Хрустальный дом (гет)

Удобно устроившись на подушках, вытянув на кровати ноги, Катрин щелкнула выключателем ночника и открыла первую страницу.

«Альберт Элленджайт», — гласила надпись на форзаце.

Взгляд метнулся к куклам, стоящим на прикроватном столике.

Кто из них двоих неведомый Альберт? Женственный блондин с продолговатыми, раскосыми зелёными глазами? Или черноволосый брюнет с выражением холодного презрения на лице?

Первая запись датировалась 29 сентябрём 1855 года.

«Дорогой дневник, я пишу эту муть, потому что мой психиатр глупее меня. Он считает, что это поможет мне осознать мотивы собственных поступков и избавиться от чувства вины.

Впрочем, если бы не чудовищная, бесконечная-убийственная скука, я бы заниматься этим не стал. Но что ещё делать? Читать Библию надоело. Наблюдать за другими сумасшедшими неинтересно. Посетителей, которых хотелось бы видеть, ко мне не пускают, а тех, кого пускают, видеть хотелось бы меньше всего.

Итак, дорогой дневник, мы с тобой здесь, в этом богом забытом месте, под названием Ашер. Места здесь красивые. Но наблюдать красоту природы долгими часами всё равно, что любоваться на декорации вместо просмотра действия: в принципе бессмысленно и быстро надоедает. К тому же при всех своих многочисленных красотах Ашер не что иное, как дорогостоящая частная психлечебница, где я заперт стараниями папочки.

Оказавшись случайным свидетелям нашей связи с Синтией и Ральфом, отец отнюдь не счёл подобные отношения полезными. Мне в жёсткой форме поставили ультиматум: либо я отправляюсь на лечение, либо о наших отношениях он ставит в известность маму.

Пришлось согласиться. Расклад казался правильным.

А вот Ральф так не считает. Его мнение: пойдя на условия отца, я поступил, как слабохарактерный, слюнявый щенок.

«Противнику уступать нельзя», — презрительно бросил он мне.

Возражать не имело смысла. Для Ральф что мой, что собственный отец — враги. А я не могу и не хочу видеть противников в близких людях.

Тем более, что в глубине души знаю — они правы. Наши отношения с Ральфом и Синтией не что иное, как патология. Здесь нечем гордиться, не за что бороться. Это безнравственно.

Я ещё я знаю, что сказал бы Ральф, услышь он мои мыли. Сказал бы, что ему плевать, нравственно оно там или безнравственно. Ведь что такое нравственность по Ральфу Элленджайту? Условность. Набор табуированных знаков, признанный нормой. На это не стоит оглядываться. На это не стоит ориентироваться. На это стоит наплевать.

Для Ральфа важно то, что доставляет ему удовольствие здесь и сейчас.

Нам ведь хорошо вместе? Мы никому не доставляем проблем? Так в чём вопрос?

Когда он рядом, такая система координат выглядит вполне убедительной, и я соглашаюсь с ним. Я не хочу идти наперекор, слишком дорожу его обществом, его привязанностью. Слишком боюсь потерять ту тонкую нить доверия, что протянулась между нами.

Но вот на исходе второй месяц, как я заперт в Ашере, а Ральф ни разу не навестил меня. Так что любые рассуждения о привязанности и доверии между нами излишни.

Ральфу наплевать на мои чувства. На причины, побуждающие меня поступать так или иначе. Ему и на меня, и на все на свете — наплевать. Такому отношению не научишься, с этим нужно родиться.

Ладно. Дьявол с ним. Пусть думает и поступает, как хочет.

А я буду поступать так, как считаю нужным я.

И в любом случае я не могу позволить, чтобы грязная история коснулась ушей моей матери.

Да, в нашей чокнутой семейке и прежде случалась любовь между кузенами. На неё даже принято смотреть сквозь пальцы — мол, вырастут мальчики, перебесятся, женятся, обзаведутся собственными детьми и всё забудется, как забывалось ни раз.

Но l'amour ? trois? Да ещё с единокровной сестрой?

Мама не поймёт. Нет! Всё, что угодно, лишь бы не глядеть ей в глаза, осознавая, что она всё знает.

Как ни странно, сидя в этой глуши я не чувствую себя несчастным. Мне спокойно, комфортно. Я даже рад освободиться от бесконечных поисков приключений и наслаждений.

Так что отец в чём-то всё-таки прав».

6 октября 1885

«У меня сегодня день особенный — День Рождения.

Утро, вместо праздничного пирога и подарков, традиционно полагающихся на именинах, началось с плановой встречи с лечащим доктором.

