Fallen Star (гет)

Каждый визит в штаб-квартиру Ордена Феникса в последние полгода становится для меня мучительным. Не из-за всё возрастающей сложности заданий Дамблдора. Не из-за Тонкс — хотя она регулярно как нарочно торчит тут, словно зная, когда появлюсь. Не из-за Молли — она, кажется, давно меня раскусила и не упускает случая «вспомоществовать» или «не мешать». Даже не из-за неуничтожимой, неизживаемой захламлённости и запущенности дома, эльфих голов, брюзжания Кикимера и воплей безумного портрета. Нет, оборотень Римус Люпин слишком дипломатичен для того, чтобы обращать внимание на такие мелочи.

Причина, по которой словосочетания «площадь Гриммо, 12» и «штаб-квартира» превратились в постоянную зубную боль, куда менее тривиальна.

Звать причину Сириус Блэк.

Входная дверь щёлкает и клацает замками и запорами, охранные заклинания на секунду слабеют, я вхожу. Вдохнув ковёрной пыли, с трудом подавляю кашель. Очевидно, Кикимер и не пытается преодолеть презрение к новому хозяину и полчаса уделить уборке, чтоб хоть не задыхаться самому.

Дом оглушает тишиной. После гудения и рыка автомобилей, человеческих разговоров, шелеста ветра и листьев семейное гнездо Блэков кажется могилой. Неудивительно, что владелец, вынужденный месяцами сидеть взаперти, потихоньку сходит с ума.

«Нет, нельзя так, — приходится одёрнуть себя неведомо который раз. — Он твой друг. Если бы Джеймс рехнулся, ты бы всё равно любил его, верно? Ты не вправе осуждать. Сам был таким же. Даже хуже».

Впрочем, по мере спуска в кухню уверенность потихонечку тает. Как и всякий раз, когда я прихожу сюда.

Запах сливочного пива, огненного виски, бренди и ещё какой-то пакости оглушает ещё в коридоре, но по мере продвижения к кухне становится непереносимым. Со вздохом вытаскиваю палочку. Но ещё до того, как деревянное остриё завершает движение, нога попадает в некую металлическую ёмкость.

От грохота и звона я дёргаюсь, как если бы наступил на плащ дементора. Однако звон миски утих, а дом не отзывается. Скверно.

— Сириус? — неуверенно зову я. Сухая, сиплая тишина.

Приходится осторожно спускаться. Да уж, до посуды на ступенях ещё не доходило.

Чары освежили воздух на лестнице, но снизу начинают просачиваться новые струйки алкогольной вони. Чихаю. Как его собачий нюх это выносит, если и мой, приглушенный человеческой формой, в ужасе?

Кухня обдаёт дивным амбре спирта, старых тряпок, каминного дыма и псины. Длинный стол и липкий пол завалены грязной посудой, стеклянными осколками, костями. Сидящий за столом спиной ко мне человек глядит в закопчённую кирпичную стену. Длинные чёрные волосы спутаны, сношенная одежда усеяна грязными пятнами.

В дальнем конце кухни стрекочет обвалившимися поленьями закопчённый очаг.

— Здравствуй, Сириус, — выдыхаю осторожно.

— Здорово, — хрипло отзывается человек. — Выпьешь?

— Нет, спасибо. — Обхожу стол.

— Зачем тогда припёрся? — Полупотухший очаг стреляет искорками. — Видишь ли, я что-то сегодня не очень гостеприимен. Привечать, понимаешь ли, нечем, да и выпивка кончается. Так что меня мучит нестерпимое желание указать тебе на дверь.

Я скрипнул старым стулом, устраиваясь против хозяина. На него без отвращения не поглядел бы, наверное, даже крестник. Длинные тёмные волосы падают на худое лицо, на затылке солидный колтун, запавшие глаза мутны, как у Наземникуса, стойкий запах перегара, не меньше чем недельная небритость. Костлявые пальцы сжимают бутылку бренди. Пожалуй, я в худшие годы так не опускался. Да, в моих обносках не придёшь на собеседование в Министерство магии, в волосах полно седины, а лицо измождённое, как у тяжелобольного, но я никогда не выглядел, как…

— Свинья, — бормочет хозяин. — Свинья же, верно, Лунатик?

— Нет. — Подавляю дрожь. — Просто… Бродяга.

— Заткнись.

Человек шумно отхлёбывает из полупустой бутылки тёмного стекла. Да, на собачьи повадки и впрямь не очень похоже.

— Так с чем пожаловал? Неужели Дамблдор наконец забеспокоился, что я превращаюсь в свинью? Или у Молли очередной приступ заботливости? Или…

— Нет, дружище. Просто надо где-то переждать день, не по улицам же…

— Зараза. — Человек откидывается на спинку стула, дерево негодующе повизгивает. — До какой кондиции надо дойти, чтобы переться было некуда, кроме как сюда?

— Ты пьян, — прерываю спокойно. Очаг на том конце кухни стрекочет в знак согласия.

— Сто очков Гриффиндору! — Сириус Блэк сипло смеётся, будто лает. — И Орден Мерлина за выдающееся открытие в области человеческой психики. Да, я пьян. Как Наземникус и Джеймс вместе взятые. И даже не первый день. Удовлетворён? Или собираешься открыть ещё какую-нибудь столь же очевидную истину?

Ты не просто пьян, добавляю про себя. Ты не просыхаешь уже с неделю. Такого не устраивал даже Джеймс в юности. Кажется, по-магловски это называется «запой». Дора говорит, у Теда по молодости тоже случалось, пока не женился.

Дружище, что с тобой творится?

— И не надо задавать дурацких вопросов. — Запущенный волшебник снова приникает к бутылке. — Прекрасно знаешь, в чём дело. Можно думать, не от тебя слышу постоянно: «не выходи», «опасно», «увидят», «поймают», «узнали». Да, я в курсе, что только мешаюсь, — выплёвывает слова, — от меня нет пользы, и все ждут не дождутся, когда смогут избавиться от убийцы и вонючего предателя так, чтобы получить ещё и дом, чтоб держать в нём свой…

— Сириус! — Это уже чересчур. Отчаянье отчаяньем, алкоголь алкоголем, но никогда, никогда Сириус не…

— Прости. — Видимо, я слишком изменился в лице. Бутылка глухо стучит о стол. — Прости, Лунатик. — Очень тихо: — Я действительно свинья.

— Ты не свинья. Я никогда не стану думать о тебе так. Но пить уже хватит.

Смешок. В стрекочущий камин через всё помещение летит пустая стекляшка. Там, похоже, уже целый винный погребок. Точнее, то, что от погребка осталось. Человек поднимает с пола следующую початую бутылку.

Что с тобой творится, Блэк?

Молчание. Долгое, долгое молчание, прерываемое шумными глотками.

— Не задавай дурацких вопросов.

— Сириус… — Надо, надо что-то сказать. За этим я здесь. — Объясни хотя бы мне, что происходит. Почему ты топишь себя в этой отраве. Почему не отзываешься на послания Дамблдора. Почему…

— Сказал, не задавай дурацких вопросов. — Блэк шумно чихает, взмётывается чёрная грива. — Ещё немного — колдану Империо, больно смахиваешь на переодетого Альбуса или Молли.

Неловко улыбаюсь. Да, моя троллья тактичность, маскируемая барсучьей невнимательностью, ещё Джеймса смешила. Ну а у Сириуса всегда вызывала жалость.

— Лунатик. — Он обречённо вздыхает, видя мою улыбку. — Не ухмыляйся так, лучше скажи. Вот когда ты понял, что у тебя с головой по части Доры слишком плохо, что делал?

Да уж, удивительно логичный и своевременный переход. Впрочем, в юности пьяный Сохатый метался от нежности к кошкам в алхимическую философию и обратно раз в минуту, и мне даже удавалось поддерживать беседу.

С пьяным Блэком беседовать несколько проще и уж точно куда безопаснее, чем молчать. Дольше проживёшь. Что ж, попробуем ответить.

Никто, кроме Сириуса, даже Джеймс, задать подобный вопрос мне в жизни бы не посмел. Джеймс о таких вещах просто не задумывался, ну а я бы с совершенно непроницаемым лицом солгал любому, кроме этих двоих.

— Недели две избегал её, — припоминаю я. — А потом смирился. Но не пил и не стал бы пить ни за что.

— Ещё скажи, что твой нежный организм не вынесет такого надругательства, — хмыкает Блэк, поднимаясь. — Зараза, никак бренди кончилось… Кикимер! Кикимер, сожри тебя горгулья!! Скотина, опять небось шныряет наверху… Акцио, огненное виски!

Дверца кладовки распахивается, по воздуху новая бутылка. Вздыхаю, вздох остаётся без внимания. Сунув палочку под рубаху, Бродяга бесцеремонно отбивает горлышко кулаком.

