Жена (гет)

Едва Ивана привели в камеру, он тут же снял цепочку с крестом и надел на неё колечко Полины, чтобы оно всегда было у сердца. Анненков с отвращением посмотрел на убогую камеру, где пытался свести счёты с жизнью.

В глубине души он совсем не хотел умирать, он просто устал мучиться. Полина долго не появлялась, и Иван решил, что она оставила его. Вспоминать об этом было стыдно и гадко. Анненков лёг на лавку, отвернувшись к стене, и стал читать молитву, чтобы освободить голову от дурных мыслей. На его губах и руках ещё горели поцелуи Полины, и он благодарил Бога за эту встречу.

Иван не сразу услышал, что к нему зашли. Подушкин потрепал его за плечо, он послушно встал. Ничего не объясняя, плац-майор повёл его куда-то, и Иван подумал, не вернулась ли Полина.

Его привели в комнату комендантского дома, где он с восторгом увидел своих товарищей: Никиту Муравьёва и его младшего брата Александра, очень красивых и похожих друг на друга молодых людей; Константина Торсона, коренастого и смуглого моряка. Иван бросился обнимать их после долгой разлуки. Они хотели поговорить, кричали что-то наперебой, как мальчишки, обнимались, плакали, смеялись.

— Рано радуетесь, господа. Вас сейчас отправят к месту отбывания наказания.

Смех утих, молодые люди застыли. Подушкин принёс мешок с цепями, осуждённые смотрели на него с ужасом. Декабристов заковали в кандалы, и с этого момента цепи стали неотъемлемой частью их судеб. Молодых людей повели вниз, где их уже ждали фельдъегеря и почтовые повозки. Под горестные звуки оков эти юноши покидали родной город и своих любимых: матерей, жён, невест. Они сидели в разных повозках и не могли разделить своё горе.

Александр Муравьёв, младший сын, любимец семьи, с тоской думал о матери, с которой не попрощался. Его брат Никита вспоминал свою красавицу-жену, её преданный и нежный взгляд и проклинал себя за то, что повстречал её и сломал ей жизнь.

Анненков, закрыв глаза, молил Бога о Полине. Его губы безотчётно шептали: «Лишь бы хватило сил… Лишь бы хватило…»

* * *

Подъехали к первой станции. Ивану было очень холодно, но он был рад этому чувству: оно было живым, человеческим. Муравьёвым разрешили выйти из повозок, и Александр подошёл к Ивану, держа в руках шубу.

— Эй! Анненков! Поручик! — позвал он. Иван посмотрел на него. — Ты как, дружище? Ну-ну, не надо так смотреть. Держи шубу! А ну надевай!

— Нет, ты что, она же твоя, — возразил Анненков.

Муравьёв наклонился ближе, и Иван отчётливо увидел его каштановые кудри и добрые серые глаза.

— Мы с Никитой мать и Александрину ждём. Им сообщили о нас, они с минуты на минуту будут здесь. Привезут деньги и тёплую одежду. Попрощаемся…

— Эй, там! — взревел фельдъегерь Желдыбин. — Не шептаться!

— Бери шубу, поручик! Эдак мы не довезём тебя живым! Не будь глупцом!

Муравьёв сам укутал Ивана в шубу.

— За меня не волнуйся, мне… Едут! Смотри, едут! — закричал Александр, хватая Анненкова за руку и указывая на экипаж, остановившийся на станции. Он бросился к своим родным, оставив Ивана со стороны наблюдать сцену нежного приветствия. Обе женщины крепко вцепились в Никиту, пока Александр бежал к ним. Иван решил выйти поприветствовать дам, с которыми был давно знаком.

Екатерина Фёдоровна, мать Муравьёвых, была седой женщиной с благородными чертами доброго лица. Оставив Никиту в объятиях жены, она кинулась на шею младшему.

— Сашенька… Сашенька, ты же замёрзнешь! Пётр! — крикнула она своему человеку, — шубу неси. Мальчик мой… Бедный…

— это ничего, маменька, ничего. Я свою шубу Ивану отдал, у него ничего нет, — признался Александр, надевая принесённую шубу.

— Не велено! — зарычал Желдыбин, грубо дёрнув Александра за рукав. Муравьёва сунула ему в руку несколько ассигнаций.

— Ах, ну да, правильно, что ты отдал, — повернулась она к Анненкову. — Ванечка…

Екатерина Фёдоровна, не отпуская сына, ласково погладила Ивана по щеке. Он поцеловал её руку. Женщина обняла обоих молодых людей за шею, прижав к груди, и заплакала.

