Fallen Star (гет)

Удар оглушает, в ушах звон, мир стремительно темнеет, закопчённые стены и низкий потолок тонут в накатывающей дурноте.

Хорошо, что у оборотней очень, ну прямо-таки невероятно крепкий череп. Вероятно, для компенсации пустоты вместо мозгов.

— Не смей… — доносится тихий шёпот откуда-то сверху. — Не смей, Римус… Не смей так о ней… вообще не смей о ней, слышишь?!

Нащупываю стул. С трудом принимаю вертикальное положение — и тут же тяжело плюхаюсь на сиденье. Ну и ну. Как по-гриффиндорски. Слизеринец бы размахивал палочкой и выкрикивал Непростительные, стараясь выглядеть элегантно и угрожающе. Гриффиндорцам подобные ухищрения без надобности. Вступая на защиту справедливости, они как-то автоматически получают дополнительные очки к устрашению и серьёзности. Не прилагая никаких дополнительных усилий.

Глаза под тёмной чёлкой горят, как два уголька. Пальцы нервно сжимаются и разжимаются. Люпин, дружище, выбирай слова. От второго удара ты очухаешься ой как не сразу.

— Никогда не смей говорить о ней, — очень тихо и совершенно отчётливо. — Тем более такое. Ты не знаешь… не можешь знать… и я не знаю и не узнаю никогда. И знать не желаю, ты слышишь, Римус, не желаю!! Я не хочу, чтобы это было правдой. Достаточно того, что я… что я сам…

— Договаривай, — тоже тихо, но жёстко вступаю я. — Договаривай, Бродяга.

— Нечего договаривать!! — рявкает человек-пёс. — Нечего и некому договаривать. Что ты хочешь услышать, Лунатик, чего ты хочешь добиться?! Что я могу сказать, что я могу сделать, что теперь вообще можно сделать — если всё, что мы делали прежде, было ложью и подлостью?!

— Не всё. — Но он не слышит:

— Что ты хочешь от меня?! Признания? Покаяния? Искупления?! Я признался во всём, да и кому нужно моё сраное признание, все всё знают и так! Нет ничего — ни правды, ни честности, ни искупления, ни милосердия! Нет ничего, ты слышишь, Римус, ничего!! Всё уничтожено и разрушено, всё оказалось миражом и фальшью! Всё, во что мы верили, всё, чего мы хотели!

Ты пьян, Бродяга, дружище. Ты пьян и не следишь за тем, что говоришь. Почти как Молли, находящаяся на грани истерики. Но от Молли в таком состоянии достаётся всем вокруг — а ты, мой верный, несгибаемый, отчаянно отважный, преданный, умеющий любить до самозабвения, верящий в великую справедливость друг, ты глодаешь себя, только себя.

Так что твоё «мы», конечно, конечно же, означает тебя одного.

Почти наверняка.

Ведь ты тоже не можешь говорить о ней плохо. Никто не может.

— Мы оказались не лучше тех, против кого встали, может быть, даже ещё отвратительней — потому что им некого предавать, ведь у них никого нет, они даже сами себе не принадлежат, лишь своему вонючему Лорду — а ему наплевать на предательство, он никому из них не верит и не доверяет, он никого не ценит и ничем не дорожит, его невозможно предать! Мы оказались ещё отвратительней — потому что предали тех, кому клялись в верности, предали свои правила и идеалы. Это смешная война, Римус, самая смешная в истории магов и маглов — война предателей и суперпредателей! — Он смеётся отрывисто, словно лает, смешки рвутся, как перетянутые струны. — Наши чувства, Римус, мои чувства — всё это было подлостью, эгоизмом и самомнением, самовосхищением и идиотизмом. Последней глупостью Мародёров, последней шуткой с несмешным финалом… — Он хватает со стола последнюю полупустую бутылку. Захлёбываясь, глотает, спустя секунду фляжка летит в огонь.

— Не говори так, Сириус, — медленно произношу я.

Он снова хохочет, подсвеченный красно-рыжим сиянием очага.

— Тебе-то что, Люпин?! Всё это не имеет значения! Всё утратило смысл и цель, всё, во что мы верили… всё, во что я верил… чем дорожил, теперь бессмысленно, потому что я сам, сам, своими руками… — Он поднимает стул и обессиленно садится напротив. — Я обещал ей… я клялся, я верил… и всё, всё — сам, собственными руками — всё…

— Сириус.

Он тихо бормочет, опуская голову на руки.