— А теперь включи воображалку. — Он тяжело садится напротив меня. — Для удобства представь, что тоже заложил за ворот, и вообрази. Дора мертва. Погибла много лет назад. Из-за тебя. Потому что ты побоялся за свою блохастую шкуру. И за лучшего друга. Погибла. И сделать ты теперь не можешь нич-чего. Ни хрена.

— Сириус, дружище. — Дотягиваюсь через стол до его пальцев, сжатых на бутылке. — Мы об этом говорили множество раз. Дело не в тебе. Дело в Питере. И во мне, раз уж на то пошло. Мы все слишком доверяли друг другу. В этом наша сила и слабость, но винить себя из-за этого — то же, что обвинять свою голову в том, что на ней два уха, а не четыре. То, что мы были способны доверять друг другу даже тогда… и способны сейчас… наверное, самая большая ценность, которая только…

Сириус лихо ругается. А, вот откуда Кикимер знает такие чарующие магловские выражения.

— Джеймс доверял мне. Они все доверяли. — Он запрокидывает бутылку, виски течёт по подбородку и кадыку. — Они доверяли мне, ты понимаешь, Лунатик?! А я…

— Приятель, перестань. Мы тысячи раз обсуждали это. И даже приняли определённое решение. Забыл?

— Ни хрена я не забыл. — Блэк сочно плюёт на пол. — И как, ведьмино дерьмо, могу забыть, если напоминание живо и то и дело… А, л-легион дементоров!! — Губы кривятся, он снова ругается. — Точно не выпьешь? — Ну нет, пить с раздражённым Блэком опаснее, чем тыкать палкой в глаз дракону. — Ну и Кикимер с тобой. Так чего тебе надо, Римус?

Надо солгать. Обязательно, иначе выставит. Хотя в моём случае лгать Сириусу — почти то же, что Дамблдору. Разница в том, что последний хотя бы сделает вид, будто поверил. И оставит рожу целой.

— Так. Опять душеспасительные беседы вести! Не надоело ещё? Тебя самого не мутит?

— Нет, Сириус. — Проклятье, ты совершенно как Джеймс, он тоже смахивал по временам на маскирующегося легилимента. — Просто скажи, что происходит.

Абсолютно трезвый взгляд поверх отбитого горлышка.

— Ни хрена. Не происходит ни хрена. Кроме того, что я подлая свинья.

Хорошо, дружище. Хочешь опять копаться в старых костях — давай, приступай.

— Ты не предатель и не подлец.

— Я хуже. — Он надолго погружается в общение с содержимым бутылки. — Скажи-ка лучше, как вышло, что Скитер снова начала писать?

Пожимаю плечами. Интервью Поттера-младшего дошло, разумеется, и до наших глаз и ушей, а издание, удостоенное сей чести, изрядно повеселило большую часть Ордена. Впрочем, нашлись и недовольные — слышал уже пару высказываний в стиле: «Он действительно рисуется, самовлюблённый безответственный сопляк» и «Вовсе не обязательно шокировать тех, кто не имеет отношения к борьбе».

— Ты же помнишь, она ещё в школе была ушлая, как… — чуть не ляпаю «крыса», — Кикимер.

— Ага. — Бродяга фыркает, как чихающая собака.

— Кажется, это ей Снегг «открыл», что мы — четверо извращенцев, склонных к… содомии и будто бы пытавшихся его совратить?

— На шестом курсе, — ухмыляется Блэк. — Ублюдок. Кажется, именно тогда я нарушил священное право Джеймса наносить первый удар и едва не сломал ему челюсть. Самый лучший момент в той истории, Мерлин задери! Жаль, у Джеймса с ним дуэль не состоялась. За такое в приличном обществе оставляют без… некоторых важных атрибутов.

— Пожалуй, тогда мы поступили излишне по-джентльменски, — признаю я. Статейка Риты, развешанная на досках объявлений во всех гостиных, волновала умы больше полугода — в первую очередь потому, что никто из нас не спешил обзавестись подружкой. В том числе Сириус — у него толпы поклонниц вызывали зевоту и хандру. Что же до Джеймса, то этот уже оставил шашни с гриффиндорками и когтевранками и чётко нацелился на достижение одной конкретной рыжеволосой цели с зелёными глазами. Я же остерегаюсь женщин до сих пор по вполне понятным причинам. — Ну, а история с Люциусом? Помнишь, его какая-то слизеринка обвиняла в том же самом?

— В этой бледной моли как раз не сомневаюсь. Он-то и Снегга запросто мог… извращенец белобрысый.

Некоторое время слышно только потрескивание огня в камине и урчание у Блэка в желудке.

— Надо было всё-таки отмутузить Снегга как следует. Чтоб себя не помнил, — наконец уверяется он. — Или наслать Империус и заставить при всей школе…

— Перестань, а то ведь нашлёшь.

— И надо бы. — «Мародёр» исторгает замысловатую идиому. — Сохатый всего раз обещал публично стянуть с него подштанники, а стоило бы. В воспитательных целях.

— Угомонись. Прошло столько лет… Теперь мы за одной баррикадой, сою...

— Таких союзников надо в Азкабан с пожизненным! — Сиплый голос срывается. — Он же… он… Мы все видели их с Лили вместе…

— Они дружили, — заявляю я, но, видимо, недостаточно безапелляционно. Анимаг поднимает голову, глаза загораются — не по-собачьи, по-волчьи. Неужели и у меня бывает такое выражение?

— Лунатик, — неожиданно мягко начинает Сириус. — Ты отличный друг и хороший волшебник. Ты знаешь жизнь и много вынес, возможно, больше, чем все Мародёры, считая Хвоста. Я чертовски тебя уважаю. Наверное, больше, чем кого бы то ни было в нынешнем Ордене… за исключением Альбуса. Но в чувствах ты, прости, смыслишь меньше, чем Лили в квиддиче.

Спорить с пьяным Блэком, тем более о высоких материях, опаснее, чем приставать к Эванс на глазах у Поттера. Это я усвоил ещё в школе.

— Сукой буду, если они «просто дружили», — мрачно добавляет Бродяга. Вероятно, до виски был портвейн или водка, иначе я бы не дождался таких опрометчивых обещаний. — Я видел, как он на неё смотрел. И Джеймсу говорил, хотя тот был слеп, как крот. Никогда не воспринимал Снегга всерьёз. Никогда. А Нюниус терпеть не мог всех, кто лучше него. Кто хотя бы… выглядел приличнее. Потому нам с Сохатым везло на эту гадину больше всех. Пока Лили не… пока она не начала встречаться с Джеймсом, я даже сомневался, кого из нас Нюниус ненавидит больше. Иногда думаю, Снегг именно поэтому с таким удовольствием…

— Но если он… был не просто её другом, зачем ему было предавать её? — Одно имя матери Гарри до сих пор пугает меня. Особенно теперь, когда мы наконец знаем о её роли.

Сириус глядит на меня так, как обычно смотрит на портрет миссис Блэк.

— Лунатик, ты что, по пути сюда с лестницы навернулся? Если да, то поднимись и упади ещё раз, вдруг поможет. Это же Снегг. Он настоящий последователь Волан-де-Морта — что не может получить, уничтожает.

Молчу. Странная беседа, впрочем, с пьяными иных не бывает. Наверное, алкогольные пары так скверно влияют, раз даже вопросы в тему задаю.

Урчание в желудке Блэка становится громче.

— Есть хочешь?

— Заткнись.

Молчание. В камине с треском обламывается полено.

— Ненавижу этого выродка.

— Бродяга, — негромко начинаю я — уж коли понесло не в ту степь, продолжим, не то он прямо на моих глазах упьётся, — а ты уверен, что на месте Северуса ты бы…

— Я бы что? — Тёмные глаза сужаются. Ох, дружище Люпин, поосторожнее, если хочешь на своих ногах отсюда выйти…

— Ну, если бы, скажем, тот же Снегг увёл у тебя девушку, а потом…

Я даже не успел сформулировать идею мысленно — Блэк неуловимо быстро перегибается через стол, пальцы хватают воротник моей мантии.

— Люпин. — Ух, ну и запах, да он дней десять не просыхает. — Заткнись, пока я не протрезвел. Ты щас цел только потому, что мы друзья, усекаешь? Захлопни пасть, или действительно стану убийцей.

С раздражённым Блэком спорить ещё опасней, чем с пьяным.

Бродяга тяжело брякается обратно на стул. Локоть задевает бутылку, она падает на каменный пол. Осколки жалобно хлюпают.

Но ещё жалобнее звучит тихое, совершенно собачье поскуливание, которого не может издавать человек.

— Сириус? — ошарашенно переспрашиваю я. — Сириус, ты…

— Римус, да вы все что, сговорились? — тихо рычит Блэк из-под спутанной чёрной гривы. Он упирается лбом в ладони. — Ты, Дамблдор, Нимфадора, Молли, Артур, Грюм, зараза, даже засранец Снегг! Вы все… Мерлиново дерьмо, я только и слышу, что моей вины не было, что это всё равно бы случилось, что они живут в Гарри, что я не предатель, что я не предавал Джеймса!