— Горестные мои… Храни вас Господь, храни…

— Не плачьте, маменька, вы меня огорчаете, — со слезами в голосе попросил Александр.

— Ладно, что это я… — пробормотала Муравьёва, выпуская их. — Я этой прелестной девушке, вашей невесте, скажу, что вы во всём нуждаетесь. Вам что-нибудь пришлют.

Екатерина Фёдоровна снова вцепилась в сына, а Торсон взял Ивана под руку. Взгляд Анненкова упал на обнимающуюся пару. Никита был очень красивым, черноволосым и черноглазым, а его жена была нежной, хрупкой блондинкой с чувственными губами и голубыми глазами. Они целовались, не стесняясь никого, пользуясь случаем, чтобы попрощаться. Александрина что-то шептала мужу, он кивал, смахивая поцелуями слёзы с её бледного личика.

Они не отпускали друг друга, пока фельдъегерь не взревел: «По местам!» Даже по пути к повозке она не отпускала мужа, что-то быстро ему говоря и плача. Усадив мужа, она торопливо обняла Александра и Ивана Анненкова, пообещав:

— Я буду молиться за вас.

Екатерина Фёдоровна поцеловала в лоб Торсона, которого впервые видела. Для неё они были все равны, потому что горя им всем досталось поровну и нести этот крест они будут вместе. Она дала Желдыбину две тысячи, чтобы тот помягче относился к декабристам. Фельдъегерь поблагодарил на дурном французском и приказал: «Трогай!»

Повозки поехали, а женщины провожали их глазами. Александрина взяла свекровь под руку и прижалась к ней головой. Та мучительно жмурилась, прижимая к губами платок. Повозки скрылись из виду, и дорога стала похожа на узкое заснеженное полотно.

— Идёмте, мама, — шепнула Александрина.

— Идём, Сашенька, — открыв глаза, ответила Екатерина Фёдоровна.

* * *

Зимой у Зинаиды Волконской был музыкальный вечер в честь княгини Марии Николаевны. Московский свет прощался с ней перед отправлением в Сибирь, к осуждённому мужу. На неё смотрели, как на романтическую героиню, восхищались и желали всего хорошего.

Мари в бархатном зелёном платье сидела в центре, приветливо улыбаясь. На её красивом юном лице виднелись слезы слёз, в чёрных глазах была отрешённость. Было заметно, что думает она не о гостях и не о вечере. Мари не пела, потому что была простужена, а ей посвящали романсы и стихи. Она думала о скором отъезде, о том, какие вещи ей нужны в дорогу и всё ли она приготовила… С гостями Мари была церемонно-равнодушна, избегала только одного взгляда, который сжигал и будоражил её давно.

Под конец вечера у неё разболелась голова, и она вышла в кабинет хозяйки, смежный с гостиной. Мари встала у окна, обхватив себя руками, и смотрела на снег. Самочувствие ухудшалось, у неё поднималась температура.

Вдруг послышались шаги, тихо закрылась дверь. Мари вздохнула, зная, кто пришёл потревожить её покой.

— Как я завидовал волнам, — едва слышно начал он, — Бегущим бурной чередою…

— Не надо… — не оборачиваясь, попросила Мари. Поэт сделал ещё несколько шагов, сжал кулаки. Внутри у него всё клокотало.

— С любовь лечь к её ногам! — гневно, со слезами взревел он.

— Прекратите, Александр Сергеевич, нас услышат, — собрав все силы, с достоинством сказала Мари.

— Как я желал тогда с волнами

Коснуться милых ног устами! — всё повышая голос, говорил Пушкин. Мари молчала, а он с досадой, с какой-то детской обидой ударил кулаком по столу. Княгиня вздрогнула.

— Вы помните. Да. Да. — Пушкин шагнул к ней, улыбаясь своим воспоминаниям. Когда-то давно, когда оба они были другими людьми, Пушкин нашёл в семье генерала Раевского пристанище и понимание. Будучи молодым и страстным, он был влюблён во всех троих сестёр Раевских, младшей из которых, Мари, было пятнадцать лет. Конечно, страшим доставалось больше внимания поэта, но он именно в младшей чувствовал какую-то избранность, особую силу, которая непреодолимо тянула его к игривой Мари. Однажды он случайно увидел, как на море она убегала от волн и беззаботно смеялась. Эта сцена впечатлила его, как поэта, и положила начало их скромному, детскому роману.

