Гибель отложим на завтра (джен)

Шейра бежала босиком, в одной тонкой тунике, по темному коридору, расчерченному слабым светом настенных факелов. Они расплывались, оставляя впереди только лишь узкий проход, словно весь мир сжался в одну линию — до лестницы вниз. Пальцы сводило от холода, но ладони были липкие. Тело и мысли казались чужими, но в голове настойчиво билось: не к себе, там стража, он узнает, найдет. Айя. Ее комната этажом ниже. Надо туда, вниз, по лестнице, быстро, осторожно, не свернуть шею.

В дверь Шейра постучала тихо, но так быстро, что дрожь пальцев передалась дереву. На миг она замерла, прислушиваясь, и сердце ухнуло в живот: тишина. А если не услышит? Тогда придется стучать громче. А тогда — шаги в коридоре. Стражник… или Элимер.

Айя отворила быстро. Заспанная, растрепанная, со свечой в руке, она сразу встрепенулась, увидев Шейру, округлила глаза.

— Кханне?..

Она посторонилась, и Шейра ввалилась внутрь, споткнулась о придверный коврик и рухнула на сундук, глядя в черную стену перед собой. Из сундука тянуло сухой лавандой, которой обычно перекладывали шерстяную одежду, защищая от моли. Этот простой и уже привычный запах вернул Шейру в реальный мир. Она перевела взгляд со стены на Айю. Та присела рядом на корточки, коснулась ее колена пальцами, спросила:

— Что случилось?

— Я... я не знаю, Айя, но это было так страшно… — голос был осипшим и подрагивал. — Он видел меня — и не видел.

— Кто?

— Элимер… — пересохшие губы пришлось облизать, и вкус соли от пота отозвался тошнотой. — Он звал меня… Аданэем. И не сомневался, что я — это он. Кричал, хотел ударить… или… убить. Я бежала, он за мной, а потом голос Видальда… и я сюда…

— А что Видальд?

— Если бы он не встал на его пути… не увел обратно... — Шейра подалась ближе к Айе, прошептала: — Шейра подалась ближе, понизила голос. — Он пугает меня. Не только сегодня. До этого тоже. Он… не в себе, а я не знаю, что делать.

На секунду дыхание сбилось, и мысли разлетелись. Взять Ирэйху — куда? Но если уйдет — не предаст ли она Элимера, который, конечно, просто болен?.. А если останется, то не предаст ли себя и сына?

— А если однажды он… — нижняя губа Шейры кровила, так сильно она прикусила ее, — увидит кого-то другого в Ирэйху? И никого рядом не окажется? Что тогда? Мне надо… — Она крепко зажмурилась, прежде чем выдавить из себя следующие слова, но стоило начать, и они полились сплошным потоком: — Мне надо уберечь его. Унести. На время… уйти, спрятаться. Пока Элимер не придет в себя. А потом… потом, конечно, я верну Ирэйху, он наследник, я понимаю, я уже научилась это понимать, но сейчас… слишком опасно, а я должна его защитить.

— Ты что же… — Айя тоже понизила голос до шепота. — Ты хочешь сбежать?

Шейра порывисто кивнула.

— Только не выдавай меня. Пожалуйста.

— Нет конечно. Но… как ты думаешь скрыться? И куда?

Шейра не знала — ни как, ни куда. Но ей надо было сделать это. Как-то. Завтра он, может, и опомнится, ужаснется, попросит прощения… до следующего раза. Пока им вновь не завладеют подозрения и болезненный бред.

— Тебя кто-нибудь видел? — спросила Айя. — Кроме Видальда?

— Вроде бы нет…

— Тогда все остальные думают, что ты по-прежнему у кхана?

— Наверное… не знаю точно.

— Сегодня у твоей двери вроде бы Сарвин, — задумчиво протянула Айя. — Это хорошо, я ему нравлюсь. Дождемся зари. Уже недолго ждать, — она покосилась на закрытое ставнями окно, сквозь щели в которых свет еще не сочился. — Не так уж долго. Ты вот что: поспи пока. — Она кивнула на свою разобранную кровать. — Я посижу рядом, я уже почти выспалась.

— Я не смогу… — выдохнула Шейра, но тут же ощутила, как подкашиваются ноги. — Я попробую.

Айя мягко подтолкнула ее к постели.

— Ага, давай. Пока никто не ищет. Потом будет сложнее.

Уже засыпая, она услышала тихое:

— Я что-нибудь придумаю...

Разбудил ее скрип двери — звук, от которого сердце подскакивает еще до того как успеваешь открыть глаза. Шейра села, и память о ночи обрушилась мгновенно.

От двери шла Айя, держа в руках похныкивающего Ирэйху и какие-то вещи.

— Ильха покормила его, не волнуйся, — сказала она, вручая ребенка растерянной Шейре. — Сарвину я сказала, что ты и кхан хотите видеть Таериса и отправили меня за ним. Он поверил: вы же и раньше так делали.

— Да… — Шейра пригладила волосы сына, и он заулыбался ей, потянул за палец, бормоча «мама» и «дай». Горло тут же сжалось: как можно уйти с ним в никуда? И как можно — не уйти?

— Если ты все еще хочешь уехать, то надо сейчас, — с непривычной серьезностью сказала Айя. — Потом поздно будет.

— Я не хочу. Но мне надо… — от этих слов свело живот, словно она произнесла приговор. Она глянула на Ирэйху: увлекся ее пальцем, бормочет что-то на своем, на детском. Он не понимает, что все сейчас меняется.

— Кхан еще не выходил из покоев, я узнавала. Спит, наверное. Ну и я собрала, что смогла, — Айя потрясла котомкой. — А одежду дам тебе свою, вот. — Она откинула крышку сундука, и оттуда с новой силой пахнуло лавандой. — К Еху поедем, в лес, вот что.

— К Еху нельзя, — возразила Шейра, а внутри уже собирался комок страха: это все станет известно. Рано или поздно.

Айя закатила глаза.

— Мы только скажем, что едем к нему. Это привычно. Не должно быть вопросов. Тем более если с охраной.

— Но охрана…

— Потом мы от них… скроемся.

— Мы? Ты со мной поедешь? Это же… Слишком опасно для тебя. Если Элимер нас найдет, то тебе придется совсем худо за помощь мне.

— Ой, а можно подумать, пока я в трактире прислуживала, мало опасностей навидалась, — фыркнула Айя. — Жить бы мне безопасно, мы бы с тобой и не встретились. А так… приключения.

— Приключения, — вздохнула Шейра. — Только не такие бы…

Из замка, как и предполагала Айя, выехали без труда. Они и не скрывались. Шейре удалось взять себя в руки, и она сидела в седле ровно и со всей убедительностью сказала, что едет к Еху, просила сообщить об этом кхану, когда тот проснется, и велела предоставить охрану в десяток воинов. Но под плащом спина была мокрая от страха.

Как это было заведено, уже у опушки леса двое всадников отделились от отряда и углубились в лес, захватив с собой пару гончих. Их задачей было проверить тропу, ведущую к охотничьему дому, удостовериться, что она проходима, что нет упавших деревьев, бурелома, следов хищников или разбойников и прочих опасностей.

Это не было пустым ритуалом: лесная тропа петляла между деревьями, местами сужаясь до двух конских корпусов. Всему отряду не развернуться, они бы только помешали друг другу и лошадям, потому-то телохранители обычно дожидались кхана на опушке, когда тот ездил в охотничий дом. То же правило применялось и для кханне.

