Сказ о двух птицах (джен)

Все еще не оправившись от происшествия с мавкой, Терн старался говорить как можно реже. Ему вовсе не было стыдно — зову русалки нельзя противиться — скорее он чувствовал себя обязанным. Его кинулись спасать, хотя в этом не было нужды — он ведь бессмертен, спасибо Маре. Но Яромир то об этом не знал. Чувство, похожее на благодарность, зашевелилось у него в груди.

Мрачные безлюдные болота наконец закончились, вместо них протянулся березняк, залитый ясным солнечным светом. Хотелось дышать полной грудью, раскинуть руки и никогда отсюда не уходить.

Кони, тоже проникшись всеобщей радостью, отказывались переходить на рысь, впрочем, всадники этого и не требовали — в такой хороший день не следовало торопиться. Даже Яромир, за которым зловещей тенью следовал страх погони, разомлел на солнце и не ворчал из-за малого количества верст, пройденных за день. Происшествие с мавкой воспринималось теперь совсем по-другому: никто больше не думал о возможном трагичном исходе, наоборот, хотелось посмеяться и пошутить.

— Эй, русалий любимец! — беззлобно поддел Терна Яромир, полуоборачиваясь в седле. — А может надо было тебя оставить с той болотной красавицей? Меньше с тобой хлопот было бы.

— Ну уж нет, — улыбнувшись, так же шутливо ответил Терн. — Мне такие девицы не по душе — больно... мокрая.

Смех у Яромира всегда был громким и искренним. Он вообще не отличался склонностью к притворству, особенно в детстве: ни заплакать, ни рассмеяться в нужный момент. А уж сейчас он и вовсе был прямолинеен до крайности. Поэтому на последовавший вопрос ответил со всей прямотой.

— А отчего меня мавка околдовала, а тебя нет?

Настал его черед загадочно улыбаться.

— Остановимся здесь, расскажу.

Как только лошадей привязали, Яромир подозвал к себе Терна и, оттянув вниз ворот рубахи, указал себе на спину, чуть выше свода лопаток. Из-под рубахи выглядывало солнце, окруженное кольцом рун.

— Защита от внешнего воздействия на разум, — объяснил довольный произведенным эффектом Яромир. — У всех вошедших в возраст витязей такой есть — у кого-то руны сильнее, у кого-то слабее. Это один из лучших, — указывая на татуировку, похвастался он.

Терн с неподдельным интересом разглядывал изображение солнца и круг рун: сделано было и правда на славу. Перун да Ярило [1] — главные защитники настоящего витязя. А Яромиру и вовсе хороши: Перун покровительствует не только воинам, но и царским особам, а Ярило дал царевичу имя. Задумавшись, он потер собственный знак: вот жалко, что от этого папоротника никакого толку! Картинка картинкой, и все.

Яромир поправил рубаху, не пряча довольную улыбку, и, словно прочитав мысли Терна, подметил:

— Да и место удобнее твоего, не так заметно и спрятать легче.

Он опять отвязал лошадей, одну из уздечек передал Терну:

— Разомнем ноги, с полверсты еще пройдем.

Под ногами, лаская слух, шелестела трава, а над головами простерлись березовые ветви. Сивые то и дело тыкался мордой своему хозяину в плечо, то ли ластясь, то ли подталкивая, мол, идем. Яромир рассеяно трепал коня по гриве, если тот слишком уж усердствовал. В какой-то момент он и вовсе остановился прямо посреди тропы, будто превратившись в соляной столб.

— Ну, Сивый, пойдем! — устав "бодаться" с конем, прикрикнул Яромир и потянул за уздечку. — Чего ж здесь такого?

Но Сивый не двигался с места, словно видел перед самой невидимую преграду, которую его хозяева не сумели разглядеть. Он упирался как мог, из ноздрей его шел пар, как из вскипевшего чайника.

— Да что ж с тобой делать? — в сердцах воскликнул Яромир и отпустил уздечку. — Дурная ты скотина!

Но конь не поскакал в обратную сторону, как можно было ожидать; он так же оставался на месте.

Терн вдруг подошел к нему, погладил по шелковой гриве. Сивый на удивление смирно себя повел, хотя о его буйный нрав был притчей во языцах.

Травник щекой прижался к лошадиной морде, не прекращая что-то неразборчиво бормотать, а потом резко отстранился и, поглядев Сивому в глаза, потянул за уздечку. Конь послушно зашагал за ним вслед.