— Мари… Я приехал сюда, только чтобы увидеться с вами. Маша… Моя маленькая русалка…

— Прекратите, зачем вы это делаете? — бессильно пролепетала Волконская. Пушкин уже стоял рядом с ней, а она так и ни разу на него не взглянула. Поэт в отчаянном порыве развернул её к себе за плечи и тут же одёрнул руки, будто от ожога. Мари была очень напряжена. Её глаза умоляли прекратить эту пытку.

— Маша, — с нежностью прошептал Пушкин, осторожно взяв её за руку и целуя её. — Маша…

— Зачем вы это делаете? Ну зачем? Чтобы поколебать мою решимость? Уверяю вас, не получится, — взяв себя в руки, твёрдо сказала Волконская. Пушкин медленно опустил её руки.

— Простите меня, княгиня. Это безумие, наваждение… Когда я ехал сюда, я умолял себя, клялся себе, что не посмею мучить вас. Простите вашему старому другу эту слабость. Вы поедете, вы достигнете. Я обычно не молюсь, но для вас сделаю исключение. — Он потёр лоб. — Я не скажу никогда, что вы главная в моей жизни, но самая необыкновенная — это точно. Я горжусь знакомством с вами. Вспоминайте и вы иногда вашего поэта.

Мари улыбнулась с достоинством и благодарностью.

— Непременно.

— Помните, Мария Николаевна, я буду молиться за вас, и Там будут очень удивлены и исполнят мои просьбы.

— Благодарю.

Пушкин подошёл к двери и взялся уже за ручку, но повернулся и сказал:

— Я задумал писать повесть о временах Емельяна Пугачёва и собираюсь проехать по пугачёвским мечтам. А там и Урал, далее — земля обетованная. Осмелюсь просить пристанища в ваших краях.

— Все будут очень вам рады, — с лёгким поклоном ответила Мари.

Пушкин горько улыбнулся и вышел из кабинета.

* * *

Перед отъездом в Москву Полина получила записку от одного из солдат. Всего несколько слов были судьбоносными для неё и Ивана: «Соединиться или умереть». Полина положила записку в карманный томик Шиллера, которого очень любила.

В Москве её ждали неприятности и мучения: интриги и издевательства родственников Анненкова, равнодушие его матери. С Якобием Полина вела скрытую войну, поражая его надменностью и гордым молчанием. Специально чтобы покуражиться над ней, Якобий часто надевал любимый халат Ивана и расхаживал так по дому, заставляя её страдать и бледнеть. Полина смотрела на безобразного человека с ненавистью и отвращением, ведь она сама не раз надевала этот халат…

Анненкова не принимала близко к сердцу несчастье сына. Она обрела новую игрушку: лёгкую и весёлую французскую певунью, которая старалась скрывать своё горе. Старуха полюбила её так нежно, как никогда не любила родных сыновей. Она была эгоистична и совершенно не обращала внимания на то, что Полина в тайне вынашивает какой-то план.

Узнав из досужих разговоров о том, что жёны декабристов следуют за ними в Сибирь, она решила просить их совета. Так она попала в дом Наталии Фонвизиной. Эта была первая из жён декабристов, с которой она познакомилась.

Полина явилась в её богатый дом в строгом наряде, как на официальный визит. Она не ожидала от незнакомой женщины такого радушного приёма. Фонвизина не заставила себя ждать, вошла в комнату с дружелюбной улыбкой на губах. Это была очень молодая высокая девушка, утончённая русская красавица: чистые голубые глаза на белом овальном лице, русые волосы, изящно обрисованный рот. По роду занятий Полина имела дело с женской привлекательностью и сразу заметила, что редкая совершенно не радует Фонвизину. Она была одета во что-то серое и не к лицу, сутулилась.

Натали подошла к Полине, протянула ей руки. Та несколько церемонно пожала их.

— Прошу вас, моя дорогая, не чуждайтесь меня. Все мы скоро станем одной семьёй, — сказала она, усаживая Полину на кушетку. — Боже мой, да чего вы бледная! Нельзя себя так терзать! Надо беречь себя для наших узников. Обещайте, что будете хорошо кушать и меньше плакать. В письме вы предполагали, что я могу чем-то помочь вам. Чем же? Пожалуйста, не стесняйтесь и просите всё, что вам нужно.