— Джеймса? — Что Сириус, что Джеймс одинаковы: можешь слушать их очень внимательно, но в какой-то момент всё равно теряешь нить разговора и перестаёшь понимать, как они пришли к каким-то совершенно неочевидным выводам. У обоих логика всегда ходила нетореными тропами Запретного Леса.

— Я его предал, что бы вы все ни говорили. Я предал нашу дружбу, как последняя паршивая свинья.

Не нахожу ничего умнее, как спросить:

— Как, Бродяга?

— Я любил её. — Чёлка поднимается от дыхания. — Я любил её, Римус. Больше, чем свою поганую шкуру. Больше, чем тебя. Больше, чем даже Джеймса. Моего единственного брата.

Сохатый как-то сказал, что из-за «страсти к луне» и впридачу от излишней правильности мой череп слишком толст и потому до меня доходит «иногда дольше, чем до Хвоста». Через примерно полминуты кропотливого анализа бессвязной реплики внутри становится очень, очень скользко и холодно.

— Сириус…

— Заткнись, Лунатик. Мне чхать на всё, что ты имеешь сказать. Хотел сокровенного знания — получи и радуйся! Доволен?! А теперь вали, если тошнит, и не показывай рожи, пока не проблюёшь!!

Он неподвижен, как под Петрификусом. Так, здесь поможет только одно.

— Акцио, огненное виски! — бурчу я. Да, вот это правильно. Супротив душевных терзаний хороши только драконовские меры. Так же поступил бы Джеймс.

Джеймс. Мой лучший друг.

Наш лучший друг.

Тихо ругаюсь. Редкое дело, правда, по сравнению с Сириусом я просто наивный шестилетка, услышавший пару слов от папы, взорвавшего котёл.

Сириус. Мой лучший друг.

Наш лучший друг.

— Я любил её, — выдыхает Сириус. — И Джеймс ни черта не видел. — Он сильно сжимает горлышко новой бутылки, что-то хрупает. Вскакиваю, красные дорожки прочерчивают запястье Блэка. Он молча выдирает из ладони самый крупный осколок. Поднимает глаза. — Не смотри так, до полнолуния ещё восемь дней. Удивляешься, как я мог предать лучшего друга? Но ты же не удивился, когда все сочли, что я был Хранителем Тайны?

— Сириус… — Пытаюсь вдохнуть поспокойнее, глядя, как он проводит палочкой над раной, как поблёскивают выпадающие стёклышки. — Ну и что дальше-то? Если никому это не принесло вреда, если Джеймс ни о чём не знал, о каком предательстве…

Ещё прежде, чем заканчиваю вопрос, в голове зажигается свет. Мутный-мутный свет.

— Проблема, дружище Лунатик, — Блэк поднимает голову, сверкают клыки, — заключалась в том, что Лили… Лили обо всём знала, — заканчивает он сдавленно. — И… и была этому рада.

В очаге трещит. Где-то над нашими головами проезжает автомобиль, истошно взвизгивает сирена.

Чувствую, что невыносимо хочу напиться в дым.

— Ты… уверен?

— Люпин, Люпин, дружище, — он улыбается жутко, как сквозь слёзы, но глаза сухие, — кажется, я уже сказал, что думаю о твоих соображениях по части чувств. Тем более что сам я никогда не понимал всего этого до конца.

Вполне верю, дружище. Ты прост, как палка. Если дружба — так всегда. Если любовь — то и после смерти. И что самое скверное — это я начал понимать ещё в школьные времена — ты просто не можешь не быть кому-то преданным. Тебе жизненно необходим кто-то, кому ты будешь верен, кого ты сможешь защищать и любить, не прося ничего взамен.

Вероятно, поэтому ты — собака.

— Я не верил. Не хотел. Не отказался, даже когда Джеймс попросил быть шафером. Потом-то я узнал, что это её идея. Я понял, что пропал окончательно, безвозвратно, когда увидел её в белом. С ним. Прежде как-то справлялся. У меня тогда возникло дикое желание… посмейся, Лунатик!.. плюнуть на всё, превратиться, положить голову к ней на колени и так и остаться. И потом я много раз мечтал стать их псом… просто псом дворовым, самой обычной хозяйской псиной. Но зато я был бы возле неё. Я бы её защитил… Ты знал, — он говорит быстро, судорожно, как обычно читает заклинания, — ты знал, Лунатик, что он не защищал её тогда? Второй этаж разнесло, но я нашёл его тело на первом… а палочка валялась на диване. Он даже не сражался… Он не думал, что угроза р-реальна, никогда!

— Джеймс всегда был безрассуден, — соглашаюсь зачем-то.

— Он не любил её, — хрипло продолжает человек-пёс. — Никогда не любил по-настоящему. Мечтал просто добиться… получить, как Кубок Квиддича. Она была его мечтой. Он был влюблён. Люпин, знаешь, какая разница между любовью и влюблённостью?!

Молчу. Сам понял не так давно.

В школьные годы казалось, что все мы немножко влюблены в Лили. Единственная девчонка, посвящённая в большую часть мародёрских секретов. Симпатичная, принципиальная, упрямая, кусачая, смеющаяся задорнее всех на курсе, да к тому же волшебница каких поискать. Даже «бледная моль» Малфой сворачивал голову в её сторону, про преподавателей и не говорю (особенно мужеского пола). Питер краснел и запинался в её присутствии, лапы вытирал об мантию, я начинал говорить слишком длинными и запутанными фразами, беспрестанно поправляя волосы, Джеймс был вообще безнадёжен, как Эйфорийного эликсира упившийся. Но Сириус… Я видел, что он воспринимает её как часть Поттера. Для него они были «Лили-и-Джеймс», он единственный из нас мог спокойно разговаривать с ней и даже объяснять её недовольство Сохатому — в любой ситуации. Всегда спокойный, уверенный, в меру ироничный. Идеальный друг.

И вот это жило внутри него столько времени?

— Ты знаешь, что в основе настоящей любви — доверие? Доверие и дружба. — Он говорит тихо, как с самим собой. Двенадцать лет молчания, а сколько прежде? — Не страсть — она приходит и уходит. Не восхищение и желание — они тоже временны. Доверие. Она доверяла мне. А я не видел повода быть с ней нечестным. Вы все заикались и тряслись, на тебя было просто жалко смотреть, Римус, я всё ждал, когда ты рехнёшься, как и Джеймс… а в результате рехнулся я сам. Ты вылечился, а я сбрендил. Ещё больше, чем наш олень. Сбрендившая блохастая псина. — Он хватает бутылку.

Молчу. Не понимаю, не могу понять! Это же Блэк, мой старый приятель, у него слово «поклонницы» вызывает тошноту, хотя в абстрактных формах к женщинам относится вполне неплохо…

— Башка пошла кругом с самого начала, наверное, ещё с распределения… не знаю. Не помню. Как будто она была всегда — а того, что было до неё, просто не существовало… Я как… просыпался, когда она была поблизости. Поттер подрывался, как олень во время гона, а я просто… чувствовал резче и ярче, мысли были чётче и необычнее. Я держался. Списывал на её личность. И не обращал внимания на… очевидные признаки. Симптомы, если хочешь. А вот когда за ней начал ухлёстывать Джеймс, стало доползать, что всё куда хуже и сложнее, чем казалось. Я пытался вызвать в себе отвращение. Помнишь, как он трепался по ночам?

А как же. Нормальные речи нормального подростка, переполненного гормонами и самоуверенностью. Те речи оскорбляли мой слух, но я помалкивал, а Сириус с очень ленивым видом только время от времени вставлял замечания типа: «Сохатый, развратный придурок, с такими идейками подвали к Мальсиберу», «Уже жалею бедную девочку, суккуб лохматый», и «Что ты в ней нашёл, во имя подштанников Мерлина?» Только незадолго до падения Тёмного Лорда я сообразил, что никогда не слышал и не видел кого бы то ни было, смахивающего на подружку Сириуса. Какие-то слухи, трёп, фантастическая по неправдоподобности брехня — и полный пофигизм самого Блэка. Великолепное пренебрежение к ордам поклонниц с приворотными зельями в рукавах, без всяких мановений палочки трансформирующееся в галантность и учтивость, что пробуждали у девиц слабость в коленках и чарующий румянец. И презрение, и джентльменство имели весьма нерегулярные проявления разной степени интенсивности. Но практически никогда не направлялись на кого-то конкретного. Романтические отношения — в любом виде — вызывали у Бродяги исключительно скуку и уныние почище, чем история магии.

