Последний звонок (гет)

Герминэ проснулась от криков тети Клавы за окном. Некоторое время она сонно слушала, как тетя Клава сгоняет внука Гришку с яблони: «Медом там, что ли, намазано?! Что вы с утра до ночи по этой яблоне лазите?! Вчера всю ночь яблоню трясли… Если б не радикулит, я бы из этого трясуна сама всю душу вытрясла! Жалко, к окну подойти не могла…». Герминэ потянулась, щурясь от яркого солнца, а потом нехотя встала и, на ходу надевая через голову сарафан, пошлепала в туалет.

Вернувшись в комнату, она хотела было еще немного поваляться в постели, но вдруг заметила, что ее заводная кошка каким-то чудесным образом переместилась с полки на письменный стол. Герминэ, удивленная, подошла к столу: под кошкой лежал сложенный вчетверо листок бумаги. Отодвинув игрушку, Герминэ развернула альбомный лист — это оказался ее романтичный рисунок про ядерный взрыв, отобранный у нее психованным военруком еще седьмого марта.

Как он сюда попал? Герминэ озадаченно повертела листок в руках. На обороте листок сплошь покрывали неровные строчки, написанные красной шариковой ручкой. К концу буквы становились всё мельче, и даже переходили на оборот листа, покрывая собой переливающийся всеми цветами радуги романтичный ядерный взрыв. Испытывая необъяснимое чувство тревоги, Герминэ начала читать загадочное послание, насквозь пропахшее запахом знакомых сигарет.

«Когда ты будешь читать это письмо, меня уже не будет», — гласила первая строчка крупными нервными буквами. У Герминэ подкосились ноги; она присела на стул и с колотящимся сердцем продолжила читать. «Я решился. Ты будешь удивлена, но я даже благодарен тебе за то, что ты подтолкнула меня к этому решению, когда кричала мне такие жестокие слова. Зачем я пишу тебе? Тебе ведь всё равно, что со мной станет. Ты вырастешь и забудешь меня, красивая жестокая девочка. А может быть, ты никогда и не думала обо мне. Тогда скажи, зачем были эти взгляды? Просто чтобы посмеяться надо мной? Дать мне надежду, а потом оттолкнуть? Ты так похожа на свою маму, и я думал, что у тебя такая же прекрасная душа, а ты просто маленькая кокетка! Тебе нравится играть сердцами! Да-да, не думай, что я ничего не замечал! Как ты вела себя на Новый Год? И это в восьмом классе! Сама кинулась в объятия взрослого мужчины! А ты хотя бы знаешь, какой он извращенец? А, впрочем, о чем я — конечно, знаешь, ведь это ты подложила мне в журнал те омерзительные розовые листочки! Как ты могла подумать, что мне может понравиться такое?! Ты слишком рано стала интересоваться этой стороной взрослой жизни! Я помню, как ты смотрела на меня, когда сама пришла ко мне домой! А ведь ты совсем ребенок по сравнению со мной, и то, что ты оделась, как взрослая, еще не делает тебя взрослой женщиной! А на первое апреля — что это было? Неужели первоапрельская шутка? Зачем ты осталась со мной наедине в классе? Чтобы вскружить мне голову и поставить еще одну галочку в списке своих поклонников? Ты знаешь, сначала я тебя ревновал, запирал у себя в классе этого мальчишку, твоего верного рыцаря, но потом понял, что он для тебя всего лишь пешка, а ты, как жестокая шахматная королева, намечаешь себе новые и новые жертвы! Когда я увидел, как ты смотришь на этого фанфарона Лохина, мне стоило большого труда не проткнуть его рапирой! А ты смотрела и улыбалась, тебе было забавно, что взрослый мужчина потерял голову из-за смазливой девчонки в обтягивающих шортиках! Ты можешь решить, что я пьян и поэтому пишу тебе так откровенно — да, я пьян, но я не алкоголик! Я не пил уже полгода, даже когда очень хотелось, но что такое моя сила воли рядом с твоим женским коварством, которое у тебя в крови? Я никогда не обвинял твою маму, но она поступила со мной точно так же, как сейчас поступаешь ты. Я читал ей свои любимые стихи и посвящал ей песни, а оказалось, что меня никто не любит и я никому не нужен! Сколько раз я дрался за нее, я не боялся ничего и никого! Если бы ты меня хоть немного любила, я бы не побоялся еще раз вступить в бой с твоим отцом, пусть даже он опять разобьет мне всё лицо! Да, я урод, я знаю сам, носатый урод, я всегда таким был, но почему никто из вас не хочет за внешностью увидеть душу? А ты такая красивая, Герминэшка, девочка моя, почему ты такая красивая? Завтра я уйду навсегда, и ты больше никогда меня не увидишь, но я так за тебя боюсь, ты играешь с огнем — конечно, я понимаю, в твоем возрасте всё только начинается, тебе интересно испытывать силу своего женского очарования, но обещай мне, моя маленькая кокетка, не носить таких коротких юбочек… Фантастически коротких, безобразно прелестных коротких юбочек, черт возьми! И умоляю тебя, не спи с распахнутым балконом! Конечно же, я только оставлю тебе мое нелепое письмо… Может быть, еще не удержусь и полюбуюсь на тебя, спящую, перед тем, как уйти навсегда… Но твои мальчишки… Девочка моя, ты беспечно кружишь им головы и не знаешь, что творится с ними в таком возрасте. И не обвиняй меня в пошлости, я сам был таким, я знаю, о чем я говорю! Надо бы сказать твоим родителям, чтобы спилили мою яблоню, но я уже не успею, я ничего не успею, я никогда ничего не успевал, для твоей мамы я был слишком молод, а для тебя я уже старик, «лажовый», как ты любишь говорить. Да, я подслушивал, признаюсь, мне так хотелось побыть с тобой рядом, услышать, о чем ты разговариваешь, узнать, что тебе интересно, какие книги ты читаешь, любишь ли ты стихи… наверное, любишь… и ты рисуешь такие романтичные картинки. Прекрасных блондинов… Что со мной? Я уже ревную даже к картинкам! Ты, наверное, сейчас смеешься надо мной. Смейся, мне уже всё равно. Бутылка коньяка пуста, а мне нисколько не легче. Но ты не чувствуешь мою боль, не знаешь, не хочешь знать, как мне было плохо одному. А ты никогда не хотела со мной даже заговорить! Только сухое «Здравствуйте, Север Анатольевич». Всем своим видом ты показывала, что я для тебя никто, пустое место, а я рвал свое сердце, пел тебе под окном, а ты ни разу даже не вышла на балкон, ни разу не зашла, когда мне было так плохо. Мне все соболезновали, даже те, кого я не считал своими друзьями, а я ждал тебя. Наивный, я думал, что ты зайдешь хотя бы под предлогом помочь своей маме… Хуже всего каникулы и выходные, когда ты рядом, но тебя нет. Я слышу твои шаги, слышу, как ты открываешь окно, слышу, какую музыку ты слушаешь… Я почти возненавидел Криса Нормана, и я заметил, что тебя тянет к блондинам… Да, я знаю, что я намного старше, некрасив и совсем не интересен тебе, но Герминэшечка, красавица моя, армяночка моя, если ты хоть немножко… нет, я не пишу «любишь», хотя бы только жалеешь меня, просто выйди на балкон, когда я буду уезжать навсегда. Я хочу запомнить твой облик, запечатлеть его в своей исковерканной душе… Я обещаю самому себе никогда больше так не влюбляться, не надеяться — я уже давно понял, что никогда не буду счастлив.

