе шестнадцать с хвостиком, вернешься ты с каникул из своей Академии, сядешь вот так, как сейчас, на стульчик напротив, да расскажешь, как сильно красив был тот юноша, чьего ребенка ты обязательно выносишь.

Эмили потупила взор. Да, она сбежала. Испугалась, что делать, как быть. Эмили совершенно точно в то время не хотела этого ребенка. Мальчик, девочка — ей было абсолютно все равно. Ей хотелось получить престижное образование, получить хороший пост в Министерстве, дабы навести там хоть относительный порядок. Ей хотелось посмотреть мир, хоть чуть-чуть — не только ведь в Англии да Испании бывать...

— Но ты не пришла, — продолжила Люси. — Я так была рада, так рада, что хоть ты... Хоть ты не повторила ошибок своих бабки да матери. Я была так уверена, что страшная участь миновала тебя, что.. А потом ты привезла в наш дом свою взрослую дочь, — голос ее был холодный и почти жестокий, а Эмили, знавшая тетушку всю жизнь, не могла припомнить, чтобы было такое раньше. — Я много расспрашивала Эмму о ее жизни, когда родилась и где росла. Ты не представляешь, как удивлена я была...

Эмили хотелось провалиться на месте. Вот чтобы прямо сейчас. Столько лет они ни разу не заговаривали об этом. Не зря ли? Тогда, после первого курса Эммы, она как бы поставила своих приемных родителей перед фактом — у меня есть взрослая дочь, глядите-ка. Ее не спрашивали, где же дочь была раньше, а она только рада была не отвечать на такие вопросы. Ведь бросила, бросила своего ребенка в так и не ставшей родной Испании, отдала ее отцу-магглу. Сбежала. Да, снова сбежала. И, честно говоря, совершенно не ожидала еще хоть когда-то встретиться с ними обоими.

Вопросов в то время не возникало и Эмили подсознательно благодарила Люси и Макса за понимание. Получается и не было понимания?

— Я все думаю, что не просто так совпадения эти. Единственное различие лишь в том, что в отличии от них, ты до сих пор...

Слово "жива" так и осталось не произнесенным, потому как камин в соседней комнате вспыхнул и в проеме тотчас же появился взъерошенный Руди с совершенно дикими глазами. Он почти подбежал к Эмили, схватил — неаккуратно, причиняя легкую боль — за руку и прикоснулся колючей щетиной к ее пальцам. Его била дрожь и он долго не мог ничего сказать. Прошло несколько томительных минут, в течении которых Эмили разглядывала седую макушку Руди, пытаясь понять, что же произошло, прежде чем тот, подняв пустые глаза, сдавленно произнес:

— Их больше нет. Их обоих. Ни Элизабет, ни...

И Руди вдруг как-то по-детски, забыв обо всем, заплакал.

Взрослые. Руди

Все происходившее смазалось в одно дурацкое яркое пятно из вспышек и голосов, как сон под самое утро. Вот вроде бы только что было, еще что-то помнишь, какие-то обрывки, кусочки — есть, но самого главного, картины сна — нету. Руди сидел на полу незнакомого дома, сжимал пальцы одного из немногих — всего лишь двух — близких людей, что не оставили его. Остались. Он чувствовал, как текут по щекам слезы, но был не в силах им сопротивляться. Здесь и сейчас, после долгого разговора с Робертом, после тонны ненужных никому утешающих слов, после скандала с главным целителем больницы святого Патрика, после драки с врачом у постели уже умершего лучшего друга — можно было. Можно было что угодно.

Руди чувствовал себя ужасно одиноким. Вот только что, буквально полчаса назад, он успокаивал Роберта, сжимая его плечи, ограждая от глупых действий. Вот только что он обещал отомстить за смерть его родителей, обещал — найдет, уничтожит, размажет по стенке. Вот только что...

Но сейчас, чувствуя холодные и шершавые от ожогов пальцы Эмили, он не хотел ничего — ни искать, ни мстить, ни возвращаться в Отдел. Еще неделю назад, поднимая бокалы за здравие, будущее, пусть и весьма размытое в связи с последними реформами, все-таки было. Были планы на поездку в Альпы, на ужин в среду вечером, на посещение Хогсмида, на разговор с крестником о его будущем, карьере... А теперь он словно один в пустой комнате, брошенный пес.