Отправленные вперед всадники вернулись быстро и доложили, что тропа проходима, следов опасности не обнаружено, собаки вели себя спокойно, а с поляны, почуяв их, залаял Бурый — пес Еху. Значит, все хорошо и можно ехать.

Шейра кивнула, как будто все шло совершенно обычно. Сказала, что вернется следующим вечером, так что пусть к этому времени приезжают ее встречать — привычное дело. Но тут один из воинов спросил:

— Может, все же пустить с вами кого-то? Хоть одного?

На долю минуты закрутило в животе, к горлу подступила тошнота, но Шейра справилась, изобразила легкое недоумение и легкое же недовольство.

— Зачем? Бурый завыл бы и зарычал, если б в лесу появился кто-то лишний. И гончие тоже. А раз нет, то и опасности нет. Да и не люблю я, когда кто-то крадется за мной по лесам и рощам. Вроде бы это давно всем известно. Там и без того простора мало.

Воин кивнул чуть смущенно и больше спорить не стал. В конце концов, все было по заведенному обычаю, ничего нового. Разве что в этот раз кханне взяла с собой наследника...

Спустя несколько мгновений Шейра и Айя въехали под густые лесные своды. Но до поляны не доехали: свернули на едва приметную тропку — старый звериный ход, неплохо знакомый Шейре. Узкий, извилистый, по нему было не проехать верхом, приходилось вести коня в поводу, а другой рукой удерживать сына. Иногда ребенка брала Айя, давая Шейре отдохнуть, но и сама быстро уставала, и тогда они менялись обратно. Торчащие острые ветки уже исцарапали лицо и руки, кони проламывались по тропе с треском и шумом, и Шейра только молила духов, чтобы Ирэйху не расплакался: детский плач слишком далеко разносится. В голове крутились слова шаманки Мэйи-Шу о том, что он «очень тихий» — теперь они звучали как заклинание. А еще, может, тот первый амулет — клык старой лисы — помог. Шаманка же говорила, что он научит Ирэйху скрываться…

Тропка долго петляла между соснами, пробковыми дубами и можжевельником, проваливалась в ямы и снова выныривала на возвышения. Потом, постепенно, деревья начали редеть, а под ногами стало меньше корней и сухой хвои — значит, Шейра не сбилась с пути.

На краю леса их встретил резкий рваный ветер, он разносил по степи острые семена верблюжьей колючки и поднимал пыль над увалами. Солнце пробивалось сквозь разорванные, гонимые по небу тучи.

Шейра оглянулась на сумрачный густой лес позади, забралась в седло и только тут спросила — то ли себя, то ли Айю:

— Куда же дальше?

— Где искать не будут. К востоку, наверно. К границе. Давай туда. Но только без троп, знаешь. По степи.

Шейра тронула поводья, и Варса послушно заскользила по равнине. Айя пришпорила своего Дымка.

Так они и ехали — вдоль редких увалов, через сухие лощины, где ветер выдувал из трав остатки жизни. Лес за спиной давно растворился, впереди лежали серые тревожные просторы.

У Шейры ныли ноги и бедра. Ныли даже руки, ведь приходилось одновременно сжимать поводья и удерживать Ирэйху, чтобы тот не упал и, желательно, не проснулся. Айя на своем Дымке тоже выглядела усталой. Они ехали почти без остановок, и каждая неровность под седлом отзывалась в спине и плечах. Шейра то и дело оборачивалась, глядя, не покажутся ли всадники на горизонте.

Ветер выл между колючих кустов и иссохших трав, гонял перекати-поле по бездорожью, пыль секла лицо, лезла в глаза и оседала на волосах и одежде. Шейра плотнее закутала сына в плащ, чтобы хотя бы ему не так досаждали порывы ветра: Ирэйху спал, уткнувшись носом в ее грудь, но то и дело вздрагивал и кривился во сне. Надо будет покормить его сброженным козьим молоком, когда проснется.

Айя двигалась чуть впереди, ссутулившись, с головой кутаясь в широкую шерстяную накидку. Ни слова, ни жалобы — только иногда оборачивалась, проверяя, что Шейра с сыном не отстали.

Степь на горизонте тянулась мутной полосой, сливаясь с небом. Надо бы добраться до какого-нибудь укрытия прежде, чем к ветру присоединится мелкий колючий дождь. И прежде, чем вслед за этим дождем появится что-то похуже. Кто-то. Наверняка Элимер уже заметил, что ее и сына нет, а скоро поймет, что в лесу у Еху их тоже не видели — и бросит всадников на их поиски: во все стороны, по всем дорогам. Вот почему важно было двигаться по беспутью: по открытой степи и редкими рощами, избегая, пока можно, селений и деревень. Здесь, в степи, опасность быть найденными все-таки ниже.

Больше всего Шейра хотела бы добраться до лесов, в свое племя, или отправиться с ними в горы Духов, но и там, и там ее будут искать в первую очередь. Да, на востоке, в приграничных поселениях, совсем не безопасно из-за близости к Иллирину, зато там, настаивала Айя, их станут разыскивать в последнюю очередь. Шейра согласилась без возражений: она уже не в состоянии была не только возражать, но и думать. Айя принимала решения за нее, и это было странно, Шейра к такому не привыкла. Но все-таки расспросить подробнее, куда именно в приграничье они едут, она могла.

— Айя! — позвала Шейра, перекрикивая ветер и подъезжая ближе.

— А? — вздрогнула и обернулась та, будто только что очнулась ото сна.

— Куда именно мы все-таки едем?

— Ох… еще так далеко! — простонала Айя. — До границы-то!

— Так куда? — нахмурилась Шейра, раздражаясь и тревожась, что Айя не отвечает на вопрос прямо.

— Ну, — Айя пожала плечами немного смущенно. — У меня там живет кое-кто… родич.

— Ты же всегда говорила, что у тебя никого нет! Что ты сирота, как и я.

Айя снова повела плечами и громко вздохнула.

— Ну, отца с матерью у меня и правда нет. Но не то чтобы совсем никого. Просто... так звучало загадочнее. Когда сиротка и совсем одна… ну, знаешь... все мальчишки сразу защищать и спасать меня порывались. А так — у меня есть брат. Старший. Но мы не ладили. Он считал меня дурой, что я сбежала в трактир работать, а не замуж выходить, как положено. Но ты не думай, он не сволочь, он не бросит, поможет. Особенно с младенцем на руках. Главное, не говорить ему, кто ты…

Шейра хотела расспросить подробнее, может быть, даже поспорить, но слова застряли в горле. Лучше не сейчас: не в дороге и не на ветру. Лучше сначала добраться до какого-нибудь укрытия — редколесья или лощины в холмах.

Солнце ушло за тучи, над горизонтом ползли полосы закатного света, а небо приобрело фиолетовую глубину и будто приблизилось к земле. Ветер усилился, и нес с собой уже не пыль, а холодную сырость, которая просачивалась даже сквозь теплую шерстяную одежду. Лошади, Варса и Дымок, шли тяжело, опуская головы и фыркая. Им тоже нужна была передышка, еда и вода. Ирэйху расплакался и рыдал почти час, прежде чем Шейра нашла место, где встать и накормить его сброженным молоком. После этого он немного полепетал, спросил, где Иля, как он называл свою былую кормилицу, а ныне няньку, затем уснул.

Они снова двинулись в путь, но уже спустя несколько минут Айя вдруг резко остановилась и подняла руку.