— Я стал подозревать, что крепко вляпался. О-очень крепко. Тогда, курсе на шестом, начал общаться с ней. Чтоб с головой договориться. И только увяз глубже. Ты же помнишь, она тогда уже не путалась с Нюниусом, а Сохатый стал вести себя осмотрительней. Ну а со мной она почти никогда не шла на конфликт, только если Джим слишком уж перебарщивал, но тогда доставалось даже тебе. Мы… наверное, подружились. Как-то незаметно. Её доброжелательное, да что там, доверительное отношение просто убивало. Ни презрения, ни насмешки. Доверие. Зараза. — Бутылка летит в стену, липкий звон — и золотистая жидкость течёт по закопчённым кирпичам. — И вот как раз когда гордый, как петух, Джеймс вернулся с той свиданки, на которой впервые зашла речь о совместной жизни… я сообразил, что попал как тот лис, который думал, что влез в курятник, а угодил на псарню. Пойми, Лунатик. Проблема была не в Джеймсе. Когда он ухлёстывал за Прюитт, Макдональд, Вэнс и кем там ещё, он был смешон, а девчонки ещё смешнее. Проблема была только в ней. Даже если бы не Джеймс… зараза, всё осталось бы так же, уверяю тебя. Я просто не мог променять доверие на… хрен знает что. Я ни черта тогда не понимал. Впрочем, теперь понимаю ещё меньше.

Молчание.

— Потом было всё паршивее и паршивее. После их свадьбы я себя не помнил несколько дней. Ходил по стенам, а от этих двоих, заперевшихся в коттеджике, ни звука, ни строчки. К тому же я начал дико скучать по Джеймсу. По этому психу, который получил её и должен быть счастлив. По психу, оказавшемуся смелее, чем я. Психу, понятия не имевшему, что такое доверие в любви. Когда я снова увидел её и мы на пятнадцать секунд остались без Джеймса, она сказала, что скучала без меня. Этого хватило, чтобы башню свернуло напрочь. Хорошо хоть Сохатый тут же вернулся.

Он плюёт на пол.

— Послушай меня, Лунатик, и не криви морду. Я её в жизни пальцем не тронул. Да при «внимательности» Джеймса с ней мог быть кто угодно, хоть тот же Снегг. Если бы она его подпустила. Но я никогда не думал… я не хотел, Лунатик, клянусь чем хочешь!!

Он почти рычит. Молчу. Не приходит ни единого уместного вопроса или комментария. Наконец отваживаюсь:

— Почему ты сказал, что она… ну… что она была рада…

А ещё говорят, что василиски три года как перевелись! Дикое пламя в тёмных глазах, живое безумие. Животное.

— Потому что я это знал.

В камине ворчит огонь. Так, дружище Люпин, ещё немного — и начнёшь задавать совершенно бредовые вопросы в стиле: «Она сама тебе сказала?»

— Акцио, огненное виски!

— Бесполезно, — бурчит Блэк, — последняя. Пива бы, да месяц как кончилось, а Кикимер всё пропадает куда-то…

Молча лезу во внутренний карман мантии.

— Ну ты скотина, Лунатик, — невесело ухмыляется Бродяга. Непочатая бутыль сливочного пива брякает о столешницу. — Может, скажешь наконец, зачем пожаловал?

Как иногда помогает троллья тактичность! Ни жалости, ни вопросов. Просто настырное ожидание — когда ж его проймёт и сам скажет. Так обычно поступала с нами Лили.

Лили.

Наша сестрёнка-Мародёрка.

Жена Джеймса.

Мать, обеспечившая нас оружием против Волан-де-Морта.

Чего ещё я о ней не знаю?

— Лили… — Имя будто царапает ему горло, протяжный, надсадный кашель — наследие Азкабана. — Лили… была честной с Сохатым. Она любила его. Зараза, как его можно было не любить, тем более после всего, что он ради неё вытворил? Я бы её разуважал, ха. И ты тоже. Но… — снова лоб упирается в ладони, локти ткнулись в стол, бутыль дрожит, ловлю, — но… Она любила его за отношение. — Он давится словами. — Любовь за любовь.

— Это ненастоящие чувства. — А, Мерлиновы бастарды, кто меня за язык тянул?!

— Получи «превосходно»! — сардонически хмыкает Блэк. И тут же — рык: — Влечение, драть меня всем горгульям, их связывало только влечение! Этот… — никогда в жизни я не слышал в адрес Джеймса таких слов, даже от Снегга, — он хотел её, Римус, я тебе уже сказал! Лохматый, похотливый, самовлюблённый… Кому сказать, что я считал этого… — то же самое выражение, — своим другом! Меня тошнило от его высказываний, шуточек и замечаний. Меня, Лунатик, Сириуса Блэка, которого вся школа за глаза называла Дон Жуаном с гаремом!

Мутный свет в голове слегка очищается.

— Так ты поэтому… о тебе так говорили потому, что ты сам создал…

— Плевал я, кто и что трепал за моей спиной. Мне не нужна была вся эта ерунда. Гормоны прыгали у Питера, у тебя, у Джеймса вообще никогда не успокаивались, а я… мне было всё равно. На всё это. На всех, кроме неё. У меня никого не было, слышишь, Римус?! Никого!! Кроме неё.

А я-то думал, на сегодня тайны, достойные Дамблдора, закончились. Это ветер снаружи воет так сильно или мы слишком долго и старательно молчим?

Тишину нарушает настойчивое бурчание в желудке бывшего заключённого.

— Ты давно ел?

— Заткнись, Люпин. — Шумное бульканье.

Бутыль явно заканчивается. Видно, молчим не так уж долго.

Снаружи стонет ветер.

— Я любил её, Римус. Любил. Две ночи. Два раза. А всё остальное время я был… — Захлёбывается воздухом. — Меня не было. «Сириус». Звезда. Падающая звезда. Я падаю двадцать пять лет, Римус. Падаю… и никогда не достигну земли. С каждым годом всё ниже и ниже. Я много раз думал, что ниже некуда. Ещё недавно был уверен, что хуже стать не может. Идиот.

Когда Джеймса несло в метафоры и торжественные речи, откровенно говоря, хотелось врезать. Как следует. Это выглядело всегда так наигранно, так придурковато-пафосно, что мы не знали, куда деться. Со словами он играл, чтобы выпендриться, и играл неумело. Когда же просто влезал на метлу и потрясал кулаком с воплем: «Мы всех уделаем!!» — это было по-настоящему, это заводило, к такому кличу хотелось присоединиться. А внятно объясняться образами умел только Блэк. Впрочем, для Джеймса мы всегда использовали самые банальные понятия: «круто», «хреново» и «для Пуффендуя схиляет».

— Два раза. Два чёртовых раза. На Хэллоуин, за два года до падения Лорда… Джеймс ушёл на дежурство. На три дня. А ей было плохо. Он доверял мне. Просил приглядеть. Она ненавидела быть одна. Он доверял мне. Доверял, не понимая толком, что это значит…

Хлюпающий глоток.

— Не понимаю, как всё случилось. Она говорила, что всегда пыталась понять меня. Понять, что чувствует ко мне. И так и не поняла. Она была влюблена в Джеймса… в его отношение к ней. В его драную харизматичность — а в харизматичность кто угодно влюбится, даже Люциус! — Короткое ругательство. — Я всё это знал. Но не говорил ей. Я любил её. Целую ночь. Никогда не думал, что ночь — настолько длинная штука, Лунатик.

Мне ли не знать.

— А через день вернулся Джеймс. Пропахший гарью, в крови и грязи. Она была его женой. А он был моим братом. — Блэк чихает. — Меня ведь с детства бесил щенок Регулус. Царственный придурок, сожри его кальмар. Моим братом был Джим.

Ну уж тут я присягну на могиле Мерлина, если угодно. Братья. Поттер-и-Блэк, два безумных чудовища, разносившие школу, чужие сердца и систему образования в дым и драбадан. Харизматичный игрок в квиддич и аристократ-бунтарь. Один другого стоил.

— Я предал брата, Римус.

Судорожный глоток.

— После этого мы не виделись довольно долго, а с Джеймсом во время мракоборческих походов особо поговорить не удавалось. А чуть позже и он вдруг запропал. Орден изощрялся в предположениях почище «Придиры» и Скитер. А где-то месяца через два сова: он станет отцом! И без вариантов его брат будет крёстным. Крёстным её сына! Знаешь, сколько они ждали этого ребёнка? Не знаешь… Лили не могла… не получалось. Думали, какие-то патологии… Но вот. Мой брат стал отцом, понимаешь? Отцом её ребёнка!

Так, надо быстренько приготовить новую бутылку. И начать подавать признаки жизни, а то он действительно с ума сойдёт. Хватит уже с собой разговаривать, Азкабан закончился.

— А на Рождество мы поссорились.

— Помню.

— Ты видел только начало. Она накинулась на меня в коридоре… не помню, с чего. Такого я даже от Снегга и Малфоя вместе не слышал. Она была права насчёт ублюдка и подонка… и вообще насчёт почти всего, кроме разве что похотливого кобеля. Джеймс никак не соображал, с чего бы. Он тоже не всё слышал. Решил, токсикоз, нервы… в общем, как-то замяли. Потом прилюдно мирились.

