Три тунца Гокудеры Хаято (джен)

Гокудера беспокоился третий день. Он смотрел на Цунаёши со странным, но определенно не слишком приятным выражением, огрызался на его «Что-то не так?» и «Что с тобой?» и старался не прикасаться даже случайно.

Они шли в город. Это посоветовал хозяин придорожной харчевни, в которой они остановились поесть на второй день пути. До него, как оказалось, уже добрались последние сплетни из Намимори.

Он пересчитал жалкие медяки Цунаёши, передвигая их толстыми пальцами по широченной ладони. Усмехнулся во всю ширь круглого лица:

— Что-то не похоже, что вы умяли на двоих огромного жирного тунца. Деревенским олухам только дай виноватого найти. Погодите, в следующий раз свалить не на кого будет, тогда, глядишь, задумаются.

— Нам-то что с того, — буркнул Гокудера.

— У вас работы для нас не найдется? — спросил Цунаёши.

— Самому делать нечего, — махнул рукой трактирщик. — Вам бы в город, там всегда рук не хватает.

— Нужен там оборотень, — Гокудера зло прижал уши. — В клетку в зверинце?

Трактирщик подкинул на широкой ладони деньги, хмыкнул:

— Соберу вам на все, чтобы и сейчас поесть и в дорогу. А ты будь умней, оборотень. Город не деревня, там никому нет дела до соседских проблем, зато и приглядываться к соседям люди не привыкли. — Зашел за широкую стойку, нагнулся, пошарил под прилавком. — Иди сюда.

— Зачем еще? — Гокудера напряженно шагнул к стойке.

— Иди-иди, не бойся, — трактирщик ухмыльнулся и натянул Гокудере на голову широкую кепку с жестким козырьком. — Носи, парень. Под твои мохнатые уши самое оно.

В той харчевне они переночевали, прямо на лавках в общем зале. А наутро Гокудера сказал мрачно:

— Ладно, давай попробуем в город. Куда еще-то.

«Куда еще с тобой, таким бестолковым», — додумал Цунаёши. Ничего не сказал, но расстроился. А потом начались… проблемы? Неприятности? В общем, началось это.

Беспокойство.

Гокудера свернул с прямой дороги и шел теперь окольными, извилистыми путями, узкими лесными тропами, стараясь избегать людей. Он начал откровенно жестко держать дистанцию, не прикасался к Цунаёши сам и шарахался, когда тот пытался хотя бы приблизиться, не то что погладить. И уши у него теперь вечно были прижаты.

Ночевали они одну ночь в лесу, на толстой подстилке из хвои под старой разлапистой елкой, вторую — в полуразваленном сарае на окраине очередной деревеньки. Оба раза Гокудера говорил:

— Ложись, я покараулю, — и до утра к Цунаёши не приближался. Может, спал в стороне, а может, правда караулил: трудно проследить, когда сам устал настолько, что засыпаешь даже раньше, чем ляжешь.

После нескольких попыток Цунаёши перестал спрашивать, что происходит. Молча брел следом за Гокудерой, перебирал в памяти последние дни и не мог понять, где и что сделал не так. Должна же быть причина у такой резкой перемены?

В общем, все было довольно плохо. Даже ясное небо совсем не радовало.

В этот раз Гокудера остановился, когда солнце едва начало спускаться. Бросил сумку на траву посередине небольшой прогалины в лесу, сказал:

— Здесь.

Цунаёши сел, обхватив колени руками и уткнувшись в них лбом. Он устал от напряжения в голосе Гокудеры, от не сказанного вслух, но откровенного «не подходи ко мне».

— Десятый, — Гокудера встал вроде бы и рядом, но не вплотную, а шагах в трех. — Поговорить надо.

— По-моему, давно надо, — устало вздохнул Цунаёши. — Я не понимаю, что происходит?

— Посмотри на меня.