— Возьмите, — кто-то чуть дернул его за плечо и всучил прямо в руки дымящуюся кружку. Руди, не обратив внимания на того, кто это был, благодарно принял напиток. Пить не хотелось, разве что виски. Но аромат был чудесен, манил и Руди не удержался, отпил немного. Стало сразу теплее.

— Вот то-то и оно, — проговорил заботливый голос совсем рядом. — Пейте, пейте, легче станет.

Руди почти залпом выпил все содержимое кружки — оно оказалось совсем не горячим. Исчезли, почти без следа, все угнетающие его мысли, осталось лишь глухое отчаяние. Их больше нету. Нету Элизабет. Нету Альберта.

— Что произошло? — тихо спросила Эмили. — Нападение?

Руди только кивнул. Подробности сейчас вспоминать совсем не хотелось, да и, кажется, не получилось бы — действовал теплый дымящийся напиток. Только факты.

— Малфой...

— Это был не он, — сурово оборвала его Эмили.

— Я был там, видел...

— Руди, ты веришь мне?

Руди ей верил. Только ей — так ему казалось иногда — в их Министерстве и можно верить. Эмили никогда лично его не обманывала — не говорила чего-то, да, — но не обманывала. И если она говорит, что то был не Малфой, у нее есть все основания так считать. Какие? Руди кивнул, призывая ее рассказывать.

— Я была в Отделе, когда на него напали, — пробормотала Эмили. — Случайно совершенно, хотела к тебе зайти обсудить что да как. Но это уже потом, сейчас не так важно. Я поняла, что что-то не так, когда стены стали рушиться. А потом из камня словно выбрался наружу огонь, ну да ты и сам видел. Поспешила вниз и на лестнице столкнулась с Менелосом. То есть с тем, кто был им, — Эмили сделала паузу, видимо ей было трудно говорить. — Я довольно неплохо общаюсь с ним, ведь наши дети дружат. И я знаю, что этим летом, как раз в августе, перед покупкой учебников для Джодокуса, у Малфоев возникли проблемы с твоим Отделом.

Руди кивнул, припоминая. Он-то тогда разбирался с каким-то очередным заброшенным поместьем, а вот его товарищи, накопав что-то на Менелоса Т. Малфоя, опечатали его хранилище в банке. Помнится и Альберта тогда приплели к тому делу...

— Менелос продал свое обручальное кольцо, — прошептала Эмили, поднося обожженную руку к горлу. — Продал и вряд ли смог выкупить. Насколько я знаю, доступ к хранилищу ему так и не открыли, так что.. Но, сам понимаешь, мало кто мог знать о такой подробности, верно? А тот человек, что выдавал себя за Менелоса, носил на пальце кольцо...

Она замолчала, давая Руди время обдумать сказанное. А обдумывать надо было много чего. Ведь если не Менелос Т. Малфой, то кто? Если до этого самого момента они хотя бы знали кого искать, то теперь — увы, даже этого не знают. Ведь если это что-то вроде подставы, то где же тогда сам мистер Малфой? Вот ведь и его найти надо, тоже проблема. А если уж так пошло — три нападения за сутки, то чего ждать дальше и не пострадал ли кто еще? Не было сигнала — не пострадали. Ага, как же. Руди понимал, что, пожалуй, еще одно-другое нападение и у Министерства будут проблемы, а значит лучше будет молчать. Молчать о нападениях. Как-то запоздало он подумал, что о Ноттах-то не собирались писать..

Нотты.

Элизабет. Альберт.

Что будет? Что теперь будет?

— Я займусь поисками Менелоса, но только мне понадобится твоя помощь.

— Разумеется.

Руди огляделся по сторонам. Милое место. И уже почти ничего не напоминает о нападении. А ведь было же, да совсем не так давно — во время обеда. Сознание пыталось оформить какую-то мысль, совершенно непонятную, странную, чужую. Но Руди не принимал ее, не хотел понимать, не хотел думать. Да, пожалуй, думать сейчас совсем не хотелось. Все так или иначе сводилось к двум самым близким людям, которых он не смог защитить. К Элизабет, оттолкнувшей лже-Малфоя, вставшей между ним и Руди, к Альберту, упавшему навзничь от неизвестного ему проклятия. Все так или иначе сводилось к тому, что он, Руди, сотрудник Отдела правопорядка и обеспечения безопасности, не смог защитить своих друзей, свою, можно сказать, семью. К тому, что он, ползая по старым замкам, усадьбам и развалинам, обезвреживая странные темномагические предметы, изучая что-то, что было абсолютно никому не нужно, совсем разучился вести бой. Умел когда-то — давно, но ведь умел! Просто не было необходимости, не было надобности. А теперь уже и вовсе не важно.