— С поцелуями под омелой.

— Заткнись. И пили на брудершафт.

— Хотя я был против. При беременности алкоголь противопоказан.

— Специалист, — морщится Блэк. — Доставай пиво, чего ждёшь.

А как же. Помню. Лили взъелась на Бродягу вроде бы из-за того, что он не умеет вести себя за столом и не проявляет уважения к Джеймсу. Полная ерунда, оба обвинения беспочвенны. Я тоже грешил на нервное и химическое перенапряжение. Даже немножко завидовал, когда они устроили показательное примирение под омелой. Джеймс же от идеи пришёл в такой восторг, как будто снова принародно подвесил Нюнчика. Его брат теперь будет официально зваться братом его любимой, так он сказал.

— Потом… Да. Потом я видел её почти каждую неделю. Как будущий крёстный, должен был приглядывать за ней, если этого… если Джеймса где-то носило. Делал вид, что я — всё ещё я, что ничего не случилось, что мы по-прежнему друзья. И мы оставались друзьями. Джеймс пропадал, и не всегда по заданию Альбуса, она нервничала, я отлынивал ради них обоих от работы в Ордене… пока Снегг…

Дёргаюсь, новая стекляшка и стол шатаются. Под чёлкой, в глубине тёмного глаза, зажигается очень знакомый уголёк. Тощая рука цапает непочатую ёмкость с пивом, по кухне разносится бульканье.

Молчание.

— Мы сразу отметили, как Гарри похож на Джеймса. Лили… Лили смеялась и говорила, какое чудо, что Джим теперь в двух экземплярах. А Сохатому вообще башню сорвало. Все блохастые Мунговские целители верещали, как легион Беллатрис, что роды будут тяжёлыми, что даже они, самые развыдающиеся лекари из отличившихся, не гарантируют жизнь ни матери, ни ребёнку. А когда все их дерьмовые прогнозы провалились, Джеймс, похоже, решил, будто и Лили, и Гарри — чуть ли не неуязвимые бессмертные, будто больше им ничего не грозит. «Трижды бросали вызов Тёмному Лорду» — так, кажется, Лунатик? И это только до рождения Гарри, а знаешь, сколько их было потом?! Х-ха! — Стол подскакивает от удара. — А Грюм никогда не рассказывал по пьяни, что минимум трёх не случилось бы, если б не уверенность Джеймса, что им с Лили всё по зубам теперь, даже сам Волан-де-Морт?! Я был против, Лунатик, чем хочешь тебе клянусь — я ему говорил, что это не по-мародёрски и даже не по-поттеровски. А он ржал, как ненормальный, и только верещал, что Лили нынче сама кого хочешь во флоббер-червя превратит, а ему с такой женой ничего не страшно.

— А Лили?

— Лили… — Уголёк в зрачке гаснет. — Лили… Да она ради Гарри разнесла бы Реддла на тысячу сквибов, если б только подставился. Но их… вызовы встречались лишь с его живыми марионетками. Я был рядом с ними во время всех этих... «вызовов», я знаю. Как ни странно, кое-кто даже выжил, например, Беллатриса. Люциусу, кажется, в одной из стычек тоже как следует перепало, но добивать и брать пленных в тот раз выпало группе Хвоста.

Мысленно я повторяю одно из самых грязных ругательств Джеймса.

Хвост.

Мальчишка, которого никто из нас не считал важной фигурой. Репей на шкуре — вроде не мешается, а потому не замечаешь. Живое воплощение всеобщего сумасшествия по Поттеру-и-Блэку.

Мы никогда не понимали его до конца.

Более того — не думали, что его вообще нужно понимать.

Кто сказал, что «маленький человек» неспособен изменить мир?

— Да. — Дыхание друга, сидящего через стол, обдаёт меня жаром и спиртом. — Да, Римус, это была моя идея. Наша. Потому что Лили была со мной. Второй и последний раз. Потому что я сказал ей, что лучше меня щита не будет. Потому что… дьявольщина, потому что ей как никому в этом паршивом Ордене было ведомо сострадание!! Она всё понимала, она хотела сделать как лучше. Для всех. Для Гарри и Джеймса — безопасность. Для Хвоста — возможность проявить себя. Для меня — возможность наконец порвать те глотки, которые всем нам порядком надоели. Возможность защитить её. Их всех. Она правда хотела как лучше.

— Поэтому ты не сказал мне, что план изменён?

— Угу. Ни тебе, ни Дамблдору. Это должно было остаться нашим очередным мародёрским секретом, куда более опасным и интересным, чем подвешивание Нюнчика или набег на кухню. Нашим с Лили секретом.

Молчание. Надо бы пламя в камине раздуть, а то ведь вовсе ничего эту тишину не пробирает, пусть хоть огонь гудит.

Я могу сказать тебе всё, что непрошено приходит в мою больную волчью голову. Могу с истинно альбусовским непроницаемым выражением заметить, что так Лили инстинктивно подготовила тот мощнейший удар по Волан-де-Морту, всю сокрушительность которого он ещё познает. Могу, напротив, менторским тоном заявить, что женщинам ничего нельзя доверять, а слушать их — тем более (главное, чтоб Молли вдруг не появилась как всегда ниоткуда). Могу напомнить о Джеймсе, который наверняка предпочёл бы такую вот красивую, легендарную смерть бессмысленному существованию в постоянном страхе. Пусть на самом деле умер он ещё гаже, чем Плакса Миртл — у той хотя бы не было возможности защищаться.

Могу придумать много нужных и пафосных слов, возможно, с некоторыми ты даже согласишься.

Хочу ли я этого?

— Не знаю, Лунатик. Не хочу знать точно, что Лили чувствовала на самом деле. Потому что это было бы моим личным свинством по отношению к Джеймсу. Я не хочу… не хочу, так не должно было быть, — лоб снова упирается в руки, спутанные космы скрывают лицо, — не должно было, я этого не хотел, я не знаю, как так вышло!

Что там обычно говорится в таких случаях? «Бывает»?

— Сириус, дружище. Это не такая исключительная история, пожалуй, можно было ожидать чего-то подобного…

— Можно?! — взрыкивает волкодав в человеческом облике. — Можно было ожидать, что живым оружием против Волан-де-Морта станет мой сын?!!

Однажды мы с Сохатым подрались. То есть «мы» — это громко сказано, драку начал он. Повода не вспомню, дело было ещё до того, как они стали анимагами. Кажется, в первый — и, как оказалось, последний — раз в голову будущего старосты закралась мыслишка предотвратить очередное безумство Блэка-и-Поттера. Растаскивал нас Сириус самолично, по крайней мере, так мне рассказывали. Сам-то я из той драки ничего толком не запомнил. Потому как почти потерял сознание от первого же удара Джеймса, пришедшегося точно в ухо.

Сейчас помстилось, будто кулак Поттера вновь отыскал мою голову и впечатался ровно с той же силой. Кажется, череп даже гудит.

Интересно, когда меня последний раз так здорово оглушали слова?

— Ты… что? — выдавливает враз пересохшее горло.

Измождённый человек с горящими зрачками молчит, на костлявом лице вздулись желваки. Медленный вдох, выдох. Вдох, Лунатик, сперва приведи себя в порядок. Выдох.

— Ты… с чего ты взял?

— А как ты думаешь? — очень тихо.

Ещё раз. Вдох, выдох. Незаметнее, самому Мерлину неведомо, в каком настроении Блэк. Если не повезёт, в пьяном раже может и за пыхтение проклясть.

— Откуда ты знаешь, Бродяга?

Сириус залпом приканчивает бутыль. Быстро достаю следующую.

— Снегг.

— Ч… то?

— Снегг. И Дамблдор. Они провели исследования. Не знаю, как Альбус смекнул. Говорит, давно подозревал. Ещё когда меня в Азкабан законопатили. А после прошлого года таки надумал проверить. Как сам понимаешь, проверку доверили нашему главному специалисту по вопросам смешивания дряни и дистилляции дерьма. — Длинный плевок вдоль стола — прямиком в очаг. — Он был здесь. Через камин. Сообщил самолично. Ещё до того, как доложил «заказчику». Чтобы, значит, первым делом обрадовать того, кому они больше всех обязаны явлением на свет героя.

В желудке сворачивается что-то вроде нового василиска. Ну да, теперь для ненависти к Блэку у Северуса есть очень даже весомый повод, тяжёлый, как чугунный котёл. Подозревал ли Снегг нечто подобное и раньше? Тогда его выпады в адрес Сириуса в течение последнего года вполне объяснимы… Но почему Дамблдор…

— Дамблдор сказал, что всегда удивлялся, почему Гарри внешне — просто копия Джеймса. Раскопал старые портреты и фотографии… трухлявый седой козёл… Ничьи гены не отличались такой стойкостью, как у Джеймса. Альбус перерыл целые тома родословных Сохатого по всем сколько-нибудь понятным линиям… самое важное дело в нынешнее время, ничего не скажешь. И только потом попросил Нюниуса сунуть сальные лапы туда, куда не звали.