Цунаёши поднял голову. Гокудера засунул руки в карманы и сжал кулаки. Напряженный до дрожи, уши нервно прижаты, глаза зло сощурены…

— Ты не хочешь, чтобы я к тебе подходил. Злишься. Что случилось, Гокудера? Я тебя чем-то обидел?

Гокудера длинно выдохнул, плечи вдруг расслабились и опустились, и весь он стал таким, как будто выдернули державшую его взведенную до упора пружину.

— Сегодня полнолуние.

— И ты меня наконец-то загрызешь? — слабо улыбнулся Цунаёши.

— Придурок! — Гокудера, кажется, аж подпрыгнул. — Это не смешно! Совсем не смешно! Ты вообще хоть что-нибудь соображаешь, охотник на монстров? Из тетрадок своих хоть что-то помнишь?

— Я вижу, что тебе плохо! — Цунаёши крепче сцепил руки: хотелось подойти, обнять, успокоить, вот только Гокудера его сейчас не подпустит. — Я могу чем-то помочь?

— Можешь попробовать выжить, — фыркнул Гокудера. — Ты, в общем, ничего так. Устраиваешь меня живым.

«Ну, спасибо», — мог бы сказать в ответ Цунаёши. Обычный Гокудера рассмеялся бы, и дальше все снова стало бы хорошо. Но сегодня он не был обычным, и Цунаёши ответил серьезно:

— Хорошо, я постараюсь. Только скажи, что я должен делать.

— Точно не читал своих тетрадок, — буркнул Гокудера. — Раздолбай в десятом поколении.

Порылся в сумке, вытащил свернутую в трубку тонкую тетрадь, полистал, отыскивая какую-то явно знакомую ему страницу. Сунул Цунаёши под нос:

— На, вникай в инструкции.

Цунаёши подвинулся из тени в тонкую полоску уходящего света. Выцветшие чернила не хотели складываться в слова, а может, это он не сразу поверил глазам. Перечитал раз, другой. Поднял взгляд на напряженно застывшего Гокудеру, сказал жалобно:

— Но это же бред какой-то… Ерунда, не может такого быть!

Посмотрел на обложку, выдохнул с облегчением:

— Это прадеда. Отец говорил, что его дедушка был вралем, каких мало.

— Здесь он не соврал, — мрачно возразил Гокудера. — Я тоже… Ну, слышал. О таком.

— Подчинение монстров через совокупление и доминирование? — убито повторил Цунаёши, для верности еще раз заглянув в прадедову тетрадку. — Э-э, слушай… А если я не хочу тебя подчинять?

Гокудера пожал плечами:

— Тогда тебе придется меня убить.

— Но почему?..

— Послушай, — Гокудера вздохнул, сделал крохотный шажок и присел на корточки напротив Цунаёши. — В полнолуние оборотень становится зверем. Меня не будет, понимаешь? То есть я буду, но так глубоко, что не смогу ничего сделать. Ну, усмирить инстинкты и всякое такое. Это знаешь, как? Ты все видишь, все понимаешь, все помнишь, когда вернешься обратно. Но не можешь вмешаться. По утрам потом очень погано, — он передернулся. — Вместо меня будет голодный и злой зверь, пойми уже это, наконец.

— Боги, — Цунаёши вцепился себе в волосы, как будто это помогло бы решить проблему. — Ты хочешь сказать, что я… Я должен буду…

— Сгрызть свою особую конфетку и подчинить моего зверя.

— Но…

— Иначе кто-то из нас не доживет до утра. Придется, Десятый. Нет другого способа. Я всегда просто уходил от людей подальше, но раз уж теперь я с тобой, проблему нужно решить кардинально. Раз и навсегда.

Его голос был сейчас таким же, как он сам — напряженным, словно туго пережатая пружина. Цунаёши понял вдруг, что дрожит мелкой ознобной дрожью, хотя вечер выдался теплый. Трудно было поверить во внезапное превращение Гокудеры в злобного зверя. Это же Гокудера! Его друг! Вредный, иногда колючий, но совсем не злой.

