Венец из клевера и жёлудей (джен)

Странно жить без магии. Я и раньше не очень-то ей пользовался, но всё же становится как-то пусто и горько, когда я тянусь к волшебной палочке и секунду спустя понимаю, что в моих руках она с некоторых пор — лишь мёртвая деревяшка. Глаза начинает жечь влага, в носу свербит, а зубы, слишком плотно сжатые, издают противный скрип. И горло душат невидимые руки. Но это ничего. Ничего. Это пройдёт.

Когда спустя неделю после того, как я пришёл в себя, друзья с боем вырвали меня из рук колдомедиков, первое, что сделала Луна — аппарировала меня прямо вместе с креслом-каталкой к своему Иггдрасилю. Луна только улыбается, когда мы называем его так. По весне рядом с деревом возникло небольшое озеро, которое мы назвали в шутку Тёмным.

Луна попросила меня прикоснуться к нему и не отпускать, и только потом тихо сказала, что мы с Гарри теперь сквибы, и это уже навсегда. Я не говорил, какая она умная, наша Луна? Она вскрыла нарыв, едва он образовался, и «продезинфицировала» рану, приведя к этому непонятному дереву. Оно как будто забрало большую часть боли, подарив в ответ ощущение нежного, успокаивающего прикосновения к волосам, как делала мама в детстве. Оно не исцелило рану, как по взмаху волшебной палочки, оставив заживать так, давая время свыкнуться с возникающим на месте коросты шрамом.

Привык ли я? Не могу сказать. Привык ли Гарри? Не знаю. Луна и Гарри тоже привела к Иггдрасилю после выздоровления, и всё же ему пришлось тяжелее, чем мне. Но в августе у него родился второй сын, и теперь ни Гарри, ни Джиневре стало не до печалей и терзаний.

За те месяцы, что меня не было, ребята раскрыли ещё множество дел. Это странно — из моей жизни выпал довольно большой кусок. Меня не терзают сомнения — буду ли я полезен команде, ведь Гарри по-прежнему с нами, значит, найдётся местечко и для меня.

Из-за того, что я волей случая пропустил множество интереснейших событий, у нас появилась милая традиция — собираться у Иггдрасиля поздно вечером и рассказывать друг другу истории из своей жизни. Сначала ребята рассказывали про то, что случилось, пока я лежал, как Белоснежка, без признаков жизни. Потом мы все стали рассказывать истории из детства — они не всегда были приятны, но отчего-то нам казалось правильным поделиться ими.

Мы всегда собирались либо у Луны, либо у меня — так у нас исторически сложилось. Не сказать чтобы у нас было очень уж удобно — у меня ребята постоянно спотыкались о мольберты и кучи другого хлама, у Луны вляпывались во фрукты, которые были у неё дома повсюду, даже в самых неожиданных и не предназначенных для них местах, а ещё у Луны мы постоянно набивали себе синяки о походное снаряжение. Мы находили в этом неудобном постоянстве какое-то успокоение.

Ту картину, что Луна подарила мне, я увидел спустя почти восемь месяцев, прошедших с тех пор. Это был старый рисунок мирового древа с танцующими вокруг него людьми, бросающими свои сплетённые венки в воды Урд. Линии рисунка едва просматривались и были не вполне точны. Но их прелесть была в этом. Дерево было нарисовано будто бы детской рукой, но смысл, вложенный в рисунок, был не по-детски серьёзным и датирован был примерно тринадцатым веком нашей эры.

Я повесил картину посреди гостиной.

Потом Луна придумала новую забаву: она увлеклась плетением венков из цветов, растений, трав и веток деревьев. И, конечно же, втянула и нас в это сумасбродство.

— Древние люди верили, — улыбаясь, говорила Луна, — что венец, сплетённый собственными руками и пущенный на воду после полуночи, но до рассвета, сможет забрать с собой все горестные и печальные мысли. И даже исцелить неизлечимое. — Озвучив это спорное утверждение, она бросила свой венок в Тёмное Озеро. До этого она чуть ли не силком заставила всех остальных сплести по венку, которые получились не то чтобы очень эстетичными. — Давайте, бросайте свои!

И мы бросили. Кто знает, может, действительно древние верили в чудесные свойства пущенных по воде венков не просто так.

Кто знает?

Плывёт и растекается по волнам лунный свет,

в луне купается венец дубовый.

Опутал клевер жёлуди в венце.

Плывёт, плывёт к невиданному берегу

в надежде обрести в земле покой.

Прибиться к краю водоёма

и возродиться вновь над суетой.

И реет, реет над водой

лист пожелтевший.

Кружится ворона перо

упав, рисуя на воде

абстрактные полоски.

Вода рисунок мягко смыла,

и не осталось и следа.

А лист с пером пошёл на дно —

исследовать погибших корабли.

И лишь, купаясь в серебре,

венец дубовый плыл.