— Видите ли… — Полина осеклась, собираясь с мыслями. — Я знаю, русские женщины, княгини Трубецкая и Волконская, уже на пути в Нерчинск. Знаю также, что и вы получили высочайшее разрешение. Прошу вас, посоветуйте, как быть мне, ведь я иностранка и не жена Анненкову. Я хочу ехать в Сибирь, чтобы там с ним обвенчаться. Как вы думаете, разрешит мне государь следовать за Иваном Александровичем? Как и к кому мне обратиться?

— Моя дорогая! Моя благородная, смелая девочка! Я знаю, как бездушны и жестоки родные графа. Помощи надобно искать только у высочайшей фамилии. У нас в России принимают царя-батюшку за родного, как заступника. Не буду говорить о грехах его, прости ему, Господи, — перекрестилась Натали. — Я полагаю, что нужно обратиться к императрице Александре Фёдоровне. Николай Павлович ещё зол на мятежников, никто не говорит при нём о них. Он не одобряет стремления жён к своим мужьям. Я думаю, что императрица как женщина лучше поймёт вас и повлияет на супруга. Пишите ей, она великодушна и не откажет. Таково моё мнение.

Полина помолчала несколько минут, обдумывая слова Фонвизиной и прислушиваясь к сердцу.

— Благодарю вас, Наталия Фёдоровна, — сказала она, вставая. — Прошу, сохраняйте в тайне нашу встречу, чтобы избежать интриг со стороны родственников Анненковых.

— Разумеется, моя дорогая. И не зовите меня по имени отчеству, умоляю. Мы с вами встретимся в Сибири, я не сомневаюсь, и Бог знает сколько времени проведём вместе. Я буду молиться за успех вашего предприятия.

— Спасибо, Натали, — улыбнулась Полина. Радость этой женщины, её душевный подъём обнадёживали француженку, и она покинула Фонвизину с уверенностью, что её надежды сбудутся.

* * *

Муравьёва хлопотливо бегала из комнаты в комнату, проверяя, всё ли готова к отъезду. Ехать решено было завтра, и Александрина не находила себе места. Она то бросалась в слёзы, целуя своих малышей, то смеялась и радовалась скорой встрече с мужем. Вечером ей объявили, что к ней с визитом явился Пушкин. Александрина немедленно приняла его.

— Дорогая Александрина Григорьевна, — почтительно произнёс поэт, целуя руку Муравьёвой. Он выглядел грустным и задумчивым, чёрные брови были сосредоточенно сдвинуты. — Я вижу, у вас уже всё собрано.

— Да, завтра поутру отправление, — с рассеянной улыбкой ответила Александрина. Вид Пушкина пугал и расстраивал её.

— А я к вам попрощаться. Видите ли, я по иронии судьбы не присутствовал тогда на площади, но должен разделить участь моих товарищей. И, кто знает, быть может и ради меня какая-нибудь красавица оставила бы свет… — Пушкин натянуто улыбнулся.

— Полно, Александр Сергеевич! Вам надобно быть здесь, в России, чтобы ваши стихи знали и читали. Вас ведь Бог нарочно от восстания отвёл!

Пушкин ухмыльнулся, тряхнул кудрявой головой.

— Собственно, о стихах я и хочу поговорить с вами. — Пушкин понизил голос. — Я имею желание передать нашим узникам несколько посланий. Одно — всем им, героям, без исключения, а второе — лично в руки Ивану Пущину, моему первому другу. Вы исполните моё желание?

— С превеликой радостью. Я буду частенько подвергаться обыску, а ваши стихи буду хранить у самого сердца.

— Благодарю вас. Мне, право, совестно просить вас об этом, это ведь риск: стишки-то вольного содержания, — со вздохом сказал Пушкин, доставая из-за пазухи конверт и отдавая Александрине.

— Если им и суждено погибнуть, то они погибнут только вместе со мной, — пообещала она, страстно сверкая голубыми глазами.

— Смею надеяться, что мои стихи скрасят тоску моих дорогих товарищей. Как бы я желал их увидеть…

— Быть может, времена изменятся, и мы ещё встретимся все вместе.

— Быть может, быть может, — грустно вздохнул поэт, предчувствуя грядущие беды. — Удачи вам, Александрина Григорьевна. Вашему мужу от меня низкий поклон, обнимите за меня Жанно.

— Непременно, — засмеялась Муравьёва. Пушкина восхищали её оптимизм и весёлость. Сам он предчувствовал, что напрасно надеется на встречу с декабристами. Он ощущал себя невыносимо одиноким, всей душой стремился к ним в Сибирь, гореть и страдать вместе с ними.