Господин психоаналитик полтора часа терзал мой слух наиглупейшими вопросами. Монотонный голос раз за разом раздражал, терзая оголённые нервы.

Что я отношу к сексуальным девиациям?

Я выложил ему всё, что знаю. Разделил половые извращения как по отношению к объектам, так и по способу их реализации. Изъяснялся я пространно и подробно, очень надеясь, что доктор устанет слушать и отстанет.

Но он не отстал.

Любезным тоном предложил самому определить мои сексуальные отклонения, раз уж я так отлично разбираюсь в теме.

Не менее любезно я сообщил, что геронтофилия, зоофилия и педофилия не мой профиль. Эгсбиционизм глубоко мне чужд, чего о вайеризме не скажешь. Ещё я страдаю (или наслаждаюсь, это уж как посмотреть) приступами мазохизма, но слава богу, садистских склонностей за собой не замечал.

Считаю ли я необходимым лечиться от гомосексуализма?

Хм-м…

А зачем мне лечиться от того, чем я не страдаю?

Не в смысле того, что я наслаждаюсь процессом, просто гомосексуализм подразумевает наличие полового влечения к особям своего пола, а я к мужчинам такого не испытываю.

А как же Ральф?..

Ах! Вы заставляете меня краснеть, доктор!

Значит, вы в курсе моих маленьких шалостей? Что ж тут скажешь? Увы! Из любого правила, даже железного, случаются досадные исключения. Молодость — время поиска и эксперимента. Не всегда, к слову, удачного. К тому же Ральф — вы же его видели, доктор? У него совершенно андрогенная внешность. Как, собственно, и у меня. При определённом освещении и после определённой доза алкоголя или опиума нам обоим так легко сойти за женщин.

Если на то пошло, Ральф единственная особь мужского пола, делившая со мной постель.

Вслух я этого не говорил, но история наша запутанная и сложная. Отрицать наличие секса между нами было бы ложью, но, если опускаться до описания грубой физиологии, дело до непосредственной близости никогда не доходило. Между нами всегда была Синтия. В прямом и в переносном смысле. Но об этом, доктор, я вам рассказывать не стану. Ни один джентльмен не станет так порочить имя дамы.

Итак, на чём мы остановились? Ах, да! Ральф был. Но лечиться от гомосексуализма я всё равно не буду. Считаю тему исчерпанной.

Отношу ли я себя к бисексуалам?

Доктор, помилосердствуйте! Да что же это такое?! Что ж вы всё утро пристаёте ко мне с неприличными вопросами?

Ах, у вас работа такая? Надеюсь, она вам хотя бы нравится? Меня от ваших вопросов уже тошнит.

Хорошо. Если клятвенно обещаете отстать — отвечу: да-да-да! Я могу спать, как с женщиной, так и с мужчиной. И вы тоже, кстати. Как и большинство людей.

Да я и не утверждаю, что вы это делаете. Можете делать — это факт.

Не надо придавать сексу большого значения, доктор. Не стоит носиться с ним, как антиквар с раритетной вазой или курица с первым яйцом. Обсуждать можно любовь и ненависть, понимание и непонимание между людьми. Вот что интересно нормальному человеку. А если вы получаете удовольствие от скабрёзных рассказов — поздравляю! Вам пора стать собственным пациентом, доктор.

Что такое секс, по-моему?

Вы же обещали, что предыдущий вопрос — последний!

По-моему, секс, это телесный процесс, связанный с раздражением нервных рецепторов. Это как пищеварительная система, дыхание, сердцебиение. Хороший секс — это дело техники. Не обязательно испытывать эмоции к партнёру для того, чтобы достичь желанной разрядки. Раздражение нервных рецепторов в определённой последовательности и в определённом ритме даёт нарастание импульсов. Напряжение нарастает-нарастает-нарастает, доходит до точки кипения и потом — бах! Вы получаете то что хотели — вожделенный оргазм. За ним следует разрядка. Процесс закончен. Как, собственно, наш и разговор.

Вы кончили, доктор?

* * *

Я зря сорвался.

Господин Ф. хороший доктор. Ответственный. Он просто честно пытался отработать папочкины деньги.

Совершенно незачем так на меня подозрительно и обиженно коситься, сударь. Я, кстати, идеальный пациент.

Попробовали бы вы задать подобные вопросы Ральфу, сэр. Почувствовали бы разницу».

10 октября 1855

«Я ждал её всё время, каждый день, каждый час и всё же оказался неготовым к встрече.