Герминэ, ты помнишь, как я носил тебе гиацинты, а ты убегала от меня и пряталась? Ты не хотела принять мой подарок. Еще тогда я должен был понять, что я тебе не нужен, старый, некрасивый, испорченный… А я бы хотел растить тебя, как те гиацинты, мой волшебный цветок из маленькой луковички. Я бы спрятал тебя ото всех, я бы с ума сходил от ревности… Наверное, это хорошо, что я уезжаю. Но если я не удержусь и все-таки поцелую тебя спящую, пожалуйста, прости меня и не думай обо мне плохо, моя хорошая жестокая девочка».

Герминэ ошеломленно смотрела на ядерный взрыв. Радость, охватившая ее, когда она поняла, что Сережа вовсе не собирается кончать с собой, по мере чтения сменилась недоумением и даже возмущением этими необоснованными упреками, обвинениями и непонятными намеками, которые так неожиданно обрушил на нее Снейпиков. Но Герминэ не успела еще рассердиться как следует, когда вдруг до нее дошло, что ее Сережа (судя по этому сумбурному письму, действительно ее!) уезжает насовсем, и она больше никогда его не увидит. Что он там писал про балкон?.. Герминэ опрометью бросилась туда.

Во двор въехало такси; из него вышли мама, папа и дядя Сурен.

— Ну что, посадили Сережку на самолет? — крикнула из окна тетя Клава. — Давно пора было ему ехать, а то что он здесь маялся: ни работы нормальной, ни семьи. А там, глядишь, и счастье свое найдет. Может, и обженится наконец…

Герминэ на ватных ногах вернулась в комнату, упала на кровать и, пряча листок в свой подушечный тайник, разрыдалась.