На яромиров пораженный взгляд Терн, гордо прошествовав мимо, ответил своей змеиной ухмылкой:

— У нас тоже есть свои преимущества.

За густой стеной деревьев оказалась небольшая поляна, заросшая высокой травой. Только ближе к центру земля была присыпана речным песком, а посреди этого участка возвышался резной деревянный столб, густо заросший каким-то вьющимся растением и мхом. От столба на манер спиц в колесе прялки тянулись разрубленные пополам бревна, видимо, когда-то использующиеся как лавки.

Это походило на центр деревни старообрядцев, где всегда у идола, почитаемого поселянами, собирались на праздники и обряды. Яриловы витязи давно уже отказались и от кровавых жертв, и от зверских обычаев, оставив только главные праздники и самые безобидные традиции, но по миру продолжали строиться маленькие деревенки, в которых приносили в жертвы не только животных, но и людей.

К счастью, эта селение было заброшено много десятков лет назад — избы не выдержали натиска стихии и времени, а идол устоял.

— Неплохое местечко, — оглядев поляну, заключил Терн. И правда, что здесь может быть плохого: ясный солнечный свет, росшие по кругу березы, шелест трав. Разве что старый идол, но кто боится деревяшки, причем если бог давно ослабел, не получая из года в год своей доли почитаний.

— Дивное! — подтвердил Яромир, опускаясь на одно из бревен. — Перекусим, отдохнем и дальше, в Шепчущую Рощу.

Распахнули сумки, вытащили припасы. Как бы много не было еды, запасы все же следовало расходовать экономно, чтобы не помереть от голоду в самый неподходящий момент, поэтому Яромир, четко определив доли на каждый день их пути, поровну разломил краюху хлеба. Зелено вино он решил не трогать; сейчас в нем нужды да пользы нет, наоборот, один вред.

Он протянул Терну кусок хлеба, но вдруг обнаружил, что пальцы не разгибаются, будто не желают отдавать еду. "Глупость!" — подумал Яромир и сделал еще усилие, но рука сомкнулась в кулак. Слова, которых и в мыслях не было, слетели с языка прежде, чем Яромир успел их обдумать:

— Обойдешься! На чужой каравай рот не разевай!

Лицо Терна вытянулось от удивления. За два дня, проведенных в пути, он уж было решил, что Яромир вполне себе неплохо к нему относиться. Да что скрывать: он и сам стал воспринимать царевича как приятеля.

— Коли чужой, так сам лапы не протягивай! — он и сам не понял, почему сказал это. Быстрее, чем он успел сообразить, что происходит, рука потянулась и с силой опустилась Яромиру на ладонь. Кусок хлеба упал на бревно.

Он обратил взгляд на Яромира и едва не обомлел: на него смотрело перекошенное злобой лицо, только глаза еще оставались прежними.

— Ах ты шельма! — Яромир подскочил, как пчелой ужаленный, и схватил Терна за шиворот. — Я его из передряг вытаскиваю, а он выеживается!

Терн уже был в таком положении: три дня назад Лихой так же держал его за воротник над землей. Но то, что повторится прозвучавшая не так давно фраза, но уже не по его воле, Терн не ожидал.

— К счастью, "шельма" не вашего рода, не бражнического, — почти выплюнул он Яромиру в лицо.

Тот вскинул было руку, но, замешкавшись на секунду, вдруг разжал другую — Терн, больше никем не удерживаемый, повалился на бревно.

— Да что я творю?! — безвольно опустив дрожащие руки вдоль тела, бесцветным голосом просипел Яромир. А потом он снова изменился в лице — слепая беспричинная ярость прогнала рассеяность — и опять заговорил, но уже зло:

— Коли б я тебя не вытащил тогда из амбара, уже в четырех разных концах поля валялся бы — к лошадям за руки-за ноги недолго привязывать[2]! Так вместо того, чтобы шкуру свою спасать, змеиногорскому князю на глаза попался! Дурачина!

Терн не отставал:

— Да коли б не ты да приятель твой пустоголовый, я бы и не попал к вам! Спас он меня — эко диво! А кто просил?

Они бранились, шагая по кругу, как бойцы перед дракой, чуть отведя назад руки.

— Кто просил? — не унимался Терн, хотя никак не мог понять, почему он все это говорит. — Благодетель, царь-батюшка! Или я поторопился? Царевич, да и то опальный[3], глядишь, царь после той драки на пиру уже и нового наследника выбрал!