— Но ведь Гарри и вправду…

— Римус, ты вообще идиот или на тебя так Дора влияет? — Треск кулака по столу, пустые бутылки и миски жалостно звякают. — Лили, в отличие от меня, думала головой… а не другими местами. Всем этим женским заклинаниям больше лет, чем байкам про Мерлина. Я в них не разбираюсь… и Нюнчик наверняка тоже, хоть и вещал…

— Что вещал, Бродяга? — Вопреки разным излишне эмоциональным мнениям, когда Северус что-то говорит — по крайней мере, относительно магии и зелий, — полезнее внимать, нежели ругаться.

— Что-что… — Качается, удерживая стул на задних ножках. — По его экспертному заключению, магия что-то изменила в генах мальчика. Да так, чтоб на все поколения. Так что Гарри, как изящно выразился наш эксперт-алхимик, мутант.

— Ерунда. — Это именно тот случай, когда я осмелюсь спорить со Снеггом на магические темы. Даже если сам буду знать, что не прав.

— Альбус так же выразился. Он думает, что имели место долгосрочные чары, знаешь, из тех, что вроде родовых проклятий… но генетически всё якобы в порядке.

— Дамблдор был здесь?

— Вчера. — Стул гулко опускается на все ножки. — Почти через час после Нюниуса. Вытянул из меня всё… ну, почти всё. Да ещё так равнодушно, будто о погоде на островах Танзании болтали.

— Что сказал?

— Во имя носков Мерлина, тебе-то какое дело? — Блэк с грохотом поднимается, стул падает. — Сказал… что это несущественно. Но не должно всплыть. А не то подпортит легенду, если, конечно, наш мир доживёт до того, когда всё это станет легендой. Культ Поттеров, пожертвовавших собой ради надежды магического мира, за пятнадцать лет вырос и заколосился. Единицы знают, что один из Поттеров ничем не жертвовал и умер, как… — шумный вдох, — и лишь только потому, что его предал брат и лучший друг.

И лишь трое — а теперь и я — знают, что линия Блэков по мужской линии продолжится.

В отличие от линии Поттеров.

— Альбус… — Сириус глядит на тлеющие угли, как загипнотизированный. — Альбус сказал, что я действительно… тот, кто создал легенду. У Джима было мало шансов стать отцом, что-то было не в порядке... Любопытно, этот факт тоже Нюниус откопал?

— А… Лили? Она знала?

— Возможно. Я… никогда не мог предположить, что ей известно. Я ведь… никогда не мог угадать наверняка, что она чувствует.

Ну это уж ты загнул, дружище. С уверенностью могу заявить, что из нас четверых лучше всех понимал её именно ты. Ты, а не кто-то иной, как теперь ясно, стал причиной уменьшения её ненависти к Сохатому, ведь из нас первым с ней подружился ты, не я, хоть у меня вроде было больше шансов как у наиболее «приличного» в нашей компании. Ты, а не кто-то другой, уступил её Джеймсу, не стал мешать её интересу к ловцу и прирождённому герою. Ты, а не кто-нибудь, успокаивал её тем дождливым ноябрьским вечером, когда мы уже почти поставили крест на их с Поттером отношениях. Ты, а не кто-нибудь, охранял их сколько достало сил во время тяжелейших столкновений с Пожирателями. Их обоих — и Джеймса, и Лили. Ты закрыл собой раненого Поттера-старшего от проклятия Люциуса — и почти отразил, я сам видел, хоть и валялся потом полутрупом две недели. Если Лили с мужем попадали в разные ударные группы, ты каким-то образом всегда оказывался рядом с кем-то из них — и не помню, чтобы в таких случаях они получали хоть царапину.

А когда ты считался их Хранителем Тайны, ни один Пожиратель, чей запах долетал до тебя за тысячи миль, не мог трансгрессировать спокойно.

— И всё это было бессмысленно. Лили… и Джим… Их нет больше. Из-за меня. Только из-за меня. Я должен был быть Хранителем, Римус. Тогда сейчас…

— Что — сейчас? Сейчас твой труп мирно бы разлагался под какой-нибудь кочкой, Волан-де-Морт наслаждался бы безраздельной властью над миром, а Лили… неужели веришь, что Лили осталась бы в живых? Да после твоей смерти они с Джеймсом не стали бы искать нового Хранителя — вышли бы лицом к лицу с Тёмным Лордом, чтобы отомстить за твою смерть! И были бы мертвы, как и Гарри, ведь мать не встала бы между сыном и Смертоносным заклятьем! Она погибла бы на поле битвы — и не за него, а за тебя!

Сириус разворачивается. Лицо, полуприкрытое спутанными волосами, белое, белее бороды Альбуса.

— Ты знаешь не хуже меня. Если Лили… если всё обстояло так, как ты говоришь…

— Она не стала бы. — Враз осип, как на арктическом ветру. — Она бы никогда… тем более если бы я был мёртв. Она… Лунатик, она поклялась мне, что Гарри будет важнее всего и всех. Важнее меня. Важнее Джеймса. Она поклялась, а единственная клятва, которую Эванс в жизни нарушила…

— …отправиться на свидание с гигантским кальмаром вместо Поттера, помню. Бродяга, дружище. Ты ведь соображаешь. Учитывая все обстоятельства… Поттерам было не выжить.

— Снегг, — рычит человек-пёс. — Снегг.

Верно. Снегг. Северус Снегг стал движущей функцией этого кошмара. Северус Снегг и подслушанное пророчество Сивиллы Трелони.

— Зачем, Джим, — бормочет анимаг, — зачем ты тогда его спас, зачем?.. Если бы ты знал, дурак… дьявольщина, брат, если бы ты только знал…

— Если бы мы все знали — и тогда не стали бы доводить твою шутку до конца. Пусть Снегг трижды, четырежды предатель… он не стоил того, чтобы становиться из-за него убийцей…

Осекаюсь, сообразив, насколько двояко можно толковать мои слова.

Кого считать убийцей — мальчишку, который в шутку провёл сверстника к молодому голодному вервольфу — или самого голодного вервольфа?

— Ах вот как. — Блэк скалится. — Не хочешь становиться убийцей. Не хочешь разрывать драгоценную душу! Хочешь остаться человеком, да, вервольф? Хоть в чём-то? Не смог защитить, не смог поверить, не доверял убийце и предателю… а тринадцать лет спустя подставил всех нас, когда могли взять этого крысиного выродка… и всё ещё хочешь быть человеком! Остаться незапятнанным, целым, чистым! Так? В этой войне не останется чистых и непорочных, в ней властвуют звериные законы — убивай или будешь убитым, убивай или потеряешь друзей, убивай или… Проклятье, Люпин, уж ты-то должен понимать!!

— Понимаю, Сириус. Очень хорошо понимаю. И именно поэтому не хочу этим законам подчиняться.

— Не хочешь. Поздравляю. У тебя есть возможность не хотеть. Роскошь не подчиняться. Я вот тоже позволил себе такую роскошь. Знаешь, я наслаждался ей двенадцать лет в самой лучшей компании, какую только можно придумать, и вспоминал в своё удовольствие все подробности гениального решения, приведшего к… а, задница Мерлина, к дерьму, в котором мы все застряли!!

Сплёвывает на пол. Молчу, поскольку возражать Блэку трезвеющему не менее опасно, чем пьяному.

— Я любил её, Лунатик. Любил. Думал, что люблю больше, чем что бы то ни было и кого бы то ни было. Думал, что легко умру за неё. При первом же её приказе. Я был уверен в этом так же, как в том, что Снегг — самый паршивый и грязный смердяк во всём Слизерине, а Волан-де-Морт боится Дамблдора. И… и я жив, Римус, я жив — а её нет! Ни её, ни Джеймса. — Сиплый шёпот. — Понимаешь?! Я… я нарушил обещание, которое дал сам себе. Я… наверное, я ещё более слизняковый ублюдок, чем Хвост.

Ну знаешь ли!

— Ты сам сказал. Ты сам только что сказал: это был её план. Её идея. Ты выполнил её желание, Блэк. Поступил так, как должен был.

— Не должен, Римус… Предавать не должно никогда, даже если это будет правильно для того, кого ты любишь больше, чем себя.

Молчу.

Предательство лучшего друга — и, как я понимаю, собственных ценностей — привело к тому, что друг и любимая мертвы. Это же самое предательство привело к тому, что они обрели сына, счастье, смысл жизни, за который и погибли. Всё то же предательство привело к тому, что почти четырнадцать лет величайший Тёмный волшебник пребывал в небытие, а волшебный мир — в относительном мире и спокойствии. И оно же снабдило этот самый волшебный мир оружием на случай возвращения означенного волшебника. Оружием, как вчера рассказал мне Альбус, воистину совершенным. Непобедимым.

