Девушка из харчевни (гет)

Ночник не дарит свет, скорее чуть размывает темноту, пускает гулять по стенам, по потолку размытые тени. Гермиона чувствует затылком жесткое плечо Северуса, в комнате витает пряный и терпкий запах, тот, что древен, как сама жизнь.

— А как же стихи? — тихий и насмешливый голос.

Гермиона облизывает пересохшие губы:

— Ты знать не можешь, как тебя люблю я, -

ты спишь во мне, спокойно и устало.

Среди змеиных отзвуков металла

тебя я прячу, плача и целуя.

Никто не знал, никто не узнает, как она его любит. Такие вещи, наверное, может сказать только поэт. Помнится, Фред исполнял матерные и хлёсткие частушки собственного сочинения на волне Поттеровского дозора, а Гермиона, Гарри и Рон, сидя в палатке, слушали, прижимались друг к другу под одним старым пледом и смеялись, сглатывая горький ком в горле. А война, холодной и безжалостной сукой, подкрадывалась к их укрытию — она пахла железом и кровью.

Пару раз Фред пел свои романсы, и потом Гермиона беззвучно плакала по ночам в постели, вспоминая чёрные глаза и тонкий порез губ на пепельном лице. И жалела, что она не поэт, и не может выплеснуть на пергамент огненную влагу души, эту ртуть чувств, ведь тогда бы, наверное, стало легче.

— Тела и звезды грудь мою живую

томили предрешенностью финала,

и злоба твои крылья запятнала,

оставив грязь, как метку ножевую.

У него на руке была Черная метка, на совести — смерть Дамблдора и не его одного. Вот только глупой живой душе не получалось приказать. И так Гермиона и жила: от восхода до заката, от списка жертв Упивающихся, зачитываемого на волне Дозора, до перечня убитых верных слуг нового режима в продажном Ежедневном пророке. А смертей на её счету уже было не намного меньше, чем у него. А пустотой в её глазах можно было залить половину Лондона. И всё же она жила... потому что из них троих должен был кто-то жить.

— А по садам орда людей и ружей,

суля разлуку, скачет к изголовью,

зеленогривы огненные кони.

Кто-то учит их, как жить. А им уже не надо учиться, им, тем, кто научился умирать. Кто-то произносит речи. А она понимает, что пора наконец-то бросить бежать от себя. Надо спасаться в темноте его волос, надо нырять в огонь его губ. А те... они всё равно нагонят, она знает. Она чувствует это звериным военным чутьем. И поэтому Гермиона целует Снейпа, ласкает отблески теней на его бледном теле, слизывает горечь влаги с висков. Запрокидывает голову, ловя волну наслаждения. Поэтому Гермиона неожиданно спокойно расстаётся с одеждой, не боясь, что он увидит изуродованную спину, как и не боясь, что он почует перепаханную душу — пусть видит! С ним можно. С ним можно всё! Можно целоваться в губы, долго, жадно и томно, словно вкушая какой-то безумно вкусный и, конечно, запрещенный напиток. Можно прижиматься телами так тесно, что даже ночные кошмары — их неизменные спутники перепугано забиваются в углы, прячась от этого бесстыдного жара, от этих сладостных стонов, от этого пряного запаха. Можно потеряться в лихорадочных толчках, и раскачивать эти безумные качели всё выше и выше.

— Не просыпайся, жизнь моя, и слушай,

какие скрипки плещут моей кровью!

Далек рассвет и нет конца погоне![1]

Пусть слышит её ликующие крики, её звенящее и сладкое: «Северус!» Пусть видит её тело, откровенно выгнувшееся на постели. Пусть знает. Если бы можно было бы показать, как бурлит и пенится в крови это кипучее и непримиримое чувство...

* * *

За окном кто-то стягивает с мира тёмное покрывало ночи, будто с клетки с канарейками — глупыми, бескрылыми канарейками. Гермиона не торопясь садится на постели, Снейп молчит и смотрит на неё. Он последнее время на удивление редко язвит, он вообще мало говорит, словно вслушивается в течение дней, словно пытается что-то понять. Грейнджер пора уходить, надо навестить Гарри, проводить во Францию Рона и Габи. Гермиона прижимается в прощальном поцелуе к не типично узкому мужскому запястью. Северус, помедлив, проводит пальцами по её шее.

Короткий грохот вырезает тишину... Кто бы это ни был, но защитные чары Снейпа на доме не просто сняты, они смяты, скомканы, как старый пергамент. Любовники, не сговариваясь, хватают волшебные палочки — на пороге не меньше дюжины авроров, пылают пятнами восхода их алые мантии.

— Не двигаться! Бросить палочки! Мистер Снейп, вы должны пройти с нами. Девушка, как свидетель...

И вдруг Снейп начинает смеяться, тихо и страшно, словно кашель клокочет у него в горле:

— Что же вы, господа, весь Аврорат сюда привели? Чтобы взять бедного зельевара в его постели?

— Не паясничайте, — угрюмо обрывает его капитан, — сейчас же бросьте палочку, или мы принудим Вас.

— В чём меня обвиняют?

— Палочку!

— Зачитайте приказ.

— Палочку! — капитан уже рычит от бессилия, но магию не рискует применять.

Мерлин! Они боятся! — внезапно понимает Гермиона. Они силой разбили защиту на его доме, и всё же дюжина авроров боится этого спокойного человека, который небрежно откинулся на подушки и даже не пытается сдержать ухмылку. Волосы занавешивают чёрной паутиной лицо Снейпа, глухой голос:

— Леди отпустите.