— Я верил… я больше всего на свете хотел, Римус, честное слово… Я не мог иначе. Это было предопределено, на этот счёт не было пророчества, но я знал… я должен был… я надеялся… — Худые плечи вздрагивают. — Я не мог иначе, правда. Я любил её… не понимая, не желая понимать, что это означает, как с этим жить… и всё равно — любил…

Наконец-то приходят нужные слова!

— А почему в прошедшем времени, Сириус?

Целых полминуты он молчит — и, кажется, на глазах трезвеет.

— Что?

— Почему ты говоришь об этом в прошедшем времени?

— О чём? — еле шевелятся синеватые губы.

Набираю побольше воздуха. Нет, чтобы кинуться на меня, ему придётся встать и перегнуться через стол, может быть, удастся увернуться.

— Ведь это никогда не заканчивалось, Сириус. Ведь ты любил её… и любишь теперь.

Небритое лицо с запавшими щеками страшно передёргивается, но убивать меня он вроде пока не собирается.

— И какое тебе до этого дело, волколак? А главное — какое это имеет значение?

— Для меня — никакого. Важнее, что это значит для тебя.

— То, что я чувствую… больше не имеет значения. — Слова с явным трудом выталкиваются из глотки. — Что бы я ни ощущал… чего бы ни желал и о чём бы ни мечтал — это не вернёт её. Это не вернёт их обоих.

— Но это может вернуть тебя, Сириус. Если всё, что ты чувствовал тогда, заставляло тебя жить и сражаться, если всё это и теперь неизменно…

В мутных зрачках зажигается огонёк.

— Ты не можешь отказаться от этого, Сириус.

— Кто ты такой, чтобы решать за меня, что я могу и чего не могу?

Ох какие знакомые формулировки. «Кто они такие, чтобы решать за меня, на каком факультете я должен учиться. Кто они такие, чтобы решать за меня, что можно делать в школе и чего нельзя. Кто они такие, чтобы решать за меня, когда можно драться с Пожирателями, а когда лучше сбежать». Ну вот, Блэк, дружище, это уже больше похоже на то, что я привык называть Бродягой.

— Я неверно выразился. Ты не сможешь отказаться от этого, Сириус. Ты не сможешь отказаться от неё и от всего, что вас… связывало.

— И кто это говорит! — лающе смеётся Блэк. — Храбрый волшебник, который старательно сбегает от женщины, готовой ради него на всё! В жизни вообще ни с какими «связями» дела не имевший!

— Ты не сможешь отказаться от этого. Потому что это… составляет важнейшую часть тебя. Потому что это до сих пор заставляет тебя жить и действовать. — И пытаться залить алкоголем всё, что можно и нельзя, но об том умолчим.

— Если и так — что с того?

— Ты любишь её. По-прежнему любишь. Поэтому ты выжил в Азкабане. Поэтому сумел сбежать и спастись. Поэтому стал искать Гарри. И поэтому, Сириус, ты будешь защищать его.

— Моего сына? Сына предателя и лжеца?

— Нет. Сына Лили. Ребёнка из пророчества. Ребёнка, который не выбирал своих родителей и ни в чём не виноват. Ребёнка, который смотрит на мир её глазами, Сириус. Ты слышишь меня?

Он поднимает голову.

— Лили Эванс живёт в нём. И Джеймс Поттер — благодаря ей — живёт в нём и будет жить, потому что сам мальчик в это верит. Ты не смог бы остановить Тёмного Лорда — потому что не тебе это предназначено. Но его уничтожит сын Лили. Тот, кто убивал наших близких, кто уничтожал наши мечты и наше счастье, будет повержен руками своих жертв. Слышишь меня, Сириус?

Тёмные блестящие глаза, не мигая, глядят мне прямо в лицо.

— Если мы потеряли мир, в котором хотели жить, то можем попытаться создать другой. Мир, где могли бы жить наши дети. Мир, где нашлось бы место нашим несбывшимся мечтам. Мир, где будет жить память о тех, кого мы потеряли — и ещё ярче будет сиять гордость за них. Ты слышишь? Лили и Джеймс — и Гарри — будут жить в мире, за который мы можем сражаться. За который должны сражаться, если бились прежде, пусть даже ради...

— Ради Лили, — тихонько произносит Сириус Блэк. — Ради того, что от неё осталось. Что я ещё могу уберечь и спасти.

Всклокоченная голова склоняется. Я молчу, переводя дыхание. Больше нет нужды ловить разбегающиеся слова и мысленно краснеть за то, что они так неуклюже топчутся вместе. Больше нет нужды вообще ничего говорить, во всяком случае, мне — Блэку ещё явно есть, что сказать. Но не мне. Тихий диалог, который сейчас ведётся с незримым собеседником, — не для моих ушей.

Впрочем, я всё равно не пойму ни слова.