Разделявшее их расстояние резко сократилось: Яромир взревел раненным зверем и кинулся с кулаками на Терна. Тот поначалу старался отбиваться, но увертываться выходило лучше. Словно сквозь сон он услышал громкое ржание лошадей, а после краем глаза заметил, что кони, сумев сломать ветки, к которым были привязаны, бросились врассыпную. Тут бы им остановиться, прекратить ссору, но обуревавшее их чувство злости смело все остатки здравого смысла.

Яромир со всей силы толкнул его в грудь, и Терн больно ударился спиной о столб, сорвав часть вьюнка и мха. Открывшееся дерево, испещренное рунами, светилось темно-синим.

На секунду Терн замер; где же он видел такие символы? В висках заныло, когда он попытался напрячь память, но нужное знание все же всплыло в голове.

Переруг. Бог ссор и раздора, тот, у кого даже не было постоянных жрецов. Со временем они начинали ругаться, пускали в ход кулаки и по очереди покидали капища — кто от злобы на других жрецов, кто по принуждению. Гостомысл даже рассказывал как-то о жреце Переруга, который выжил из деревни всех своих сотоварищей, а после, оставшись один, ссорился сам с собой.

Но чего боялся Переруг? Мелкое божество, которое мог сокрушить любой бессмертный. Но надеяться на помощь богов смысла не было: Терн давно не возносил к ним свои молитвы и не приносил даров. Мысль, перебиваемая самыми грязными ругательствами, которые подсовывал ему Переруг, сверкнула и загорелась как яркий огонь среди туманной ночи. Огонь!

Чтобы отвлечь Яромира, он сорвал с идола еще пучок вьюнка и, размахнувшись, угодил прямо в цель. "Парик" из мха закрыл Яромиру лицо, и пока он пытался стряхнуть с себя растение, Терн прижал ладонь к столбу и быстро забормотал магическую формулу. По пальцам пробежала искра, и дерево под его рукой опалилось невидимым огнем. Почерневшие руны прекратили светиться, и вдруг столб вспыхнул, объятый пламенем — Терн едва успел отшатнуться.

Идол Переруга полыхал с минуту; Терн и Яромир, наконец избавившийся от мха и вьюнка, отошли к краю поляны и молча смотрели на неистовое пламя. С каждой потухшей руне на дереве их мысли очищались от надуманных обид и намерений поссориться.

Когда столб покосился и с оглушающим треском повалился наземь, они переглянулись и, молча подхватив сумки с припасами, которые, к счастью, остались на месте, направились подальше от поляны.

* * *

Лада, опять затворив дверь и ставни, взяла в руки зеркальце и снова певуче протянула волшебные слова. В этот раз стекло долго не желало показывать требуемое: оно то темнело, то заходилось цветными волнами. Приговор[4] пришлось повторить трижды, прежде чем Лада увидела наконец тропинку посреди молодого березняка и топающих по ней путников. С удивлением она отметила, что в прошлый раз они были на лошадях.

Смеркалось, отгорел закат, и путники наконец решили устроиться на ночлег. Выбрав место, они некоторое время собирали ветки на костер, а когда огонь запылал, сели рядом и принялись за трапезу.

Лада, не зная, зачем они путешествуют вдвоем, все же отметила для себя — что-то изменилось. Если в прошлый раз Яромир и Терн переругивались, кляня один другого на чем свет стоит, то сейчас оба молчали и словно бы избегали смотреть друг другу в глаза.

Наконец Яромир отложил еду и, тяжело вздохнув, будто собираясь с духом, с трудом сказал:

— Ты извини меня... ну, за все, что я наговорил.

Он сидел, уперев локти в широко расставленные колени и опустив голову. Пламя костра отбрасывало на него свет, и волосы казались еще темнее, а скулы четче.

— Ты не виноват в том, что Лихой решил заработать на твоей шкуре. Да и по Змеиным горкам я тебя зря отправил: забыл, что князь местный все лазутчиков боится больше чем кары богов да отряды везде расставляет.

Терн тоже старался не глядеть на царевича: так же пряча глаза, он медленно протянул:

— Так чего же царь ему этого не запретит?

На лице у Яромира появилась грустная ухмылка.

— А как им запретишь?.. Вроде одно царство, а дружины у каждого князя свои, каждый сам в своей волости заправляет. Чуть что, так сразу бунт.