До них доносится бормотание: «И шлюшку его...». Гермиона только хмыкает, но не торопится выходить из спасительной полутени за спиной Снейпа — она умеет ждать. Зато плечи Северуса внезапно напрягаются, а изо рта вырывается практически шипение:

— Укоротите языки своим шавкам, капитан, иначе это сделаю я.

Авроры как по команде вскидывают палочки, и прежде, чем Гермиона понимает, что у них нет никакого приказа и это самосуд, она резко прыгает вперед. Упирает остриё палочки капитану в кадык:

— Только попробуй, штабная крыса! Для тебя и одной моей Авады будет многовато.

На их лицах тихим ужасом оползает изумление: голая героиня войны в спальне у старого шпиона, и, кажется, она готова пойти против представителей закона.

— Мисс Грейнджер, — хрипит капитан.

Снейп устало вздыхает:

— Извечное гриффиндорское безрассудство, — и мгновенно оказывается рядом с нею.

Против двух героев войны линчеватели как-то быстро смешиваются и затихают.

— Как представитель закона, — пытается вякнуть капитан.

Снейп только усмехается:

— Вы, кажется, забыли капитан, что в этой стране закон — они, — он кивком указывает на Гермиону. — И всё же мне бы очень хотелось ознакомиться с приказом о моём аресте.

* * *

Панси пересчитывала выручку и улыбалась Поттеру. Он недавно принес потрясающее вино из каких-то диковинных трав. И любовники сидели на кровати, наколдовав волшебный огонь в котелке, пили этот потрясающий медвяный аромат весны, смеялись и целовались. И Панси каким-то собачим чутьем, которое есть у всех нищих и отверженных, чуяла, что скоро всему этому придет конец. Поттер стал, ну нет, конечно, не таким, как в школе — тот мальчишка давно лег в братскую могилу вместе с другими школьниками-воинами, но всё же к Поттеру вернулась его странная, необъяснимая, какая-то языческая сила, которая наполняла уверенностью всех, находящихся рядом с героем. Близкий и простой, он был недосягаем: приходил и уходил, дней не считал, обещаний не давал. Но Панси понимала, что для неё и этого много.

Она по-прежнему варила зелья и батрачила в трактире, Гарри никогда не предлагал ей денег, понимал, что подачек Паркинсон не потерпит. Ну, по крайней мере, до тех пор, пока тарелка похлебки у неё есть. Панси не была наивной дурой, она прекрасно знала, что на определенной грани любой сломается, пусть и эта грань у каждого своя. И дай Мерлин, чтобы она свою никогда не увидала.

Наземникус Флэтчер пришёл за своим заказом ровно в пять. Озираясь, он с демонстративной вальяжностью шествовал по харчевне. Панси старый вор напоминал наглых тараканов, с которыми она уже почти год вела холодную войну, медленно, но верно выживая их из трактира. В их движениях была такая же неторопливость, готовая, однако, при малейшем запахе опасности смениться лихорадочной суетливостью. Однако Флэтчер исправно платил, а Паркинсон была не в той ситуации, чтобы брезговать заказчиками. К тому же ей, откровенно говоря, было безразлично, на какие нужды жулик использует купленное у неё нелегальное зелье. Панси обтерла руки о потрепанный передник и тщательно пересчитала деньги. Флэтчер осклабился, отпустил какой-то сомнительный комплимент и уже собрался откланяться, как в трактир вошёл Гарри.

Поттер задумчиво посмотрел на них, мрачно усмехнулся и пошёл за дальний столик, подальше от барной стойки. Панси невольно дернулась в его сторону, но потом внезапно её затопила сухая и хищная злость — она не собиралась оправдываться. Все они жили, как умели, и не Поттеру её судить. Флэтчер поспешно смотался из харчевни. Гарри сидел, расслабленно откинувшись на спинку стула, и крутил в сильных пальцах старый деревянный кубок. Спокойствие Поттера взбесило Панси ещё больше: хотелось кричать, расцарапать ему лицо, выдрать волосы, выплевывая площадные ругательства — так обычно дрались шлюхи в Лютном. Но, разумеется, Паркинсон не стала этого делать и, спрятав чуть дрожащие руки под фартук, пошла на кухню. А там, присев на холодные ступеньки, закрыла лицо руками. Ей так хотелось быть достойной Поттера, но сейчас она особенно отчетливо поняла, что даже останься она знатной девицей из чистокровной семьи, что даже не марайся она в поганом трактире, что даже примерь она снова дорогую мантию и увей шею фамильным лунным жемчугом — она всё равно никогда не будет достойна Поттера! Панси тихо завыла, ей вдруг захотелось броситься к Гарри, упасть на пол у его ног, побитой собакой прижаться к острым коленям — авось, не прогонит. Но Паркинсон только сжала лезвие старого тупого ножа и сжимала до тех пор, пока тонкая струйка крови не потекла в рукав. А потом Панси медленно и спокойно вышла к стойке, старательно не глядя на Поттера, кажется, он читал какое-то письмо. И к себе в спальню Панси поднялась нескоро. Скинув мокрые туфли, рухнула на кровать и увидела, что плаща на гвозде больше нет.

[1] Федерико Гарсиа Лорка «Любовь уснула на груди поэта» (Из Сонетов тёмной любви)