— Смотри, — прошептала она одними губами.

Шейра скорее догадалась, чем услышала. Натянула поводья, проследила за ее взглядом. В наступивших сумерках, выделяясь на фоне чернильно-серого неба, на гребне далекого увала виднелись силуэты всадников. Не один и не два — целый отряд, около десятка, а может, больше. Они двигались не быстро, но целенаправленно, словно прочесывая местность.

— Погоня? — выдохнула Шейра, глядя на Айю.

Та лишь повела плечами и крепче сжала поводья, ее губы подрагивали. Но гадать было бесполезно. Это мог быть как поисковый отряд Элимера, который уже понял их хитрость с Еху, так и случайный разъезд степных патрулей. Но встречаться с ними в любом случае было нельзя.

Шейра резко направила Варсу влево, махнула рукой на темную полосу лощины. Неглубокая, но достаточно широкая, она могла спрятать их и лошадей. Они свернули туда, пронеслись по склону. Дымок Айи оступился, но не заржал, только хрипло фыркнул. Ирэйху начал шевелиться и похныкивать, но Шейра крепче прижала его к себе, на ходу укутала плотнее, и он замолк.

В лощине они спешились, провели измученных коней глубже вдоль склона, пока не скрылись за поросшими колючками краями оврага, и там замерли, прислушиваясь к каждому шороху. Тут, внизу, было особенно сыро и зябко, под ногами чавкало русло недавнего временного ручья, а сбоку, чуть выше, угадывались следы от чьего-то костра. Но двигаться, чтобы согреться, а тем более разводить огонь, было опасно. Если это погоня — они уже близко. Если случайный разъезд — не стоило привлекать внимания.

— Может, пройдут мимо, — прошептала Айя.

Шейра не ответила. Она смотрела вверх, туда, где всадники медленно двигались вдоль гребня. Спустятся ли в лощину? Увидят ли их? Или же не заметят в наступающей темноте?

* * *

Таркхин остановился, тяжело привалившись к голому стволу степной ивы. Дрожали пальцы и все тело, но не от холода, а от старости. Настоящей, человеческой, лишенной магии. Кожа на руках висела, как старая испятнанная тряпка, а под ней проглядывали сухожилия и острые суставы. «Это не мои руки», — думал он, понимая, однако, что руки именно его. Как и голос — надтреснутый, дребезжащий, слабый. Таркхин с ужасом услышал себя, когда выругался, сойдя с сумеречной тропы. Оказалось, что он просчитался и сошел с нее слишком рано и слишком далеко — к востоку от Инзара, а заемные силы, данные саунан, были уже почти истрачены. Оставшихся не хватит, чтобы снова открыть тропу. Но можно с их помощью хотя бы поддержать свое тело… пока оно не рассыпалось.

Таркхин стремительно старел. Ему даже казалось, что, если он откроет рот шире, выпадет зуб. А потом еще один или вообще все. Собственная магия возвращалась слишком медленно — намного медленнее, чем брал свое его истинный возраст. Сколько ему на самом деле? Он уже и не помнил… Сто пятнадцать? Сто двадцать? Раньше он выглядел на шестьдесят, а чувствовал себя на тридцать. Раньше. Когда его магия казалась неисчерпаемым источником жизненной силы.

Таркхин сполз по стволу, тяжело сел, почти скрывшись за высокими травами. Его тут же подтошнило от боли в пояснице: собственные кости теперь с трудом выдерживали вес тела. Колени ныли, глаза слезились. Он вытер лицо трясущейся рукой и посмотрел на пальцы: грязные разводы, слезы и старческая желтизна.

Но капля заемной магии у него еще оставалась. Ее хватит, чтобы слегка и на время укрепить тело — пока собственные чары не восстановятся. Можно приглушить боль, напитать мышцы силой и немного разгладить кожу, спрятав от мира собственную дряхлость.

Он знал, как это сделать. Но не сделал.

Ведь магия всегда была для него словно бы им самим, его частью. И потратить последнюю ее искру на телесную оболочку было попросту… жаль.

Он сидел и не шевелился, позволяя себе страдать и удивляться: неужели обычные старики испытывают подобные муки каждый день? И все-таки предпочитают такое вот доживание смерти... Наверное, потому что им есть, ради кого жить и доживать. Ну так ведь и Таркхину тоже.

Он понимал, что силы уходят, и все-таки медлил. Сомневался. Ждал, не появится ли, не вспомнится ли что-то более важное, чем его тело и облик, на что стоит потратить последние крохи магии. На поиск дороги к столице, например… Или на защиту. Или на обман. Но для начала надо будет отыскать ближайший тракт, и там уже станет понятнее, куда двигаться. Но уже не сегодня. Скоро стемнеет, и важнее найти укромное место для ночлега, чтобы не спать в открытой осенней степи, продуваемой всеми ветрами.

Он встал, придерживаясь за ветки, и дряхлой походкой, медленно побрел к темнеющим вдали плоским холмам, но сердце колотилось так, будто бежал. Трава хлестала по телу, камни сбивались под ногами, воздуха не хватало, и одолевала одышка. Где-то вдалеке послышался конский топот, до ушей донеслась перекличка всадников — и все стихло. Таркхин не пошел в ту сторону, слишком опасно, ведь не угадать, что это за всадники. Лучше укрыться на ночь в низине, а с утра идти на поиски тракта или любого селения.

Когда Таркхин добрался до холмов, сумерки уже посинели, сделались вязкими, сырыми, промозглыми; они ползли за спиной, и от их влажного холода ныли старческие кости. Там, в длинной низине между увалами, наверняка еще больше сырости, зато, если остановиться с подветренной стороны, не будет так дуть. И там же, среди верб и тополей, можно будет раздобыть палку. Зря он сразу не догадался поискать, пока был возле той ивы…

Он уже собирался свернуть к низине и неспешно, по шажочку, осторожно, спуститься в лощину, но тут уловил движение. Две фигуры на лошадях быстро пересекли склон и пронеслись в нескольких шагах от него. Две женщины; одна из них держала перед собой ребенка. Они явно спешили: наклонились вперед, пришпоривали коней и в низину влетели. Покатились камни, выбитые из земли копытами, захрустели сломанные ветки деревьев, затем все смолкло, а всадницы с их конями скрылись в сизой мгле.

Тяжело переводя дыхание, Таркхин вцепился в сучковатый ствол возле спуска, чтобы не упасть. Вон как они летят! А он едва держится на ногах…

Он перевел взгляд с ложбины за край холма и прищурился. Зрение подводило, и он увидел только смазанное пятно, оно двигалось по гребню вдоль горизонта, и двигалось ритмично. До слуха донесся глухой, мерный топот копыт. Не один конь. Отряд. Похоже, воинский. Возможно, тот самый, что Таркхин недавно слышал… а может быть, другой. Нет разницы. Но те всадницы, скорее всего, бежали именно от этих людей. И если воины способны причинить вред женщинам и ребенку, то и старику тоже может не поздоровиться. А значит, лучше скрыться, пока не поздно.

Стиснув зубы, Таркхин начал спускаться в лощину, хватаясь за колючие кусты. Слабые ноги подрагивали, камни сыпались из-под стоп, и при очередном шаге он не удержался, заскользил по склону и почти съехал вниз. От испуга и неожиданности сердце быстро и громко заколотилось и ухнуло, но тут скольжение прекратилось. Таркхин сидел на дне ложбины, потирая бедро. Как ни странно, не покалечился, только слегка ушибся. Привстав, он отполз за ближайшее дерево и затаился в ожидании, когда всадники промчатся мимо.

