Друзья от конца до начала (гет)

Договор Мюжавинье упрятал в ту самую шкатулку, на которую обратил внимание Реми в первый день. Ключ от ларца носил он всегда на цепочке от часов — часы все равно давно пришлось продать. Мальчик заметил, как дядя клал бумагу в шкатулку, но не посмел спросить, что это, хотя ему было очень любопытно. Дядя сам расскажет, если захочет, решил Реми, уверенный, что никто не сможет заставить Мюжавинье поведать то, что он хотел бы скрыть. И оба сделали вид, что ничего не произошло, и жизнь потекла как всегда. Жизель продолжала приходить к ним, весело болтать с Реми, передавать новости от Картье и помогать по хозяйству. Контен только усмехался, когда она, взметнув юбкой, выбегала из дома и спешила на Сент-Оноре. И вдруг их идиллия была грубо прервана.

Однажды утром, когда Мюжавинье, что-то мурлыча себе под нос, варил кофе и готовил неизменные бобы, а Реми восседал задом наперед на стуле, опираясь руками на его спинку, и, положив подбородок на кисти, читал очередную главу, посвященную Цезарю, с улицы послышалось чавканье грязи под копытами лошадей, и около их дома остановилась легкая коляска с гербом на дверце. Бедняки неприязненно поглядывали на старика в ливрее, спускавшегося с козел, но ничего не говорили. Человек поднялся в мансарду и коротко стукнул в дверь, сверившись с номером, записанным на манжете.

— Погляди-ка здесь, дружок, — попросил Мюжавинье племянника, вытерев мокрые руки фартуком. Мальчик беспрекословно отложил фолиант, потянулся и занял место дяди, взяв в руку ложку с длинной рукояткой, которой тот помешивал фасоль. Отворив дверь, Мюжавинье на мгновение застыл: он не ожидал увидеть на пороге чужого. А старик невозмутимо взглянул на него и шагнул вперед, брезгливо осматривая неприглядные стены квартиры. Реми кинул на вошедших быстрый взгляд и застыл от неожиданности, машинально продолжая помешивать бобы. Старик, увидев, что он делает, позеленел от гнева, однако сдержался.

— Николя? — спросил Реми дрожащим голосом, в котором было гораздо больше испуга, чем радости от встречи со старым слугой. Тот кивнул, сверля мальчика недовольным взглядом. Ему не нравилось то, что он видел здесь. Реми вел себя слишком по-мужицки, чтобы оставаться тем же рассеянным и нежным, вечно заболевающим графом де Бейе. Скорее всего, господин Мюжавинье поговорил с ним и хорошенько промыл мозги. Это плохо. Теперь Реми не сможет смириться с тем, к чему вернется дома, и начнутся конфликты между ним и маркизом. Тот предупредил слугу сегодня, что по прибытии сына возьмется за него, чтобы заставить забыть Мюжавинье. Тогда Николя согласился, но сейчас невольно задумался: а сможет ли мальчик забыть урок, преподанный ему дядей?

— Собираетесь, граф, — сказал старик с легким поклоном, игнорируя присутствие вошедшего вслед за ним Мюжавинье. Предателей рода презирали даже слуги. Тот фыркнул и отвернулся, начиная резать морковь. Ему не привыкать к такому отношению. Да и не все ли равно, когда и от кого получаешь удар?

— Это распоряжение маркиза? — холодно спросил Реми, и дядя покосился на него: уж очень теперешняя его манера говорить отличалась от той, как они беседовали полчаса назад. А мальчик просто понял, что при Николя выгоднее использовать именно такой тон, чтобы создать хотя бы видимость того, что он не изменился. Ему было невдомек, что слуга давно все подметил.

— Ваш отец желает видеть вас, — ответил Николя, слегка наклоняя голову в знак согласия. Он вообще предпочитал говорить как можно меньше. Реми вздохнул: он надеялся, что удастся избежать возвращения в поместье еще немного, но приказ маркиза не оставлял ему ни одной лазейки. Он беспомощно глянул на дядю, но тот стоял, опустив голову: ему тоже не хотелось расставаться с мальчиком, но приказ есть приказ. Он не имел власти над братом и племянником — скорее, они имели власть над ним. Их титул стоял много выше его положения в обществе: полубуржуа-полудворянин — и у него не было права возражать брату юридически. Он мог себе позволить влиять на маркиза лично, но решение все равно зависело только от Лиратье. До сих пор ему просто везло, когда удавалось переубедить Мишеля и тот невольно поступал так, как хотелось Жюлю. А сейчас перед ним стоял слуга, посланный за Реми, и Мюжавинье был не в силах противостоять ему, потому что Николя повиновался только своему господину.