— Не веришь, — скривился Гокудера. — Тогда вспомни, ты обещал держать конфеты под рукой. Доставай.

— Но…

— Доставай и будь готов. Не хочу, чтобы ты поверил, когда будет слишком поздно. И учти, я очень быстрый.

Цунаёши запихнул тетрадку в сумку, вытащил флакон с конфетами. Руки дрожали. На еще светлом небе уже проявлялась луна, полная и яркая, и Цунаёши никак не мог вспомнить, когда именно должен превращаться оборотень: при появлении луны или ночью, с темнотой? Или после захода солнца? Кажется, об этом предки написать забыли. Может, не знали? На них, наверное, оборотни выпрыгивали внезапно, уже в зверином облике. И они, наверное, на оборотней только охотились, а не приглашали пожить у себя дома и не отправлялись вместе с ними бродить по лесам. Тем более перед полнолунием.

Цунаёши хотел было спросить, но слова замерли холодным комом где-то в горле. Гокудера смотрел на луну, обхватив себя руками, будто мерз. Уши нервно дергались.

— Ты боишься? — вопрос вылетел сам, такой глупый, бесполезный и наверняка обидный, что Цунаёши тут же обругал себя за него.

Гокудера не обиделся и не удивился. Ответил просто:

— Боюсь.

Небо темнело быстро, и так же быстро луна наливалась сияющей белизной, как будто вбирала в себя последний свет уходящего дня.

— Очень боюсь, — Гокудера все еще смотрел на луну, запрокинув голову вверх, и казалось, что он говорит с ней. — Мне никогда не было так страшно. Но еще больше я боюсь, что загрызу тебя. Ты постарайся, Десятый. Сделай все правильно.

«Что — все?!» — едва не заорал Цунаёши. Но тут Гокудера перекинулся.

Это произошло очень быстро, почти неуловимо для глаз. Он упал, согнувшись, скрюченные пальцы впились в рубашку, разрывая ткань на полосы, по траве хлестнул длинный хвост…

— Гокудера? — прошептал Цунаёши.

Гокудера-зверь поднялся на четыре лапы, потянулся, широко раскрыв клыкастую пасть — серый пушистый кот размером с себя-человека, зеленоглазый, отливающий серебром в ярком свете луны. Красивый. Лязгнули клыки, хвост нервно захлестал по бокам. Цунаёши сжимал в потной ладони флакон с таблетками и ждал. Почему-то казалось, что все обойдется, уладится само собой. Может быть, Гокудера выглядел и злым, и опасным, но Цунаёши не мог его бояться. Не получалось.

Кот сердито зашипел, и Цунаёши невольно улыбнулся в ответ. Очень уж это напоминало утреннего Гокудеру: «Эй, Десятый, ты уже растопил печку? Ты вообще завтракать сегодня собираешься?»

Зверь коротко рявкнул. «И чему ты улыбаешься, придурок?» — отчетливо послышалось Цунаёши.

— И-извини, — нервно ответил он. — Знаешь, Гокудера, ты такой…

И тут зверь прыгнул.

Он и правда оказался очень быстрым. Сшиб Цунаёши на землю, тот и понять не успел, как. В спину впился то ли острый сучок, то ли камушек, флакон с конфетами укатился в траву, а прямо перед лицом нависла сердитая оскаленная морда, сверкая яркими даже в вечерних сумерках зелеными глазами. Совсем как в их первую встречу. В этих глазах не было ни злобы, ни угрозы, только тяжелая, как могильная плита, тоска.

— Гокудера, — Цунаёши погрузил пальцы в густую мягкую шерсть. — Ну что ты, Гокудера. Все хорошо, правда.

Он перебирал серебристую шерсть, гладил и чесал за ушами, и под пальцами медленно нарастало вибрирующее басовитое урчание. Гокудера навалился на него и блаженно зажмурился, заперебирал лапами, выпуская и убирая когти. Когти у него оказались еще какие острые, впивались в грудь до крови, зато сам он был горячий, ни костра, ни одеяла не нужно. И Цунаёши подумал, что даже если придется лежать так до утра, он вовсе не против.