— Я любил её. Я любил её, и поэтому она умерла. — Сириус опирается ладонями о стену над очагом.

— Она умерла, защищая твою любовь. Защищая Гарри.

— Замолчи!! — вскрикивает на высокой ноте. — Мой сын… ты понимаешь, Римус?! Мой сын… не Джеймса… мой сын… От Джима не осталось ничего, ты понимаешь, ничего! Его копия фальшива, а продолжение получил я, предатель, последняя гнилая ветка благороднейшего и древнейшего семейства, запятнавшего себя грязью и кровью, я, Сириус Блэк, убийца и трус!! Нет, тебе не понять, Римус, ты ведь и близко не подходишь к Доре, потому что боишься — но не за неё, дурень, а за себя…

— А ты не боялся. Ты не трус, Бродяга. Ты подчинился желанию любимой женщины, — он сжимается, будто от удара, — а это — огромная…

— Низость, — сдавленно бросает Блэк. — То, что я сделал — низость и мерзость. Ты не понимаешь… ты не хочешь понять. Ну и Малфои с тобой.

— Понимаю! — Неосознанно повышаю голос — а в таком споре нельзя заводиться, а то до кулаков дойдёт. Или палочек. А магический поединок с Блэком в подобном состоянии… нет, как бы там ни было, а увидеть лица Джима и Лили раньше времени я не готов. — Я понимаю, Сириус. Очень хорошо. Ты не можешь принять, что стал движущей силой всего произошедшего. Не можешь примириться с этим, потому что твоя роль всегда была не в изменении и разрушении, а в следовании своему пути, в помощи тем, кто в ней нуждался, в противостоянии злу и неприятии неправды и несправедливости. Ты отказываешься признать очевидное…

— Что я предатель? Что я уничтожил всё, ради чего они жили и умирали?! Этого я не могу признать, Люпин?!! Очень даже хорошо признаю!!

— Нет. Не это.

— Я не признаю ответственности? Признаю. Если кто и виноват в том, как всё обстоит, так это я и никто более. Откровенно говоря, я не понимаю, почему Дамблдор не сдал меня министерским ищейкам сразу, как открылась правда. Чтоб вознаградить по заслугам…

— Нет, Сириус. Всё гораздо проще. Ты не можешь… не хочешь примириться с тем, что Лили… — слова царапают горло, — что Лили тебя любила.

Удар оглушает, в ушах звон, мир стремительно темнеет, закопчённые стены и низкий потолок тонут в накатывающей дурноте.

Хорошо, что у оборотней очень, ну прямо-таки невероятно крепкий череп. Вероятно, для компенсации пустоты вместо мозгов.

— Не смей… — доносится тихий шёпот откуда-то сверху. — Не смей, Римус… Не смей так о ней… вообще не смей о ней, слышишь?!

Нащупываю стул. С трудом принимаю вертикальное положение — и тут же тяжело плюхаюсь на сиденье. Ну и ну. Как по-гриффиндорски. Слизеринец бы размахивал палочкой и выкрикивал Непростительные, стараясь выглядеть элегантно и угрожающе. Гриффиндорцам подобные ухищрения без надобности. Вступая на защиту справедливости, они как-то автоматически получают дополнительные очки к устрашению и серьёзности. Не прилагая никаких дополнительных усилий.

Глаза под тёмной чёлкой горят, как два уголька. Пальцы нервно сжимаются и разжимаются. Люпин, дружище, выбирай слова. От второго удара ты очухаешься ой как не сразу.

— Никогда не смей говорить о ней, — очень тихо и совершенно отчётливо. — Тем более такое. Ты не знаешь… не можешь знать… и я не знаю и не узнаю никогда. И знать не желаю, ты слышишь, Римус, не желаю!! Я не хочу, чтобы это было правдой. Достаточно того, что я… что я сам…

— Договаривай, — тоже тихо, но жёстко вступаю я. — Договаривай, Бродяга.

— Нечего договаривать!! — рявкает человек-пёс. — Нечего и некому договаривать. Что ты хочешь услышать, Лунатик, чего ты хочешь добиться?! Что я могу сказать, что я могу сделать, что теперь вообще можно сделать — если всё, что мы делали прежде, было ложью и подлостью?!

— Не всё. — Но он не слышит:

— Что ты хочешь от меня?! Признания? Покаяния? Искупления?! Я признался во всём, да и кому нужно моё сраное признание, все всё знают и так! Нет ничего — ни правды, ни честности, ни искупления, ни милосердия! Нет ничего, ты слышишь, Римус, ничего!! Всё уничтожено и разрушено, всё оказалось миражом и фальшью! Всё, во что мы верили, всё, чего мы хотели!

Ты пьян, Бродяга, дружище. Ты пьян и не следишь за тем, что говоришь. Почти как Молли, находящаяся на грани истерики. Но от Молли в таком состоянии достаётся всем вокруг — а ты, мой верный, несгибаемый, отчаянно отважный, преданный, умеющий любить до самозабвения, верящий в великую справедливость друг, ты глодаешь себя, только себя.

Так что твоё «мы», конечно, конечно же, означает тебя одного.

Почти наверняка.

Ведь ты тоже не можешь говорить о ней плохо. Никто не может.

— Мы оказались не лучше тех, против кого встали, может быть, даже ещё отвратительней — потому что им некого предавать, ведь у них никого нет, они даже сами себе не принадлежат, лишь своему вонючему Лорду — а ему наплевать на предательство, он никому из них не верит и не доверяет, он никого не ценит и ничем не дорожит, его невозможно предать! Мы оказались ещё отвратительней — потому что предали тех, кому клялись в верности, предали свои правила и идеалы. Это смешная война, Римус, самая смешная в истории магов и маглов — война предателей и суперпредателей! — Он смеётся отрывисто, словно лает, смешки рвутся, как перетянутые струны. — Наши чувства, Римус, мои чувства — всё это было подлостью, эгоизмом и самомнением, самовосхищением и идиотизмом. Последней глупостью Мародёров, последней шуткой с несмешным финалом… — Он хватает со стола последнюю полупустую бутылку. Захлёбываясь, глотает, спустя секунду фляжка летит в огонь.

— Не говори так, Сириус, — медленно произношу я.

Он снова хохочет, подсвеченный красно-рыжим сиянием очага.

— Тебе-то что, Люпин?! Всё это не имеет значения! Всё утратило смысл и цель, всё, во что мы верили… всё, во что я верил… чем дорожил, теперь бессмысленно, потому что я сам, сам, своими руками… — Он поднимает стул и обессиленно садится напротив. — Я обещал ей… я клялся, я верил… и всё, всё — сам, собственными руками — всё…

— Сириус.

Он тихо бормочет, опуская голову на руки.

— Я верил… я больше всего на свете хотел, Римус, честное слово… Я не мог иначе. Это было предопределено, на этот счёт не было пророчества, но я знал… я должен был… я надеялся… — Худые плечи вздрагивают. — Я не мог иначе, правда. Я любил её… не понимая, не желая понимать, что это означает, как с этим жить… и всё равно — любил…

Наконец-то приходят нужные слова!

— А почему в прошедшем времени, Сириус?

Целых полминуты он молчит — и, кажется, на глазах трезвеет.

— Что?

— Почему ты говоришь об этом в прошедшем времени?

— О чём? — еле шевелятся синеватые губы.

Набираю побольше воздуха. Нет, чтобы кинуться на меня, ему придётся встать и перегнуться через стол, может быть, удастся увернуться.

— Ведь это никогда не заканчивалось, Сириус. Ведь ты любил её… и любишь теперь.

Небритое лицо с запавшими щеками страшно передёргивается, но убивать меня он вроде пока не собирается.

— И какое тебе до этого дело, волколак? А главное — какое это имеет значение?

— Для меня — никакого. Важнее, что это значит для тебя.

— То, что я чувствую… больше не имеет значения. — Слова с явным трудом выталкиваются из глотки. — Что бы я ни ощущал… чего бы ни желал и о чём бы ни мечтал — это не вернёт её. Это не вернёт их обоих.

— Но это может вернуть тебя, Сириус. Если всё, что ты чувствовал тогда, заставляло тебя жить и сражаться, если всё это и теперь неизменно…

В мутных зрачках зажигается огонёк.

— Ты не можешь отказаться от этого, Сириус.

— Кто ты такой, чтобы решать за меня, что я могу и чего не могу?

Ох какие знакомые формулировки. «Кто они такие, чтобы решать за меня, на каком факультете я должен учиться. Кто они такие, чтобы решать за меня, что можно делать в школе и чего нельзя. Кто они такие, чтобы решать за меня, когда можно драться с Пожирателями, а когда лучше сбежать». Ну вот, Блэк, дружище, это уже больше похоже на то, что я привык называть Бродягой.