Но топот не удалялся, напротив — становился ближе, гулкий, как бой барабана. Кто-то выкрикнул приказ посмотреть внизу, и голос раскатился по склону. Вверху, на гребне, вырисовалась темная фигура. Кто-то из воинов. Возможно, предводитель. Он вскинул руку и указал вперед, на низину.

Не хотелось бы попасться на глаза кому-то из этого отряда!

Превозмогая боль в ушибленном бедре, одышку и тяжесть в груди, стараясь двигаться как можно тише, он пополз вглубь лощины, чтобы успеть скрыться под нависающими ветвями тополей и за густыми рядами кустов. И вдруг чуть не врезался в лошадь. А лошадь чуть не заржала. Фыркнула, но стоящая рядом женщина отвлекла ее, потянув за уздечку. Только вот это движение потревожило ребенка в ее руках. Малыш тихонько захныкал — а уже в следующее мгновение разразился громким, самозабвенным плачем.

Таркхин посмотрел на женщину. Она смотрела на него круглыми от ужаса глазами. Ребенок замолчал, но поздно: справа и сверху уже доносился хруст веток и медленный перестук копыт по склону — преследователи двинулись на звук, но боялись проехать мимо.

Таркхин все еще смотрел на женщину, и сердце болезненно сжалось от подсказки, пришедшей изнутри: ты должен ее знать. Но Таркхин не знал, а точнее — не помнил. Она важна — подсказывало чутье, но Таркхин забыл почему. Похоже, эта женщина была в той части его памяти, которая осталась у саунан. Вместе с еще чем-то важным… И теперь это знание жгло пустотой сильнее боли в старческом теле.

Звуки приближались. Хрустели и ломались сучья, а копыта тяжело, влажно впечатывались в почву. На фоне неба проступил силуэт всадников. Двоих. Видимо, их отправили на поиски, чтобы не спускаться всем отрядом.

Таркхин еще раз глянул на женщину с ребенком. «Она важна», — опять ударилось в виски.

…Именно поэтому поступить иначе он не смог.

Таркхин откашлялся, намеренно громко, привлекая внимание, и, покачиваясь, продираясь сквозь колючки, вышел из своего укрытия. Как раз вовремя, чтобы оказаться прямо перед всадниками. И он заговорил:

— Помогите… старику… выбраться… прошу, — голос дребезжал и прерывался, но слова прозвучали отчетливо. — Оступился, дурень старый… там, наверху… скатился... склон скользит, зараза. Уж полдня тут сижу… сил нет совсем.

Всадники насторожились.

— Мы слышали детский плач, — хмуро, даже с угрозой сказал один. — Кто еще здесь? Говори.

Таркхин ответил без заминки, усилив каждое слово мягкими чарами внушения:

— Так это вы, верно, мои стоны слышали… Худо мне совсем, вот и не сдержался...

Одновременно он скрыл женщин и их коней за легкой пеленой. Их силуэты полностью слились с сумраком, но последние струйки магии иссякали, морок держался на тонких нитях, и каждая нить грозила вот-вот оборваться.

— Помогите… — еще раз простонал Таркхин.

Сильные руки подхватили его под мышку и выволокли наверх. В глазах плыло, но Таркхин еще смог повторить остальному отряду ту же историю, применив те же чары.

— Я упал… склон скользкий… мои стоны…

Всадники переглянулись. Затем кто-то отъехал, пошарил на земле и бросил ему палку. Таркхин поблагодарил, затем всадники развернули коней и вскоре исчезли в степной мгле. Поверили. Но на этом силы Таркхина иссякли до конца. Наверное, хорошо, что прежде он не успел использовать их остатки на поддержку своего тела. Или на поиск дороги. Наверное, тут они были нужнее…

Так он уговаривал сам себя, но чувство, будто теперь он гулкий глиняный сосуд, вот-вот готовый растрескаться и рассыпаться, пробирало до панического ужаса. Он был пуст. Опустошен. До самого дна.

Когда последние отзвуки лошадиных копыт смолкли, особенно отчетливо и безнадежно завыл ветер, шурша истерзанными травами. Где то вдалеке ухнула ночная птица…

Что теперь? — спросил себя Таркхин. Он спас их. Или, по крайней мере, дал им время. Но сам лишился всего, что еще могло держать его на ногах. И чего ради? Кого ради? Он даже не помнил… Но поздно сокрушаться. Надо идти к тракту. Наугад. Надо искать дорогу в столицу. Там, в Инзаре, Элимер... Несмотря на все то, что между ними случилось, Таркхин не сомневался — или хотел не сомневаться: он его примет. И он поможет добраться до Долины Ветров — могучего места, где даже камни источают силу. Там Таркхин восстановится.

Он вспомнил свое прежнее решение — переждать ночь в низине. Но теперь мысль об этом казалась почти безумной. Если он снова спустится вниз, то уже не выберется, ведь последние остатки магии ушли и времени у него теперь, может быть, нет вовсе.

Нет, надо идти…

Он шагнул в темноту, держась скорее на упрямстве и воле, чем на собственных ногах. Пошел наугад, опираясь на палку, повинуясь одному чутью — будто сама степь подталкивала его вперед, туда, где должен быть путь. Каждый шаг отзывался болью, Таркхин задыхался и все чаще ловил себя на мысли: если упадет, то уже не встанет.

Он даже не знал, сколько времени так шел, он словно потерял связь с реальностью и просто тупо переставлял ноги. И вдруг трава под ступнями сравнялась с землей, а сама земля стала ровнее, тверже, без колючек и камней. Таркхин остановился, вглядываясь в сизую ветреную пелену ночи. Он стоял на дороге. Тракте. Он вышел на него. Не верилось, что так быстро… будто сам мир его пожалел. Теперь, в какую бы сторону он дальше не двинулся, неминуемо выйдет к жилью, к людям.

Он так обрадовался, что хотел рассмеяться, но вместо смеха вырвался только раздирающий горло хрип. Таркхин согнулся, упираясь ладонями в колени, и именно в это мгновение заметил впереди, во тьме, слабые, дрожащие точки света. Огоньки в чьих-то окнах? Нет, непохоже… ведь эти шаткие мерцающие всполохи приближались, становились все ярче. Уже можно было различить: это фонари или факелы. Таркхин на всякий случай отступил с дороги, чтобы его не заметили, если это недобрые люди. Но не слишком далеко, чтобы, если это обычные путники, успеть попросить их о помощи.

Несколько подвешенных на длинных шестах фонарей под пергаментными колпаками покачивались над медленно ползущими телегами. Скрипели оси, лошади шумно дышали, выдыхая в темноту облачка пара.

Таркхин оперся на палку обеими руками и шагнул вперед, в мутный круг света перед ведущей телегой. Раздалось раскатистое:

— Тр-р-р-р, — и возница натянул вожжи, одновременно качнув фонарем тем, кто ехал позади.

Лошади фыркнули, остановились. Сутулый извозчик, закутанный во множество слоев одежды, наклонился с сиденья и протянул:

— Эй, старик, ты откуда тут в ночи? — понизив голос, он с подозрением спросил: -Живой ли?

Но голос его был не сердитый и не испуганный — скорее, недоумевающий.

Таркхин только и смог, что проблеять: «Живой» и «Помогите».