Нету их. Нету больше.

Роберт так и не сказал ему того, о чем думал, кажется, весь их долгий разговор. Почему они, а не ты? Руди тоже не понимал, почему. Почему лже-Малфой ушел, не продолжил бой, почему оставил его, Руди, в живых, оставил — пусть ненадолго — в живых Альберта. Убил ее, Элизабет, и ушел. Исчез. Растворился. Почему?

Роберт так и не сказал, но Руди и так все понимал — злится, не принимает. На самом деле — Руди был готов поклясться в этом — Роберт бы ни за что не поменял жизнь родителей на его жизнь. Это было неправильно, немного мерзко, но — истинная правда. И от осознания этой правды Руди становилось только хуже. Он бы — поменял. Он бы отдал свою жизнь за их жизни. Но не Роберт.

Руди знал, чувствовал и порою готов был ненавидеть крестника за это.

Взрослые. Лили Поттер

Быть запертой в медальоне — сомнительное удовольствие. На самом деле, те двести лет, что она провела в этой вещичке, пролетели для нее как тяжелые сутки. Не более. Но время после ее первого освобождения текло так медленно, что Лили просто не знала, что еще можно делать.

Гребанное бессмертие!

Она досчитала до пяти тысяч триста шестидесяти, потом обратно, повторила даты всех ей известных восстаний низших рас, перечислила все законы в Зельеварении, что сумела вспомнить, имена английских королей и королев, придумала сорок три слова из какого-то заклинания, вычислила координаты Венеры на утро понедельника, сочинила песню для Распределяющей Шляпы...

И ей все равно было скучно.

Лили пыталась считывать сознание Сары, пыталась интерпретировать образы, но ничего — почти ничего — не выходило. Сейчас она чувствовала себе как никогда беспомощной, ведь даже выбраться из медальона и овладеть Сарой Лили никак не могла. Да что там овладеть — хотя бы поговорить по душам!

Ей было страшно, скучно и непривычно. Страшно, что она никогда отсюда не выберется, скучно от того, что минуты текли томительно медленно, а непривычно... Ну а вы бы попробовали посидеть внутри медальона!

Ощущения были те же, что и в тот день, — из прошлой жизни, — когда кузен запихнул ее в кладовку и запер на неопределенный срок. Но если тогда у нее была палочка, тело и хотя бы призрачная надежда попасть на ужин, то сейчас она могла мечтать разве что о редких эмоциях носительницы своего медальона.

Хотя, если подумать, эмоции у той были что надо — однажды даже разрушили барьер и выпустили Лили наружу. Ну, как наружу — в тело этой девчонки. Но после Круциатуса...

Лили вздохнула на каком-то высшем, мысленном уровне. После Круциатуса нет ни единой надежды, что хоть что-то пробьет барьер. Только боль, еще более сильная, чем пыточное заклятие. Но бывает ли что-то сильнее?...

Совсем некстати вспомнилось общение с молодыми гриффиндорцами и их вопрос, заставший ее врасплох. Нет, не врасплох, но... Нельзя же так, молодые люди!

Бедная девочка, Сара, она же все это видела, она же чувствовала. Боль... Ей, Лили, до сих пор больно. А сколько лет прошло?

Маленькое пространство медальона сковывало ее, не давало свободно вздохнуть. А может ли вообще душа дышать? Нужно ли ей это? Лили была уверена, что ей — нужно. Ей нужен воздух, ветер, ей нужна жизнь. Да, черт побери, ей нужна была жизнь. Сейчас, после случайного освобождения, после нескольких минут в чужом теле...

Тогда, давно, в то самое время, когда боль, горечь, слезы — все это преследовало ее, — когда по ночам снилась одна и та же улица, один и тот же крик, а никакие зелья не помогали, тогда она, Лили, и подумать не могла, что когда-то еще захочет жить. Не думала, что настанет момент, — не экстренный, которого Лили так боялась, а совершенно обычный, — когда захочется снова взять в руки палочку, вновь ходить по земле, любоваться природой. Ей хотелось, очень хотелось, посидеть на берегу Черного Озера, поглядеть вдаль, покормить Кальмара. На метле полетать, сварить котелок каши или сыграть с Гермионой в карты.