Мой взгляд, изголодавшийся по женским силуэтам, по мягким изгибам волнующих женских фигур с жадностью впитывал в себя образ Синтии.

Может ли в мире быть что-то более уродливое, чем современный фасон женского платья? Женщина просто безвозвратно тонет в наряде, её немилосердно расплющивает кринолинами и корсетами, давит грудой материала и китовыми усами.

Я не одобряю современной моды. Но Синтия мила даже в них. Она очаровательна в любом костюме. Как, собственно, и вовсе без оного.

Новое, с иголочки, платье воздушными волнами лежало на широком кринолине, находясь в полной гармонии с алыми туфельками на трехдюймовых каблуках. Лиф платья туго обхватывал безупречную талию, подчёркивая волнующе упругую девичью грудь.

Моя дорогая старшая сестрица являла образчик аристократических манер и благополучия, в совершенстве владела томной элегантностью и небрежной грацией. Взгляд тёмных миндалевидных глаз, отсутствие резвости и молчаливость с лёгкостью вводили наших многочисленных знакомых в заблуждение насчёт ей истинного характера. Люди принимали Синтию за леди, наделяя её в своём воображении такими прекрасными женскими качествами, как скромность, девичья стыдливость, домовитость, сдержанность в чувствах, самоотверженность.

Но всё это было Синтии чуждо. В действительно она была резка в суждениях, заносчива, самовлюблена до крайности и до крайности же сластолюбива.

В не таком уж далеком детстве сестрёнка не уступала нам с Ральфом в искусстве фехтования, лазанья по деревьям и скалам. Как и мы, она обожала носиться на лошадях без седла.

Синтия никогда не признавала опасности. Она не видела её в упор.

У нас с Ральфом, как у любого мужчины из рода Элленджайтов, всегда был второй, третий, и даже четвёртый шанс. Да хоть сломай мы шею, нам это не грозило немедленной гибелью. Любые переломы у нас срастались в течении часа, я уже не говорю о ранах и порезах. Но у Синтии второго шанса не было. А она упрямо игнорировала этот факт.

Иногда мне казалось, она нарочно устраивает между нами это негласное соревнование. Словно задаваясь целью не только догнать, но и перещеголять по части безумств.

Странно, что мама не хотела видеть этих странностей в поведении и характере сестры.

Люби она Синтию чуть более нежно, относись к ней чуть внимательней, и сестра могла бы вырасти совсем другим человеком!

Я даже думаю, своими необузданными выходками Синтия пыталась привлечь к себе внимание мамы — привлечь любыми путями, методами и средствами. Но как бы Синтия не старалась, чтобы бы не выкидывала, мама словно не замечала этого.

Отношения сестры и мамы были безжизненно-безукоризненными. Сплошной официоз. Я подозреваю, что за любыми безупречными манерами скрываются равнодушие и пустота. Совершенство — удел мертвых. Живому свойственны изъяны. Чувств это касается в первую очередь.

Со мной мама ведёт себя совсем иначе. Она может быть ласковой или жестокой, иногда даже грубо срывается на крик. Но её горячность и жёсткость куда лучше той сдержанной отстранённости, что достаются на долю Синтии.

* * *

При виде меня сестра улыбнулась и протянула руку, затянутую в кружевную перчатку:

— Добрый день, Альберт. Рада видеть тебя.

Я чинно коснулся руки легким приветственным поцелуем.

— Более чем взаимно, душа моя.

Я с наслаждением почувствовал упругий вес её тела, когда Синтия оперлась на мою руку. Мы не виделись несколько месяцев, и я ужасно по ней соскучился.

Я просто задыхался от желания сжать сестру в объятьях, покрыть поцелуями её дорогое, милое личико с сочными, мягкими, по опыту знаю, разгарчивыми губами.

— Как тебе удалось добиться от отца разрешение прийти? — спросил я.

— Попросила об этом в присутствии мамы, сославшись на твой день рождения. Рассказать правду Амадей не посмел, а иных весомых аргументов у него не было.

Мы вошли в зелёный лабиринт, скрывающий нас от случайного постороннего взгляда. Гарантии уединения сомнительной укрытие, конечно, не давало, но создавало иллюзию безопасности.

Не желая больше сдерживаться, я сжал Синтию в объятиях.

Я пил из её губ волшебный нектар сладострастия. Жадно глотал до тех пор, пока напряжения не достигло пика. Угрожающая лавина кипучего безумия уже готова была смести все запреты. Я едва сдерживался, чтобы не овладеть ею прямо здесь, на скамейке, не взирая на последствия.