— Подберем его, — сказал другой, сидящий рядом, но чуть позади возницы: наверное, сменщик. Таркхин не сразу его заметил. — Видишь, и так еле держится.

С этими словами он вздохнул, почесал в затылке, затем спрыгнул на землю и, подхватив Таркхина под локоть, помог взобраться на задок телеги, устроиться рядом с шероховатыми кувшинами, пахнущими оливковым маслом.

— Только не побей тут ничего. В столицу везем. Спешить надо.

Фонари качнулись, и снова двинулись навстречу дороге.

* * *

Элимер сейчас мало походил на правителя. Изредка бросая взгляд в зеркало, он видел растрепанные волосы, покрасневшие после бессонных ночей глаза, посеревшее, обросшее щетиной лицо.

Сейчас он стоял в глубине обесцвеченных сумерками покоев Шейры. Ее тень виделась во всем: в полыни, развешанной над кроватью для защиты от злых духов, в оружии на стенах и каких-то оберегах, в треснувшем глиняном кувшине рядом с кроватью. На столе лежал пергаментный лист, прижатый костяной фигуркой кошки. Он был исчеркан отерхейнскими символами: айсадка до последнего дня не забрасывала уроки письма. Элимер взял лист, провел по нему большим пальцем и вслушался в сухой шелест. Потом погладил фигурку — отполированная, она ласкала кожу, но ему показалось, будто жжет.

В комнате жены Элимеру нечего было делать, разве что подкармливать отчаяние, но и в комнате Таериса находиться было не легче. В своих же покоях он просто не находил себе места — метался от стены к стене и не мог остановиться.

Прошли уже не одни сутки, и с каждым новым днем надежда найти Шейру и Таериса таяла, хотя поисковые отряды с ног сбились, а Дейнорские леса уже были прочесаны вдоль и поперек. Оба как в воду канули.

Где же ты? Где ты и Таерис? — вопрошал Элимер. Он не мог без них. Он ничего не хотел без них. Он с ума сходил. Что, если они попадут в руки людям Аданэя?

При очередной мысли о брате в затылок словно бы вонзилась длинная, холодная булавка. Элимер прижал руки ко лбу и темени, согнулся пополам и взвыл:

— Голова! О боги, голова!

Боль разлилась от висков ко лбу и затылку, сползла по шее, удары сердца отдавались в черепе, и мир завертелся, как колесо. Элимер еще успел ухватиться за край стола — а дальше все померкло.

Он очнулся в своей постели, не сразу поняв, сколько времени прошло. Голова все еще гудела, но хуже было другое — он не помнил, как оказался в своих покоях. Очнулся ли и дошел до них сам — или его нашли и принесли сюда? Неизвестно, что хуже. Если он не помнит, то, значит, его разум все чаще подводит его. Если же его принесли — значит, видели его слабость. А правитель, которого считают слабым, сильно рискует…

Элимер приподнялся на ложе, велел позвать Видальда. Расспросит его, он обычно не не приглаживает правду, в отличие от других. Элимер уже многим перестал доверять, даже тем, кого прежде считал безоговорочно верными. Каждое их слово виделось ему оправданием, каждая пауза — ложью.

Элимер встал с постели — виски болезненно отозвались на движение — и переместился во внешнюю комнату покоев, уселся в кресло и принялся ждать.

Видальд показался на пороге спустя несколько минут, поклонился и шагнул ближе, шагнул ближе, но не стал садиться без приглашения.

— Ты хотел меня видеть, кхан?

Элимер кивнул, пытаясь казаться спокойным.

— Что-нибудь слышно? — выдавил он. — Шейра… Таерис… Что говорят в замке?

Видальд помедлил, словно подбирая слова.

— Их все еще ищут, — ответил он наконец. — Серые и конные. Но следов пока нет.

Элимер резко дернул головой, и волосы упали на глаза.

— Как нет следов? Что, совсем? До сих пор?

— Ну, кхан, не я же руковожу поисками, — Видальд пожал плечами. — Передаю, что слышал, как ты и просил. Пока ни в лесах, ни на тракте, говорят, ничего. В степи тоже рыщут, но ты ж понимаешь… это как искать ветер. Если повезет.

Элимер глухо зарычал, в отчаянии откинулся на спинку кресла. Видальд почесал переносицу, скорбно поморщился и выдал:

— Э-эх, а мне ведь еще тогда показалось странным, когда они уезжали…

Элимер резко выпрямился в кресле.

— Когда «тогда»? Кто уезжал?

— Ну, Шейра с Айей. В тот день на рассвете. Я видел, как они покидали замок, мне показалось странно, что на самой заре. Кханне, конечно, любит встать пораньше, но Айя…

Элимер застыл.

— Видел? — его голос сорвался. — Ты… видел? И говоришь об этом только сейчас?

Видальд пожал плечами.

— Ну так и стража в воротах видела. Что толку было говорить, когда тебе и так уже доложили?

Элимер поднялся с кресла и угрожающе надвинулся на Видальда:

— Ты должен был сообщить мне в тот же миг, как это увидел. Должен был прийти ко мне, разбудить и сообщить!

Видальд не отступил.

— Кхан, я телохранитель тебе, а не надсмотрщик кханне. Я сопровождаю ее, когда ты приказываешь. В тот раз приказа не было.

Его лицо оставалось спокойным, хотя в глазах на мгновение мелькнула тень — то ли раздражения, то ли сожаления. Элимер вцепился в эту тень, будто в доказательство.

— Значит, ты знал и позволил.

— Я не позволял, — возразил Видальд. — Она твоя кханне, мать наследника. Не мое дело вставать у нее на пути без прямого приказа.

Элимер ощутил, как кровь отхлынула от лица, а пальцы на руках похолодели. В его сознании эта тень в глазах Видальда уже превратилась в признание.

— Не твое дело?! — Он подступил ближе, почти вплотную.— Мой сын! Моя кханне! А ты говоришь — не твое дело?!

Элимер резко отвернулся, будто не доверяя себе, и врезался ладонью в столешницу так, что пергаментные свитки разлетелись.

— Тот соглядатай уже поплатился за свою беспечность и невнимательность, — прошипел Элимер, не оборачиваясь. — А ты поплатишься за свое предательство. Стража!

На возглас явились два воина, и он ткнул пальцем в Видальда:

— Схватить его! Отобрать оружие. И в темницу.

Элимер с досадой наблюдал, как опасливо стражники приближаются к телохранителю. Знают, трусы, как искусно тот владеет мечом, оттого и неуверенны. Видальда, кажется, тоже это позабавило, потому что он усмехнулся и сказал:

— Да ладно вам, не бойтесь. Я сам.

Он расстегнул пояс с оружием, бросил его к ногам кхана и, воздев руки, пропел:

— Ну, ведите меня в новые покои.

Стражники тут же подскочили к нему, схватили за плечи и приставили острия мечей к спине и груди. Видальд стоял по-прежнему спокойно и даже не пытался освободиться. Только смотрел на него, не отрываясь.

— Похоже, ты совсем не боишься, — процедил Элимер. — И совсем не раскаиваешься.

— Да что ты, кхан, от страха и груза вины еле на ногах стою.

— Недолго тебе осталось зубоскалить. Посмотрю на тебя, когда с палачом встретишься.

— Даже так! — присвистнул Видальд. — Я вижу, жизнь становится интересной.

— Но для тебя очень короткой, — усмехнулся Элимер и махнул рукой страже. — Увести! Хиргену передайте, что о дне казни я распоряжусь позднее.