— Я неверно выразился. Ты не сможешь отказаться от этого, Сириус. Ты не сможешь отказаться от неё и от всего, что вас… связывало.

— И кто это говорит! — лающе смеётся Блэк. — Храбрый волшебник, который старательно сбегает от женщины, готовой ради него на всё! В жизни вообще ни с какими «связями» дела не имевший!

— Ты не сможешь отказаться от этого. Потому что это… составляет важнейшую часть тебя. Потому что это до сих пор заставляет тебя жить и действовать. — И пытаться залить алкоголем всё, что можно и нельзя, но об том умолчим.

— Если и так — что с того?

— Ты любишь её. По-прежнему любишь. Поэтому ты выжил в Азкабане. Поэтому сумел сбежать и спастись. Поэтому стал искать Гарри. И поэтому, Сириус, ты будешь защищать его.

— Моего сына? Сына предателя и лжеца?

— Нет. Сына Лили. Ребёнка из пророчества. Ребёнка, который не выбирал своих родителей и ни в чём не виноват. Ребёнка, который смотрит на мир её глазами, Сириус. Ты слышишь меня?

Он поднимает голову.

— Лили Эванс живёт в нём. И Джеймс Поттер — благодаря ей — живёт в нём и будет жить, потому что сам мальчик в это верит. Ты не смог бы остановить Тёмного Лорда — потому что не тебе это предназначено. Но его уничтожит сын Лили. Тот, кто убивал наших близких, кто уничтожал наши мечты и наше счастье, будет повержен руками своих жертв. Слышишь меня, Сириус?

Тёмные блестящие глаза, не мигая, глядят мне прямо в лицо.

— Если мы потеряли мир, в котором хотели жить, то можем попытаться создать другой. Мир, где могли бы жить наши дети. Мир, где нашлось бы место нашим несбывшимся мечтам. Мир, где будет жить память о тех, кого мы потеряли — и ещё ярче будет сиять гордость за них. Ты слышишь? Лили и Джеймс — и Гарри — будут жить в мире, за который мы можем сражаться. За который должны сражаться, если бились прежде, пусть даже ради...

— Ради Лили, — тихонько произносит Сириус Блэк. — Ради того, что от неё осталось. Что я ещё могу уберечь и спасти.

Всклокоченная голова склоняется. Я молчу, переводя дыхание. Больше нет нужды ловить разбегающиеся слова и мысленно краснеть за то, что они так неуклюже топчутся вместе. Больше нет нужды вообще ничего говорить, во всяком случае, мне — Блэку ещё явно есть, что сказать. Но не мне. Тихий диалог, который сейчас ведётся с незримым собеседником, — не для моих ушей.

Впрочем, я всё равно не пойму ни слова.

На город опускается ночь. Блэк слишком пьян, чтобы обращать внимание на такие мелочи, но я — куда большее животное, чем он — прекрасно чувствую. Мы сидим на полу в гостиной, вокруг валяется полдесятка опустевших стеклянных сосудов — Заклятие Незримого расширения сработало на славу, во внутреннем кармане моей мантии позвякивает ещё десяток бутылок, но вряд ли в нас столько влезет.

— А помнишь, — Блэк еле ворочает языком, — помнишь, как она заколдовала метлу Джеймса, чтоб та дрыгалась, как лошадь, прямо на матче? Мерлиновы подтяжки…

— Когтевран чуть не полопался от хохота... ку... куда ты бутылку поставил?

— Тока што здесь была... о, вот, держи. А потом ещё как мы готовились к Ж.А.Б.А…

— Тогда мы впервые вывели её в Запретный Лес?

— Н-нет, кажется… Но тогда Сохатый надумал поймать ей единорожика… б-блин, нет, это какое-то полное…

— И стадо единорогов гоняло его по всему лесу!

Мы заходимся идиотским смехом, по щекам ползут пьяные слёзы. Лохматый анимаг размахивает бутылкой:

— Не, а вспомни… как мы пошли всей кучей приглашать её родню… Её чёртова сестренция же гордо а-атказалась…

— И мы решили использовать свои методы… налей. Подожди, это же ты уговорил Джима?

— А-ага… отдай бутылку.

— Не-не, погоди… что ты тогда сказал, напомни?

Блэк принимает торжественную позу — даже в таком состоянии он потрясающе держится на ногах.

— Благородная госпожа! Мы имеем ч-честь… н-нижайше просить вас пожаловать на… как его… бракосочетание, кое поимеет место быть…

Я негромко и бессмысленно хихикаю. Надо было видеть лицо Петуньи Дурсль, когда в дверь её чистенького магловского домика позвонила странная компания: два парня (один в старой мантии, другой — в чёрной кожаной куртке), держащие за рога здорового самца-оленя с бархатной подушечкой вместо седла и свадебным веночком на шее, а в зубах у него торчит написанное по всем магловским правилам приглашение…

— …мы гарантируем вам поездку с наивозможнейшим комфортом. Наш-ши новейшие скоростные олени-перевозчики… — он неловко взмахивает рукой и с трудом восстанавливает равновесие, — доставят вас в любую точку земного шара… Только взгляните: копыта с турбонаддувом, седло с естественным подогревом, удобное ручное управление… не требует дозаправки… переключение скоростей производится пяткой по заду, извольте попробовать… Красный нос, правду сказать, отсутствует, но это легко исправить… Вместительность неограниченна, Джим, заткнись, я же для твоей невесты стараюсь…

Мы пьём и пересказываем друг другу то, что и так отлично помним. То, что много лет ни с кем не вспоминали — и вряд ли вспомним в ближайшем будущем. Мы пьём, как пили в юности, и смеёмся так, как смеялись в последний раз больше шестнадцати лет назад. Мировое зло, миллионы смертей, предательства, подлости и трусости нас не волнуют. Нас не волнует даже спрятавшийся где-то домовик — с мусором мы вполне можем управиться и без него, но утром. В какой-то момент нас недолго волнует запертый наверху гиппогриф, и попойка медленно перемещается туда. Клювокрылу явно не нравится предложение в пьяном виде покататься на нём, но я с трудом держусь даже за дверной косяк, так что на звере мне явно не сохранить равновесия. Блэк, совершенно сдружившийся с гордым существом, продолжает пить, не очень уважительно угнездившись под мощным орлиным крылом. Я пристраиваюсь рядом, и вскоре Клювокрыл недовольно дёргает ухом в такт «Песне об Одо-герое», изрыгаемой двумя железными глотками. В соответствующе жалостливых местах мы ещё и подвываем на два голоса, и собаки по всей округе поддерживают нас, будя страдальческими воплями половину Лондона.

Ближе к утру Блэк на минуточку выходит. Где-то через час я начинаю беспокоиться и выхожу на поиски. Ещё через минут сорок последний наследник благороднейшего и древнейшего семейства отыскивается — не в уборной, не в ванне, не в кухне, не в чулане и даже не на крыше, а вполне даже в собственной комнате, правда, не совсем на кровати, а на стуле, лицом в столешницу. Тихое сопение свидетельствует о том, что он готов к транспортировке на подушки. С трудом перебазировав дрыхнущего «мародёра» на кровать, я тяжело приземляюсь на освобождённый стул.

И замечаю возле ножки стола пожелтевший листок пергамента, исписанный мелким почерком.

Отодвигаю ящик стола. Судя по слою пыли на всём, кроме небольшого прямоугольника, этот листок лежал на одном месте очень, очень долго. Может быть, целых пятнадцать лет. Кладу письмо на место и единственное, что успеваю заметить, — неровные строки в конце.

«С любовью, Лили.»

Я очень медленно и осторожно спускаюсь по лестнице, зажав в кулаке флакончик с мутным зельем — эта ядовитая гадость минут через двадцать изгонит из моей крови последние следы алкоголя. Второй такой флакончик остался на тумбочке возле кровати Бродяги.

В конце концов, мы ни в чём не можем быть уверены. Ни в заверениях и объяснениях, ни в результатах чужих исследований, ни в голословных утверждениях о мутациях и подменах.

Мы можем верить лишь собственным воспоминаниям.

И словам, сохранившимся вопреки времени и забвению. Пусть они зафиксированы всего-навсего на тоненьком, хрупком листе старого пергамента.

Можно отправляться к Дамблдору. С рапортом о выполнении задания.

Во всяком случае, я очень, очень сильно удивлюсь, если он снова отправит меня возвращать Сириусу Блэку уверенность в себе.

Улица встречает меня промозглым мартовским ветром, последние холодные звёздочки гаснут в светлеющем небе. Одна срывается и долго-долго летит на запад, пока её не скрывают облезлые крыши. Надеюсь, её полёт будет короче двадцати пяти лет.

С самой школы я не загадывал желаний на падающие звёзды. Но если бы и было желание, которое я не могу выполнить самостоятельно, — так это чтобы бесконечные падения хотя бы когда-нибудь заканчивались.