Но Синтия оттолкнула меня:

— Довольно!

Поймав мой взгляд, она поспешно опустила ресницы и нервно облизнула губы розовым, юрким, как змейка, язычком:

— Не сейчас. Не так. И не здесь.

Неудовлетворённый мужчина редко бывает сдержан.

Однако Синтия напрасно нервничала. Я никогда не ставил свои желания выше её благополучия, безопасности или даже настроения.

Мы присели на скамью и какое-то время просто сидели молча.

Краем глаза я с нежностью наблюдал, как сестрёнка расправляет складки на своей необъятной юбке, натянутый на метровый кринолин — усовершенствованная модель древнего пояса целомудрия. Она так скромно и чинно сложила ручки у себя на коленях, что я, не удержавшись, рассмеялся.

Синтия подняла на меня взгляд, ясный и светлый:

— Я рада, что ты в хорошем настроении, Альберт. Знаешь, я приготовила тебе подарок?

— Правда? Какой?

Синтия склонилась над ридикюлем, стоящим у её ног и вытащила оттуда подарочный свёрток в яркой шелестящей бумаге.

— Заказала несколько месяцев назад. Взгляни.

Синтия додумалась подарить мне кукол. Уменьшенная копии меня самого, да ещё в объятиях Ральфа.

— Что это?

— Разве не видишь?

— Ты увековечила нас с Ральфом в дорогом фарфоре? Зачем?

— Тебе не нравится?

— Любовь моя, уж лучше бы ты потратилась на парочку умилительно-миленьких платьиц и ожерелье к ним прикупила. Люблю видеть тебя в новых нарядах. Зачем мне этот… хм! — ансамбль?

— Я думала, тебе его недостаёт. Думала, хорошо будет, если хотя бы частица чего-то, чем ты по-настоящему дорожишь, будет с тобой рядом.

— И что ты предлагаешь мне делать с этой его частицей? — я уже не скрывал своего раздражения. — Заняться рукоблудием, созерцая его светлый лик?

— Альберт! Это пошло!

— Как скажешь, драгоценная. Как скажешь. Но в любом случае ты неправильно подобрала фигурки. Самая идеальная кукла в нашем случае это ты.

К моему удивлению на глаза Синтии блеснули слёзы.

Я совершенно не переношу вида женских слёз. Стоит мне увидеть плачущую женщину, как всё — я готов сделать что угодно, лишь бы слезы её высохли.

Синтия отлично это знает. Сама ни раз поднимала на смех эту мою особенность. Столько раз называла слабаком, из которого любая слезливая курица может мотками верёвки вить.

Нужно отдать сестре должное, она никогда не обращала это оружие против меня. Синтия на моей памяти вообще плакала редко.

— Ладно-ладно! — без боя сдался я. — Прости. Я не хотел быть грубым. Не плачь, моя радость, оно того не стоит. Если ты считаешь, что эта прелестная вещица, значит, так и есть. Я даже готов порадоваться тому, что ты не придумала позы… хм! — более пикантной. Приходится признать, что есть свои плюсы в твоём всегдашнем тяготении к внешней благопристойности. Было бы любопытно понаблюдать за мастером, когда он получил заказ…

— Альберт!

Её голос звенел, словно мелодичная, но перетянутая, струна.

— Что?

— Ты так и будешь лицемерить?

Признаться, я немного опешил от такого наскока.

— Прости?.. Что ты имеешь ввиду?

— Ты совсем как наша мать! Не притворяйся, будто не злишься на нас! — притопнула она ногой. — Развлекались мы все вместе, а отдуваешься здесь ты один.

— Всё не так плохо. Не стоит драматизировать.

— Хватит юлить! Скажи мне прямо в лицо, что ненавидишь меня.

— С какой стати мне такое говорить?

— Скажи! Ведь это правда!

— Нет. Не правда.

Моя рука словно бы сама собой потянулась к её руке, накрывая ладонью сверху.

Синтия чуть повернула голову и ресницы её мягко дрогнули, как крылья у бабочки.

— Люблю тебя, — беззвучно зашептали мои губы. — Люблю.

Мы снов потянулись друг к другу и мне стало на всё наплевать — приличия последствия, кровное родство.

Значение имела только она.

Её запах. Тихие стоны. Губы. Влажные локоны.

Та радость, которую она дарила мне своей страстью.

Цена за это неважна.

* * *

Мои руки ещё пахнут её духами.

На сердце тоскливо.

Хочу домой».