* * *

Из-за запертой двери донеслись нетрезвые завывания, и стражники обменялись встревоженными взглядами. Они понимали, что им несдобровать, если в эту минуту неподалеку находится смотритель и слышит вопли. Тогда Хирген сразу сообразит, что заключенный пьян, и догадается, кто принес ему вино.

Пока, впрочем, везло. Камера, в которой держали Видальда, находилась на отшибе. Да и узник то ли не хотел подставлять сговорчивых надзирателей, то ли еще что, но при появлении Хиргена притворялся спящим. Зато стоило смотрителю уйти, как снова требовал веселящие напитки и вкусную еду. И так почти каждый день.

Сколько раз Астл и Храйст зарекались выполнять эти полупросьбы, полураспоряжения, но ничего не могли с собой поделать. В голосе Видальда звучала почти колдовская сила, которой отчего-то не получалось противиться даже под страхом сурового наказания. Может, он и в самом деле был колдун?

Иногда Астлу казалось, что он идет за вином вовсе не по собственной воле. Будто ноги сами несут, стоит только этому человеку пожелать.

Бранясь и возмущаясь, они всегда приносили то, что хотел заключенный, а потом забирали и прятали пустые бутылки. Ни Астл, ни Храйст понятия не имели, занимаются ли подобным их сменщики, или узник избрал своими жертвами только их. Спрашивать у товарищей опасались, чтобы ненароком не выдать себя. Видальд же на такие вопросы только пожимал плечами.

У Астла иногда возникало ощущение, будто на самом деле это он с напарником — преступники, ожидающие казни, а опальный телохранитель — их надзиратель.

— Ханке б его побрал! — выругался Храйст, прислушавшись к песне. — Он о чем-нибудь другом петь может? Сплошные разбойники, пираты, ворье! Теперь вот бродяги…

В этот миг взвилась очередная громкая нота. Фальшиво растянулась, упала и снова взвилась.

— Эй! — выкрикнул Астл в закрытую дверь. — Умолкни! От твоих воплей башка трещит!

Видальд его не послушал, зато песня через минуту закончилась. Настала долгожданная тишина.

— Слыхал, что Хирген вчера выдал? — спросил Храйст у приятеля и тут же, не дожидаясь ответа, продолжил: — В подземелье зверь, чудовище какое-то живет.

— Байки, — отмахнулся Астл.

— Смотритель привирать не приучен, сам знаешь. Он и так долго молчал, но потом, видать, больно поделиться захотелось. Рассказал, как однажды пришел к кхану. Спросить, что с родичами изменников делать, — стражник покосился и кивнул на дверь камеры. — Там еще этот был, Ворон. И он, Ворон то есть, сказал: чудовищу их отдать надо. Это, мол, его голод утолит. А кхан вроде как согласился. Так вот я и думаю: может, потому у нас и казнить стали чаще? Чтоб чудовище подкормить. Может, тела не сжигают, а туда, под землю…

— Значит, и Ворона чудищу скормят! — хохотнул Астл.

— А что, может и так...

Из-за двери раздался пьяный голос:

— Если вы, сукины дети, сейчас же вина не притащите, я вас сам кому хочешь скормлю!

— Узникам пьянствовать запрещено! — отрезал Храйст, хотя понимал, что и на этот раз ослушаться не сможет.

Бросив обреченный взгляд на напарника, поплелся к выходу.

— И бараньи ребра не забудь! — прокричал Видальд.

— Если будет… — пробурчал стражник.

Жена Астла и сынишка Храйста, живущие на замковом подворье, заранее прятали вино и еду в углублении одной из стен. Для напарников же самым сложным было, не попавшись на глаза начальству, выбраться наружу, взять оставленное и вернуться. Сначала это казалось почти невыполнимым, но уже на второй день они приловчились. Хотя и понимали, что вечно так продолжаться не может. С тем, что запросы узника бьют по кошельку, они кое-как смирились, а вот с тем, что рано или поздно их поймают и тогда не поздоровится, смириться было куда сложнее. Спасти от этого могла только казнь Видальда, и стражники мечтали, чтобы она состоялась как можно скорее.

— Мир с ног на голову перевернулся… — пробормотал вернувшийся Храйст.

Он открыл узкое окошко в двери камеры, достал из холщовой сумки две керамические бутылки с вином и печеную курицу. Передал это все Видальду — и столкнулся с ним взглядами. На миг перехватило дыхание — ему показалось, будто с той стороны двери глядит не человек, а кто-то… другой.

— Чтоб тебе захлебнуться или подавиться! — буркнул Храйст, пытаясь отделаться от жуткого ощущения. — А ребрышек не было.

— А я-то думал, мы с тобой друзья, — усмехнулся Видальд и, открыв одну бутылку, приложился к горлышку.

Скоро из-за двери вновь послышалась песня, а стражники обменялись тоскливыми взглядами.

* * *

Элимер сидел в малой советной зале, устало опершись локтем о подлокотник каменного кресла, и почти не слушал тысячника Гродарона: тот рассуждал, кого бы теперь вместо Видальда назначить новым предводителем охранного отряда. Слова сливались в мутный шум, в голове вяло ворочались мысли, и только тяжелый стук сердца стоял в ушах. Чувство, будто накануне он выпил слишком много вина. Вот только он не пил вовсе…

Когда тысячник ушел, дождавшись от кхана обещания подумать и решить, внутрь заглянул один из стражников и сообщил, что к замку пришел старик, который утверждает, что у него весть о Таркхине.

Имя вонзилось в разум и острым солнечным лучом прорезало мысленный туман. Элимер вскинул голову:

— Пусть его приведут.

Ожидание затянулось, и Элимер уже начал раздражаться: близился вечер, и хотелось уйти в свои покои, а не ждать здесь непонятно кого. Тем более что он даже не знал, чего ждет: надежды или еще одного обмана.

Когда дверь открылась, сразу стало ясно, откуда такая задержка: старик еле переставлял ноги, даже идя по ровному полу. А чтобы попасть сюда, в эту залу, ему пришлось преодолеть не один лестничный пролет.

Элимер нахмурился и всмотрелся в согбенную тощую фигуру в изношенной одежде, проследил за трясущейся походкой. Сколько этому старику лет? Того и гляди рассыплется. За густыми глубокими морщинами и старческими пятнами даже черты не угадать. А вот поведение странное, не соответствующее облику… Старик едва переставлял ноги, но приближался к Элимеру без обычной для простых подданных опаски и без всякого раболепия.

Элимер вытянул руку в запрещающем жесте.

— Дальше ни шагу, — велел он. Понятно, что перед ним старик, ясно, что этого старика хорошенько обыскали, но как знать, не припрятан ли у него какой-нибудь неприметный, но опасный амулет, нет ли у него в запасе каких-нибудь… чар? Может, неспроста ему что-то известно о Таркхине. — Кто ты? Отвечай.

Старик поднял глаза — мутные, выцветшие — и на мгновение их взгляды встретились. И за старческой пеленой Элимеру вдруг почудилось что-то… нет, не знакомое, а словно бы… не чужое.

— Кто ты? — повторил он чуть резче, чем в первый раз. — И что тебе известно о Таркхине?

Старик улыбнулся бледно, дрожащими губами.

— О Таркхине? — голос его шуршал, как сухие травы. — О нем... мне известно очень многое. Я видел его в детстве, и когда он был молод, и когда начал стареть. Я всегда был рядом.