Языки костра облизывали усыпанный звездами небосвод, такой прекрасный, что оба, и Яромир, и Терн, загляделись. У каждого в душе пробудилось что-то светлое, доброе.

Яромир представил день, когда вместе с птицей вернется домой. Вот перед ним торжественно распахивают двери главного зала, люди стоят по обе стороны, с восторгом глядят на него. Он сегодня герой, и никто больше не смеет сказать про него "недостойный". Присутствующие вдруг одновременно бьют ему челом; где-то позади склонили головы змеиногорские княжичи.

Терн же видел бескрайние поля, стольные грады, маленькие деревеньки: везде с ним говорят с особым почтением, а в Свящеенной Дубраве его с хлебом-солью встречает Лада, улыбающаяся, в праздничных одеждах.

Пока эти двое молчали, замечтавшись, Лада разглядывала их с присущей женщине внимательностью. Одежда вся в мутных разводах, будто ее выстирали в грязной воде и оставили сушиться, не отжав как следует. Обувь у обоих покрылась дорожной пылью, а в волосах у Яромира застрял короткий стебель вьюнка.

Лада так и не смогла разгадать, зачем они отправились в путь вдвоем. Терна она видела только на пиру, и там он не подходил к Яромиру, наоборот, постарался уйти до того, как его заметят.

Потом Терн поднялся на ноги, сделал несколько шагов. Резко обернулся и выпалил на одном дыхании:

— Ты меня тоже прости, царевич. Околесицу я какую-то сказал, Переруг разум затмил.

Яромир опустил голову еще ниже. Ладе он показался в этот момент... жалким, нет, обиженным, растоптанным.

— Царевич... — тихо повторил за Терном он. — Да какой царевич — смех один!

Лада многое могла бы возразить ему, да не было ее там, в молодом березняке, у костра. Не было сил докричаться до Яромира, который, может, за тысячу верст от Священной Дубравы.

Она понадеялась, что Терн скажет что-нибудь ободряющее, но он не сказал, только снова опустился на бревно.

— А такой же, как я — никакой. Было б из-за чего горевать.

Лада сама не заметила, как стала улыбаться: он все-таки сказал. Не самое лучшее из всего многообразия утешений и подбадриваний, но уже кое-что. Вслед за ней улыбнулся Яромир, слегка, но уже не с печалью.

Они резко выпрямился, слегка отвел руки назад, упираясь ими в бревно, на котором сидел, а потом сказал, никого особо не спрашивая:

— Одного не пойму — почему знак не сработал?

Терн сделал вид, что задумался: почесал затылок, прищурил один глаз, глядя в небо, потом второй.

— Против бога, даже такого мелкого как Переруг, не каждый сдюжит, и не каждая защита поможет. Ты все ж приходил в сознание, толковый у тебя знак.

На протяжение всего разговора Лада мысленно складывала один к одному куски головоломки: Переруг, неловкие извинения, упоминания о знаке. Конечно, они о солнце, символе Ярила, которое носит на себе каждый витязь со дня, когда был признан мужчиной. Если от житейских несчастий защищает вышивка на рубахах да кушаках, сделанная заботливыми руками матери или сестры, то от злых духов и колдовства спасает сам бог весеннего солнца.

Вообще Лада считала себя неглупой девицей: она с легкостью воссоздала произошедшее, пропустив лишь несколько моментов. Ясно, что повстречался им на пути Переруг, рассорил. Возвели друг на друга напраслину, а теперь не знают, куда от стыда прятаться. Вглядываясь в зеркальце, Лада только покачала головой — мужчины!

Разговор продолжился; Яромир, воспрянув духом, снова проявил любопытство.

— Столб сгорел в минуту, хотя огня нигде не было. Отчего бы ему загореться?

Со стороны могло показаться, будто вопрос это очень уж простодушный, но Лада-то точно знала, что все не так просто. Зеркальце показало ей Яромира крупным планом, и она безошибочно определила — он юлит, пытается вывести Терна на откровенный разговор.

— Странное дело, — согласился травник, старательно делая вид, будто он ничего об этом не знает. — Пути богов неисповедимы, глядишь, решили помочь.

На лице у него мелькнула знакомая уже змеиная улыбка, только ей больше никого не удалось сбить с толку. Яромир, поблескивая глазами, хмыкнул, давая понять, что его так просто не проведешь. Оба — и Терн, и Яромир — надеялись, что их подозрения беспочвены.