— Собирай вещи, — бесцветно сказал дядя, открывая окно и выглядывая на улицу: не идет ли Жизель? Жизель не шла. Ноябрьский холод ворвался в комнату. Николя с опаской взглянул на Реми, но тот не закашлялся. Он смотрел на Мюжавинье с такой тоской во взгляде, что и каменный человек почувствовал бы жалость, но Жюль проигнорировал этот взгляд. Племянник вздохнул и отвернулся, пробираясь мимо слуги к своему баульчику. Он почти и не распаковывал его, и сборы были краткими. Руки мальчика двигались суетливо, часто беря не то, что нужно. Когда его уголок опустел, он постоял немного, потом обернулся.

— Идем, Николя, — жестко сказал он, даже не взглянув на Мюжавинье. Тот, впрочем, разделял его стремления и не горел желанием прощаться с ним лично. Они стали спускаться вниз, и дядя, мгновенно оставшись в одиночестве, поспешил подойти к окну. Он увидел, как Реми, ставший для него вдруг таким чужим, отчитывает за что-то слугу, а тот не смеет возразить ему. А он-то, старый дурак, возомнил, что переделал племянника по образу среднестатистического буржуа! Как был аристократом, привилегированным, так и остался. Мюжавинье разочарованно махнул рукой и подался назад. Он не видел, как Реми быстро обернулся, посмотрев на его окна, как слезы блеснули в его голубых глазах. Ему было жаль покидать этот гостеприимный дом, где каждый получал, что хотел за исключением самого хозяина мансарды.

— Как матушка? — спросил Реми, мерно покачиваясь в такт движению кареты. Тусклый свет, проникавший в запыленные окна, делал его похожим на Пьеро из бродячего театра: бледно-зеленое лицо, тени вокруг глаз, светлый сюртук с пышным жабо, белый парик. Николя поднял на него взгляд и вздрогнул, наткнувшись на мрачный взор мальчика, никак не подходивший ему по возрасту. Слуга качнул головой:

— Здорова. У вас родился брат, господин граф. Ноэль, виконт де Буази. Очень живой и бойкий мальчик. Недавно подхватил кашель, но тут же оправился.

В голосе старика прозвучала несвойственная ему нотка гордости, и Реми тяжело вздохнул: он знал, что так будет. Теперь его станут гноить, сколько бы он ни делал для процветания дома де Лиратье. И это значит, что надо будет учить материал еще лучше, чем он учил до этого. Это единственный способ принести хоть какую-то пользу. Видимо, Николя тоже подумал о таком положении вещей, так как вздрогнул и пристально посмотрел на него, будто боясь, что он сделает что-то с маленьким братом. А мальчик привычно натянул на себя маску, не давая слуге прочесть ни одной мысли, и остаток пути они проделали молча.

Дом за насколько месяцев почти не изменился. Все так же поднимались к небу высокие мраморные колонны, тускло блестел гранит, потемневший от времени, ветер бился в изящные, словно игрушечные, окошки в побеленных рамах. С хмурого неба начинал капать мерзкий дождь, и Николя молча протянул Реми треуголку, которую тот почти не носил за время своего пребывания у дяди. Он не противился, хотя от подножки кареты до крыльца было от силы двадцать шагов. Дверь еле слышно скрипнула, пропуская их внутрь, и захлопнулась.

Реми с интересом осмотрелся. Его не было чуть меньше полугода, и ничего почти не прибавилось нового. Разве что на каминной полке стало меньше пыли. Кажется, маркиз все же сменил нерадивую Марион. Это предположение подтвердилось: в гостиную вошла незнакомая женщина. На голове ее красовался чепец, но не белый, как у большинства служанок, а розоватый, даже близкий по цвету к малиновому. Это было настолько странно, что Реми даже ненадолго вышел из прострации, в которую погрузился. Женщина быстро подошла к ним, принимая оба сюртука, и остановилась в некотором отдалении.