— Ты все-таки совсем не монстр, — прошептал Цунаёши. — Ты особенный, Хаято.

Кот урчал громче и громче, в глаза светила полная луна, и Цунаёши обнял кота, притягивая к себе ближе. Зарылся лицом в густую шерсть. Гокудера фыркнул ему в ухо, горячий шершавый язык прошелся по щеке, по шее.

— Ты самый лучший.

Гокудера снова фыркнул, потерся мордой о лицо Цунаёши. А на того вдруг навалился сон: сказались, наверное, усталость и напряжение последних дней. Теперь все снова стало хорошо, Гокудера не будет больше от него шарахаться, перестанет бояться всякой ерунды из записок враля-прадедушки. Тепло и урчание убаюкивали, Цунаёши повозился немного, спихивая Гокудеру с себя, прижался к нему и обнял, продолжая в полудреме гладить.

И сам не заметил, как уснул.

Разбудил его резкий толчок и вопль Гокудеры:

— Десятый! Ты вообще сбрендил или так, наполовину?!

— А? — Цунаёши открыл глаза и тут же прищурился, прикрывшись ладонью: солнце стояло уже высоко, заливая поляну ярким, совсем не утренним светом. — Доброе утро, Гокудера. Полнолуние кончилось?

— Кончилось, — смущенно буркнул Гокудера. Он сидел рядом, то есть совсем-совсем рядом, и глядел так, будто оказался вдруг на каком-то другом свете. — Кончилось, и мы оба живы. Но ты… Ты…

И замолчал.

— Что я? — Цунаёши протянул руку, помедлил немного, проверяя, не отстранится ли Гокудера, и накрыл его ладонь своей. Он чувствовал себя немного глупо, и Гокудера, кажется, тоже. Но ведь все хорошо? — Все хорошо, Гокудера?

— Ты какой-то… — Гокудера запнулся и покраснел так сильно, будто на язык просилась богомерзкая нецензурщина. — Я не знаю! Неправильный какой-то!

— Но ведь все хорошо, — повторил Цунаёши. Счастливо, во весь рот, улыбнулся.

— Спать с оборотнем в обнимку в полнолуние!

— Зато выспался. Ты был такой теплый. И мягкий.

— Мягкий! — Гокудера ткнул пальцем в грудь Цунаёши. — А это что? Я тебя подрал!

Цунаёши расстегнул рубашку. Следы от когтей выделялись на коже точками присохшей крови.

— Совсем немного. И ты не хотел, правда.

— Не хотел, — уже тише согласился Гокудера. — Но, Десятый, а вдруг бы я…

Он сжал губы, махнул рукой. Уши нервно дернулись.

— Не было бы никакого «вдруг», — Цунаёши сел, притянул Гокудеру к себе. Возможность снова к нему прикасаться после нескольких дней отчуждения казалась драгоценным подарком. — Почему ты сам себе не веришь? Ты же хороший.

— Я оборотень, — буркнул Гокудера. Вскочил, вывернувшись из рук Цунаёши, прошелся по поляне, глядя под ноги. Наклонился: — Твои конфеты.

— Хорошо, что не понадобились, — Цунаёши встал, потянулся. Взял у Гокудеры конфеты: — Может, выкинуть?

— Спрячь. Я, знаешь ли, не единственный монстр на свете.

— Ты единственный. Не монстр, а просто так единственный. Гокудера.

Цунаёши испугался вдруг, что ляпнул лишнего. Отвернулся, пряча конфеты подальше в сумку, на самое дно, чтобы успел уйти с лица предательский жар. Сказал неловко:

— Ладно, теперь можно спокойно идти в город.

— Ага, — с той же неловкостью отозвался Гокудера. — Пойдем, Десятый.