Его слова звучали странно и чем-то тревожили: что-то в них было такое… то ли пугающее, то ли вселяющее надежду. Но Элимер не показал своих сомнений.

— Отвечай по существу. Пока я не решил, что ты выжил из ума, пока согласен тебя слушать. Мне сказали, что у тебя важные сведения о Таркхине. Ну так выкладывай, у меня нет времени отгадывать твои загадки.

Старик склонил голову, будто бы извиняясь и выражая согласие, но в словах его не прозвучало ни того, ни другого.

— Мой кхан… нетерпелив, как всегда. Нетерпелив и упрям. А сейчас еще и измучен… мыслями? Головной болью?

Он закашлялся и потому умолк. Элимер же хотел отдать приказ, чтобы нахального старика вышвырнули из замка, но перед этим вытрясли все, что он знает. Он даже потянулся к звуковому рожку — позвать стражу, но тут старик наконец откашлялся и, словно догадавшись о его порыве, вытянул вперед тощую руку.

— Пожалуйста, мой кхан, подожди еще немного! Не торопись. Я ведь говорю это все не просто так — я говорю это, чтобы ты поверил в то, кто я такой... Я ведь неслучайно знаю, что ты измучен, и знаю, что тебя одолевает вовсе не обычная головная боль. Она всегда связана с мыслями или снами о брате, не так ли?

Элимер резко подался вперед. Эти слова... Эта интонация…

— Кто тебе сказал это? — спросил он уже не так уверенно.

Старик взглянул прямо на него, и хотя мутный взгляд оставался мутным, Элимеру он показался почти пронзительным.

— Я сам это и сказал. Впервые еще несколько лет назад... Там, в Антурине… Тебе тогда начали сниться странные сны, но ты убеждал себя, что они ничего не значат. Помнишь?

Элимер помнил. И, сидя в кресле, он отшатнулся, словно его ударили, а потом снова подался вперед, всмотрелся в старческие черты…

Таркхин? Нет, невозможно, Элимер оттолкнул эту мысль как нелепую. Он же чародей, он не мог так сильно постареть за столь короткое время, не мог так сгорбиться и исхудать…

И все-таки с языка сорвалось тихое и несмелое:

— Таркхин?..

— Мой кхан… Элимер… — выдохнул старик и улыбнулся.

Элимер узнал эту улыбку — или ему показалось, что узнал. А еще он заметил, что в этой улыбке не хватает пары зубов. Сердце сжалось от сочувствия и неверия: до сих пор наставник виделся ему почти непобедимым, не имеющим слабостей. Он не готов был встретить его… таким. Что с ним случилось?

Элимер встал с кресла, прошел вперед, вгляделся в старческое лицо, стараясь найти, нащупать в нем черты наставника. И нашел. Мелкие черточки вроде легкой горбинки на носу, родинки на левой щеке, сейчас почти слившейся с возрастными пятнами…

— Таркхин! — в волнении Элимер положил руки ему на плечи и сжал. — Что с тобой случилось, Таркхин? Я звал тебя, ты не откликался, и я подумал… — Голос дрогнул, и Элимер осекся, не договорив, лишь еще сильнее сжал плечи наставника: казалось, будто тот сейчас исчезнет. — Где же ты был все это время и почему теперь ты… такой?

— Я не мог откликнуться, — проскрипел Таркхин: даже голос его изменился! — Сначала был… почти в плену. Потом заплутал в сумеречном мире… и блуждал там слишком долго. Мне удалось вырваться, но… теперь я весь иссушен. Я без сил, Элимер. Без магии. Совсем. — Он поднял дряхлую руку, посмотрел на нее, словно сам удивляясь увиденному. — Извини меня, мой кхан, что и сейчас я пришел не для того, чтобы помочь тебе… — он понурился и нетвердо, будто стесняясь, проговорил: — Я сам пришел молить о помощи... О повозке и людях, которые смогли бы отвезти меня в Долину Ветров. Только там я смогу восстановить силы быстрее, чем… чем старость возьмет свое. — Он замолчал, а потом, чуть понизив голос, добавил: — Я хочу еще успеть быть тебе полезным, мой кхан. Как тот, кем был для тебя прежде… до моего обмана.

Элимер смотрел на изможденного наставника, и в груди нарастало несмелое, ломкое чувство, будто еще не все потеряно, будто он снова не один… будто он снова может кому-то доверять. В последние дни он пытался убедить себя, что сумеет и один. Что ему не нужен никто близкий, чтобы управлять Отерхейном и чтобы покорить Иллирин… Он только вернет себе сына, а Шейра, которая бросила в самый отчаянный момент, больше не важна его сердцу. И Видальд, предавший его, тоже неважен. Как неважны и другие приближенные. Их дело помогать Элимеру в достижении целей — только и всего.

Так он говорил себе, но чувства никуда не девались, и одиночество придавливало к земле. Он был не просто один — он словно бы оказался вне мира, вне людей, как узник в глубокой подземной темнице, куда не попадает даже луч дневного света. И вдруг — Таркхин. Пусть не прежний, не могущественный, не тот, кто может защитить, но тот, с кем можно поделиться… нет, не так… с кем можно разделить свои беды.

Несмотря на тот его обман с Аданэем и на собственный гнев из-за этого, сейчас Элимер готов был забыть ему и это. Ведь Таркхин — единственный, кто еще может быть рядом ради него самого, а не потому, что он — правитель. И сейчас Элимер готов был снова ему довериться. Потому что больше некому. Больше никого не осталось….

Он почувствовал почти детское: может, теперь станет чуть легче, — и медленно кивнул.

— Я велю приготовить повозку и охрану. Сегодня же. Если хочешь, прямо сейчас. Я не могу тебя потерять. Я не могу даже представить, что… — он поперхнулся, голос охрип, но все-таки договорил: — Не могу представить, что тебя может не стать. Я не допущу этого.

— Благодарю… мой кхан, — с подлинной теплотой ответил Таркхин, а потом вдруг спросил почти по-отечески: — Как ты?

Простые вроде бы слова, но в них звучало столько сочувствия, что это разбередило ту рану в душе, которую Элимер пытался прикрыть от самого себя.

Он провел рукой по лицу и выдохнул:

— Плохо, Таркхин. Очень плохо. — Хотел тут же продолжить, но опомнился: наставник ведь совсем одряхлел, ему, должно быть, так тяжело стоять! — Садись, пожалуйста.

Элимер сам пододвинул ему скамью, и Таркхин с видимым облегчением на нее опустился, затем спросил:

— Что же у тебя случилось?

Элимер отвернулся, присел рядом с Таркхином, сгорбился. Озвучить это оказалось сложнее, чем он рассчитывал, но все-таки он признался:

— Шейра ушла... сбежала. Увезла сына. Служанка помогла — эта девка, Айя. И все за моей спиной. Их уже неделю найти не могут… А потом еще Видальд. Он знал, видел, что они уезжают. И смолчал. Я велел бросить его в темницу. Может, он не заслужил. А может — заслужил. Я уже не знаю. Я ничего не знаю. — Он сжал пальцами край скамьи. — И с Иллирином все идет не так… куда сложнее, чем я надеялся. Иэхтрих темнит… Аданэй ищет союзников и вроде бы находит. А я… а со мной что-то творится, что-то дурное, пугающее. Эти боли, сны, видения! И в них всегда Аданэй, и он все ближе. Я просыпаюсь и не могу дышать. — Он понизил голос почти до шепота и наконец признался в своем самом стыдном страхе: — Мне кажется, что я схожу с ума, Таркхин. Или уже сошел. И что все вокруг это видят, а я — нет.