* * *

Комендант Нерчинских рудников и Петровского завода Станислав Романович Лепарский был красивым и благородным стариком. Всю жизнь он имел дело с самыми опасными преступниками, но это не развратило его, наоборот, сделало милосерднее, научило прощать. У него не было семьи, он был одинок, центром его жизни были рудники и узники. Лепарский был строгим комендантом, боялся царской немилости, но как мог старался смягчить условия жизни для заключённых.

Каждый раз он с трепетом ожидал прибытия новой партии декабристов. Эти люди восхищали и вызывали уважение своей стойкостью и мужеством. Они были тихими, усталыми, но держались с таким достоинством, что комендант проникся к ним глубокой симпатией.

Приходил срок прибытия осуждённых по II разряду. Лепарский сидел в своём кабинете в парадном мундире, ожидая декабристов. Он лично производил обыск осуждённых. Первым к нему привели Никиту Муравьёва, затем — Ивана Анненкова. Он был очень худым и бледным, плохо видел. Лепарский задал ему обычный список вопросов, осмотрел пожитки. Всё это время Иван сидел на стуле, пустым взглядом рассматривая стену. Лепарского так поразила замкнутость Анненкова, что он не решился расспрашивать его. Комендант взглянул на молодого человека, вздохнул, покачал головой, снова взглянул на Анненкова. Он был очень красивым, но выглядел болезненным, и Лепарский жалел его, как сына. На шее у Ивана он заметил что-то блестящее, но не похожее на крест.

— Что это у вас, поручик? — спросил он, указывая на цепочку. Анненков вздрогнул и закрыл шею рукой.

— Иван Александрович, крест я у вас не заберу. Ежели бы вы были женаты, я б вам и кольцо оставил. Но что-то у вас лишнее на шее висит. Извольте показать.

Анненков с ненавистью посмотрел на Лепарского, дрожащей рукой потянулся к шее, снял цепочку. На ней висели золотой крест и тоненькое колечко.

— Вы женаты, поручик? — тихо спросил комендант. Иван помотал головой. — Тогда извольте снять кольцо.

— Это кольцо моей невесты… — сказал он убитым голосом. Лепарский колебался, пристально глядя в лицо Анненкова.

— Я сожалею, но таковы правила. Не я их установил.

Из глаз Ивана покатились слёзы. Он покорно снял с цепочки кольцо и дрожащей рукой подал коменданту. Тот бережно взял колечко. Анненков беззвучно плакал.

— Я сожалею, — сочувственно добавил Лепарский. — Ступайте с Богом.

Иван с трудом поднялся и направился к выходу. Когда за ним закрылась дверь, Лепарский поднёс колечко к лицу и по-детски улыбнулся.

***

Через неделю со дня прибытия Анненкова с товарищами Лепарский пришёл в помещение, где осуждённые обыкновенно обедали, и позвал к себе Ивана.

— От других заключённых узнал, что у вас есть невеста-француженка и что кольцо, которое я у вас отнял, подарено вам ею. Что ж… Устав запрещает заключённым иметь при себе драгоценные изделия, кроме обручальных колец и нательного креста. Но я же не изверг какой-нибудь. Я вижу, как вам дорого это кольцо, и посему возвращаю вам его. — Лепарский вложил кольцо в руку Анненкова. — Носите, раз это даёт вам духовные силы. Храни Господь вашу невесту.

Иван улыбнулся доброму старику. Тот смущённо погладил клиновидную бороду, отвёл карие глаза.

— Да-с. Я здесь не для того, чтоб вашу жизнь сделать адом. Я служу, чтобы облегчить вашу участь.

— Благодарю вас, Станислав Романович, — ответил тронутый поступком старика Иван.

— Ну, ступайте себе, — махнул рукой комендант. Анненков вернулся за стол, крепко сжимая в ладони колечко.

-Что такое? — спросил Свистунов, с которым Иван никогда не расставался. Анненков разжал ладонь и улыбнулся другу.

— Он мне Полинино кольцо вернул, Петька!

Свистунов потрепал Ивана за плечо.

— Слава Богу! А то уж я за тебя боялся. В этом кольце твоя душа.

— Очень может быть.

Иван задумчиво улыбнулся, чувствуя прилив жизненных сил, будто частичка Полины вернулась к нему. В нём воскресла вера в то, что она скоро будет с ним, здесь, и тогда он будет совершенно счастлив. Надо только дождаться.