— Это няня вашего брата, — вполголоса сказал Николя. — Марта. Рекомендации превосходнейшие, с мальчиком справляется чудесно. Правильно сделала госпожа маркиза, что передала его на попечение няни. С вами-то она надорвалась в свое время.

— Марта, подойдите сюда, — властно проговорил Реми, понимая, что от него сейчас ждут заботы о брате и останавливаясь у двери. Женщина послушно приблизилась. — Ноэль, он… Резвый? Бойкий? Энергичный? Здоров ли?

— Да, — кивнула служанка, пряча руки под передник. — Здоровее малыша не сыщешь во всей Франции! Уж такой умница! Бывает уложишь его, так он спать не хочет, ножками то эдак, то так. И покачаешь его, и попоешь, а он никак! Зато уж если заснет, то не разбудишь и пушкой. Да вы ж сами таким, верно, были, господин Реми! Чего меня спрашивать?

— Спасибо, — мальчик чопорно кивнул и поплелся к себе наверх. Кажется, расположения комнат он еще не забыл… Каков, однако, брат… И спать-то его не уложишь, и утром-то не добудишься… Он таким не был никогда. Будучи от природы сонным, вялым и апатичным, они с самого младенчества привык ложиться поздно, а вставать рано. Еще в пять лет он не мог спать больше шести часов в сутки, хотя маркиза вычитала где-то, что это вредно для здоровья. Ну и пусть вредно — здоровье у него испорчено с рождения так, что ему никакие другие добавки не страшны. Организм уже не воспримет их.

Дни поскакали, как сумасшедшие. Родители встретили его более чем дружелюбно. Мать расцеловала его, отец осторожно обнял. Он, казалось, уменьшился в размерах, похудел и побледнел. Разыгрывалась наследственная чахотка. Реми с удивлением заметил, что мать сообщила это ему, даже и не попробовав притвориться, что ей жаль маркиза. Между ними словно черная кошка побежала. И мальчик, абсолютно не похожий на прежнего графа де Бейе, принимавшего все на свой счет, на этот раз справедливо отнес это к младшему брату, с которым познакомился в первый же вечер.

Малыш был черненький, смуглый, стрелял вокруг своими непомерно большими глазенками, и Реми почему-то не испытал ожидаемого сентиментального чувства внезапной любви. Он безразлично наблюдал за тем, как мальчик хватает в кулачок его палец, резко контрастировавший с кожей Ноэля, как засовывает его в рот и водит им по беззубым деснам, пуская пузыри. Боже, неужели же и он был таким же ничтожеством? А вдруг он и остался таким? Безрадостные мысли подобного рода посещали его чуть ли не каждый день.

Он начал усиленно фехтовать, разрабатывал собственные тактики, набирался опыта, и его наставник не мог на него нарадоваться. Учиться он стал еще лучше, впитывал все, что ему преподавали, как губка, и с успехом применял это на практике. Однажды он по собственному почину измерил все окружности, чтобы убедиться, что пи в самом деле приблизительно равно трем целым четырнадцати сотым. Он перечитал половину книг библиотеки маркиза, а она была довольно обширной. Он изучал труды великих греческих и римских философов, трактаты современных ученых, сопоставлял данные и делал для себя какие-то выводы, тщательно заносимые им в тетрадь. Особое внимание он уделил трудам Жан-Жака Руссо.

Но за всеми этими делами он ничуть не забывал о Жизель. Каждый день, едва на колокольне Нотр-Дама било два пополудни, он на миг отрывался от книги, откладывал перо и устремлял свой рассеянный, усталый и расфокусированный взор вдаль. Часто у него от бесконечных строчек все плыло перед глазами, но ему не нужно было видеть, ему нужно было вернуться в прошлое. Иногда, пытаясь забыть, он пописывал сентиментальные стишки, некоторые из которых сохранились до сих пор:

«О дева, в пламенных очах

твоих огонь и слезы плещут.

Душа моя, о, как трепещет

мое оружье. Я в речах

запутался, порабощая.

Тебе свободу обещаю,

едва простишь меня. В руках

несу я свет, не видя света.

Закончится вода из Леты,

а я люблю, люблю в горах,

покинут всеми безнадежно.