Лада вздохнула и, решив не досматривать, отложила зеркальце; стекло тут же подернулось дымкой. Она прекрасно поняла, что Терн имеет отношение к сгоревшему идолу, но при этом не желает сознаться в этом, а Яромир догадывается об этом, но прямо не говорит.

Поднявшись на ноги, она прошлась по комнате, а потом шагнула к окну и распахнула ставни. Горницу залил ясный свет, наполнили птичьи голоса, и Лада довольно сощурилась, подставляя лицо солнечным лучам. Опершись локтями о раму, она слегка высунулась из окна и снова замечталась.

Потом не утерпела, кинулась к сундуку с приданным. Сверху, на свернутых холстах лежали пяльца с начатой вышивкой. Лада заботливо разгладила перекрутившуюся нить, взяла в руки иголку и, на ходу вышивая, опять подошла к окну.

В горнице у каждой из княжон стояло по резной скамеечке, у самого окошка, чтобы удобнее было заниматься рукоделием: и веселее на солнышке, и свет лучше падает.

Лада, не глядючи, опустилась на скамеечку, продолжила вышивать. Под иголкой постепенно расцветали желтые цветы, которые Лада потом обрамит зелеными листьями.

— Да за речкой, за речушкой, солнышко встает,

Углядит девица в тереме, косы заплетет, — пропела она скорее по привычке, чем по желанию. Последний месяц вышивкой ей приходилось заниматься только на вечерах в чужих избах да теремах, где песня или сказка являлись неотъемлемыми. Но песня полилась так легко и беззаботно, что Лада сама уж захотела ее закончить.

— Ленты яркие, ленты длинные, ленты кружева,

На свидание собирается, видно влюблена.

Да за речкой, за речушкой, солнце уж зашло,

Отклика во взгляде милого сердце не нашло.

Коль не люба я, коль не по сердцу, коли не мила,

Не подумай, да не вспомни ты, что я влюблена.

В песне были еще строчки, но внизу кто-то громко свистнул так, что Лада подскочила на месте и едва не выронила пяльцы. Она, оставив рукоделие, тут же высунулась в окно, чтобы выяснить, кто же так ее напугал. У молодой вишни стоял, запрокинув голову, прислонившийся к стволу Лихой. Завидев Ладу, он еще раз свистнул, только тише, да расплылся в самодовольной улыбке. Особое наслаждение ему доставил тот факт, что она высунулась из окошка поглядеть, кто там: Лихой слепо верил, что это лишь из интереса к нему самому, а не из-за возмущения.

— Лада Ярославна! — позвал он. — Иль просто Ладой можно, а?

Тут же потеряв к происходящему интерес, она сухо сказала:

— Иди, куда шел.

Но Лихой не унимался.

— А коли люба, коли по сердцу? Неужель влюблена? — он выразительно подмигнул, отталкиваясь от дерева и становясь во весь рост.

— Даже если и так, то не по тебе вздыхаю, — сказала, как отрезала, Лада, уже взявшись за петли ставней.

— А чем я тебе не люб? Силен, красив, умен — чем не милый друг да жених?

Но больше она его не слушала, только цокнула языком да захлонула ставни. Провела пальцем по шелковым нитям вышивки, отложила пяльца обратно в сундук. Тяжелая крышка захлопнулась, отыграв конец не только мечтаньям Лады, но и хорошему настроению.

Примечания:

[1] Перун — бог грома и небесного огня, один из верховных. Считался покровителем воинов и царственных особ.

Ярила (Ярило, Яровит, Яромир) — славянский бог (по мнениям некоторых историков, персонифицированный образ) неистовой страсти, неудержимой силы, а главное, весеннего солнца. Отличался вспыльчивостью и страстностью.

От автора: вот так Яромиру досталось не только имя от солнечного бога, но и черты характера.

[2] Разрывание лошадьми — распрастраненный вид казни не только на Руси (встречается термин "пятерение"), но и в Европе. Каждую конечность преступника привязывали к хвосту одной лошади, а затем гнали лошадей в разные стороны. Человека буквально разрывало на части. Не самая приятная смерть, кстати, часто встречающаяся в русских народных сказках в разных вариациях.

[3] Опальный (устар.) — попавший в немилость перед владетельной особой.

[4] Приговор — в народной и поэтической речи означает певучее произнесение стихотворных строчек, сопровождающих какое-то действие.