Тогда, в тот гребанный пятьдесят седьмой, она не смела думать о будущем, — таком, спокойном, — только лишь о войне, которая грозила Англии. Грозила бы... Так страшно ей было в то утро, когда пошел вдруг снег и все в момент побелело. Так страшно было провалиться, умереть, не смочь. Что-то подсказывало ей, — наверное, сердце, — что все получится, как ей надо. Все будет так, как она рассчитала. Ничего не пойдет не по плану.

И так все и было. Он не сопротивлялся — пожалуй, знал, что виноват. Может быть, он даже раскаялся. Принял вину на себя? От этих мылсей ей было только сложнее. Лили не могла не верить ему, но и верить не могла. Он был бессмертным, уже давно — был. И не оттого ли он так спокойно шел на свою смерть? Не оттого ли, что, умерев, позволил бы ей просто-напросто отомстить ему за их смерть — за смерть ее любимых людей. Самых любимых.

Он не поднимал палочку, давая ей полную свободу действий, но, в то же время, лишая ее таковых. Как можно убить того, кто не защищается? Того, кто признал свою ошибку, кто искренне — а искренне ли? — раскаивается?

Но Лили смогла. Отомстила. Остановила войну, отсрочила разрушение магического мира. Может быть и он сам хотел этого? Поставить все на стоп, отдышатсья. Он был бессмертным, а значит должен был когда-то вернуться. Вернулся он когда-нибудь или нет — именно этот вопрос мучил Лили сильнее всего с тех пор, как барьер медальона разрушился. А если да, то что же было? Кто остановил его?...

Сара же сказала, что время тут — мирное, что войны уже семьдесят лет как не было, но что-то такое резко горькое улавливалось сейчас в ее настроении. Лили была всего лишь жалкой душой в медальоне, но чувствовать умела — плохо, но достаточно для того, чтобы понимать, когда меняется настроение Сары, какие эмоции сейчас испытвает девчонка.

Сложнее, почему-то, давалась легилименция, которой в свое время Лили достаточно хорошо овладела. Если в тот момент, когда Минт — Минт же его зовут? — пытался устроить своей подруге допрос, а Лили тогда владела телом, залезть Саре в голову не составляло труда, то, находясь непосредственно в медальоне, считать сознание в привычном понимании этого действия было почти нереально. Только оттенки, только обрывки, только поверхностно. И ничего содержательного.

А потом все вдруг слишком резко изменилось. Дикая боль, пропитанная горечью потери, — такой знакомой горечью, другой, но знакомой, — открытая нараспашку душа. И Лили не могла не воспользоваться. Где-то глубоко-глубоко внутри она понимала, что душа, так любезно предоставляющая ей себя, вовсе не Сары, но от этого только больше хотелось покинуть медальон. Словно уносимая куда-то вниз потоками водопада, Лили поплыла, полетела, преодолевая проклятый барьер, поставленный ею же самой по глупости, ощущая себя так, как совсем давно не ощущала. Это было так похоже на полет на метле, о котором она вот только что грезила...

Эмоций было хоть отбавляй. Не как у Сары, вовсе не так — боль острее, четче, не отдаленная, нет. Боль, разрывающая на части душу сильнее любой произносимой тобой Авады. Дикая боль.

Лили очень отдаленно слышала, что происходит вокруг, действительно слышала. Не как в медальоне, нет. А так, словно у нее свое собственно тело, уши свои и галстук вот тоже свой. Зеленый?

— Он не выдержал, он...

— Умер, да?

Лили, очнувшись как от долгого сна, смотрела на уставшее лицо уже не молодого человека, на седые пряди. Она не понимала, почему так пусты его глаза, почему так спокоен он. Она лишь аккуратно, на какую-то долю секунды, проникла в его сознание, так, как делала это чертову уйму раз в прошлой жизни. Обрывки сражения, огонь и зеленый луч, летящий прямо в грудь красивой женщины.

И палочка, знакомая палочка в чужих руках. И ее боль, и ее отчаяние, и понимание, что просто жить — не получится. Никогда не получится.