Люблю тебя! Ах, если б можно

зажечь огонь сердец в устах…»(1)

Стишки эти смысла в себе не несли. В большинстве своем они служили ему своеобразной отдушиной, куда он мог выплеснуть все, что ему хотелось сказать лично Жизель и на что он ни за какие богатства мира не решился бы. Но Жизель никогда не ходила в этот квартал Парижа, хотя, видит Бог, скучала по своему другу.

Господин Мюжавинье, подувшись немного, понял, что такое поведение глупо, и послал племяннику письмо, в котором в самых добрых своих выражениях изъявил надежду, что добрался мальчик сносно, чувствует себя хорошо и т.д., и т.д. в высоком стиле. Реми, прочитав послание, долго смеялся; он решил начать с дядей переписку. И это стало его спасением: именно здесь можно было отвести душу, не опасаясь, что тебя призовут к порядку. Конечно, маркиз вполне мог проверять почту сына, но Реми знал, что отец слишком занят: король требовал его присутствия. Так что их письменной связи ничего не угрожало. Отец знал о дружбе между братом и сыном, но не пытался возражать, понимая, что они все равно найдут способ уйти от преград.

Через три года Мюжавинье, добросовестно исполняя свои обязанности доброго дядюшки, прислал Реми на день ангела пса. Маркиз опять ничего не сказал, впрочем, собачка была прехорошенькой. Ноэль, твердо стоявший к тому времени на ногах, не уставал таскать щенка за хвост, на что тот лишь поворачивал голову к хозяину, тоскливо высовывал розовый язычок и шевелил шелковистыми ушами. Шерсть у него была длинная, рыжевато-каштановая и постоянно цеплялась за выступы ножек кресел. Короткие лапки, непомерно длинное тело — он был похож на одного из герцогов, бывавших в особняке. Фигура этого придворного было совершенно непропорциональной; он носил сюртуки с длинными полами или плащи, чтобы скрыть короткие ноги, и звался Гастон де Мурвилак. Песика тоже назвали Гастоном. Дядя, узнав об этом, написал Рами прыгающим от смеха почерком, что надеялся на имя «Луи». Дескать, найдут они какую-нибудь Антуанетту, дадут дудочку, и будет Людовик плясать под дудку Туанетт.

Король в самом деле почти не контролировал действия своей супруги. Тихий, спокойный, любящий мастерить что-то в уголке, он не хотел ссор и потому не противился авантюрам Марии-Антуанетты. А австриячка, не разбиравшаяся в политике, думавшая, что перехитрила самого Франклина, без конца танцевала на балах, блистая своими нарядами, играла в карты со своими наперсницами, ставя на кон огромные суммы и чаще проигрывая, чем выигрывая. Миллионы тратились на ее деревеньку, на подруг, на развлечения; она делала огромные долги, присылала счета королю, и он был вынужден оплачивать их. На каждый бал она являлась в новом платье, которое ослепляло всех в прямом смысле: оно было усыпано драгоценными камнями. На каждое платье уходило больше денег, чем на деревню в тысячу дворов.

А французам было нечего есть. В стране царствовал голод, страшный враг бедняков и крестьян. Неурожай следовал за неурожаем; продукты начали привозить из-за границы, что еще больше увеличило расходы. Не хватало денег, приходилось печатать новые. В результате они обесценились, товары подорожали, а суммы, зарабатываемые народом, остались прежними. Франция задыхалась в тисках налогов, голода и гнета. В некоторых районах вспыхивали бунты, но им недоставало организованности, и особенного влияния на политику министров они не имели. Тюрго, пытавшийся улучшить ситуацию в стране, давно был отправлен в отставку.

Реми, слыша вести о бунтах от отца, который с каждым годом становился все более озабоченным, теперь многое понимал. Письма дяди, в которых тот объяснял значения всех крупных происшествий Франции, проливали свет на многое. Мальчик, узнававший все больше нового и давно подозревавший неэффективность политики короля в частности и феодального аппарата вообще, получил доказательство своим мыслям. Разумеется, он молчал. Но Мюжавинье, читая очередное его письмо, довольно усмехался: ему было отрадно видеть, что племянник усваивает уроки, преподносимые жизнью.

(1) Автор не могет в поэзию конца восемнадцатого века, но сочинял сам