Таркхин молча выслушал его, лишь изредка кивал, и в этих кивках не было ни осуждения, ни снисхождения — только то спокойное внимание, к которому Элимер когда-то привык. Он вдруг понял, что давно не отвечал на вопрос: «Как ты?» настолько честно — как в те годы, когда был отроком и еще мог позволить себе быть слабым.

— Ты говорил… — осторожно начал Таркхин, — что их ищут уже неделю?

— Да, — кивнул Элимер. — Все без толку.

Наставник чуть помолчал, будто выбирая слова.

— Я… — он кашлянул, прикрыл рот костлявой рукой. — Я видел кого-то… Возможно, то были они…

Элимер медленно поднял взгляд, повернулся к Таркхину.

— Что ты сказал?

— В степи, в сумерках. Две женщины… одна с ребенком. Кажется, их преследовали. Они прятались внизу, в лощине, и я… помог им. Мороком отвел всадников, истратил на это последние силы. Думал, они… просто беглянки, которым нужна помощь, вот я и...

Он умолк, и Элимер молчал тоже. В тишине между ними словно бы что-то треснуло — кажется, то разрушалось только что возвращенное доверие.

Элимер вскочил со скамьи, встал напротив Таркхина, навис над ним.

— Ты… помог им? — голос сорвался на хрип. — Помог сбежать? Украсть у меня сына?

Таркхин вскинул руки, будто защищаясь.

— Я не помнил ее, Элимер... Не вспомнил. Моя память... она не вся со мной. Та часть, где была Шейра, ее лицо… это осталось у саунан.

— Что за ерунда? Какой еще саунан?! О чем ты вообще?!

— Долго объяснять…

— Где ты их видел? Говори!

— Где-то в степи… К востоку от столицы. И двигались они вроде бы тоже на восток, — со вздохом качнул головой Таркхин. — Но я не знал, кто они…

В старческих глазах читалась мольба, но сейчас это уже не трогало.

— Ты… — процедил Элимер, — заморочил моим людям голову. Помешал им вернуть мне жену и сына. Сам. По собственной воле.

— Я не знал, — тихо повторил Таркхин. — Клянусь.

— Не знал… — с мрачной усмешкой вторил Элимер. — Все вы говорите — не знали. Видальд. Ты. Все.

В виски вдруг ударила такая боль, что он даже покачнулся, затем потер их кончиками пальцев, приходя в себя. Но гул в черепе все не утихал — только усиливался от каждого взгляда на согбенную фигуру напротив.

— Ты был последним, кому я еще мог поверить, — голос его стал низким и глухим, — Последним. И даже ты…

Таркхин покачал головой, собираясь что-то сказать, но Элимер уже не слушал. В душе завыли, закружили степные осенние вихри — безжизненные, пустые, яростные — задувая последние искорки тепла.

— Стража! — рявкнул он и повторил зов сигналом звукового рожка .

Дверь распахнулась, на пороге возникли двое воинов.

— Взять его, — приказал Элимер, даже не глядя на них. — И в темницу.

— Мой кхан… — тихо окликнул Таркхин.

Элимер отвернулся, глядя в пол, чтобы не смотреть ему в глаза и не передумать. Для Таркхина в его состоянии этот приказ равнялся приговору. Мысль: «Я что, обреку его на смерть?» — мелькнула и тут же погасла, сметенная злыми ветрами.

— В темницу, — повторил он.

Когда шаги стражников и шорох ткани стихли за дверью и зал опустел, стало тяжело и безнадежно — как будто он только что задвинул засов собственной темницы.

* * *

Каморка подземелья встретила Таркхина тяжелым запахом сырости и плесени. От каменных стен тянуло холодом, неровный выщербленный пол был кое-как застелен соломой и старыми подгнившими шкурами, низкий потолок словно бы придавливал сверху.

Таркхин опустился на подстилку у стены, передернулся от пронзительного скрежета, с которым закрылась дверь и проскрипели ключи в навесном замке. Шаги стражи гулко отдалились — и все смолкло. Таркхин прислушался к тишине — размеренно капала вода: наверное, частицы влаги скапливались где-то вверху и срывались вниз; из его груди вырывалось сиплое и слишком частое дыхание, а кровь гудела в ушах. В этом месте и в таком состоянии он точно не вернет себе силы и состарится окончательно. А значит, смерть, жалкая и немощная, все ближе.

Откуда-то из-за стены еле слышно раздалось пение: может, донеслось из соседней камеры, а может, и из дальней — если звуки здесь хорошо распространяются. Через минуту пение стало громче, и Таркхину показалось, что это из какой-то каморки хоть и не по соседству, но поблизости.

Нетрезвый голос глотал и путал слова, сбивался с мелодии, но Таркхин все равно узнал песню: она пришла со Скалистых островов — пристанища морских разбойников, — но прижилась и в Отерхейне, переведенная кем-то на местный язык.

Неразборчиво пропетые фразы с легкостью воссоздавались в голове.

Он в море корабли водил -

Пиратом был

Черноволосый черноглазый

Сын волны.

Он реки крови проливал,

Он был свиреп, как ураган.

Отца и матери не знал,

А колыбель его качал сам океан.

В любви, вине не ведал меры,

Привык к удаче и победам,

Могуществу судьбы не верил

И повторял:

«Коль парус сник — берись за весла,

Коль парус сник — берись за весла!

Пройдем сквозь бури, смерть и слезы,

С клинком в руках сметем угрозы!»

Таркхин нахмурился. Этот голос… Да, он помнил его. Видальд. Значит, и он здесь. Доверенный телохранитель, которого еще недавно Элимер держал при себе, а теперь — в темнице. Посчитал, что тот его предал… Сейчас Элимеру, судя по всему, не так-то много требовалось, чтобы обвинить человека в предательстве.

Он прикрыл глаза, все яснее понимая: воспитанник этим заточением решил его убить. И вряд ли передумает. Скорее всего, в этих стенах Таркхин и сгинет. И все из-за одной ошибки. Нет, не из-за того, что помог женщинам: хоть он и не был уверен, что поступил правильно, однако и раскаяния не чувствовал. Даже несмотря на то, что Шейра ему никогда не нравилась. Вернее, он просто никогда не воспринимал ее всерьез и считал, что Элимер сделал глупость, женившись на ней. Таркхин и до сих пор так считал, но это не значило, что желал ей зла. А как знать, что ждало бы ее здесь, рядом с таким Элимером, каким Таркхин его увидел: осунувшимся, с нездоровым блеском в глазах, нервозными движениями, за которыми читалась готовность вспыхнуть из-за любой мелочи.

Так что нет, Таркхин не жалел, что скрыл беглянок от того отряда. Зато жалел, что сказал лишнее. Старость, похоже, добралась не только до его тела, но и до ума, раз он позволил себе такую глупость — проговориться, когда был высушен до дна и обессилен. Надо было сначала вернуть силы, а уж потом решать, кому и что рассказывать.

За стеной все еще тянулся пьяный голос…

Невенчанный властитель моря,

Он жил и шел чрез все невзгоды,

Пока ревнивая волна

Его детей не забрала.

И к морю простирал он руки,

Стонал от нестерпимой муки.

И поседела голова,

Что раньше цвета тьмы была.

«Всесильный Океан-отец,

Пожалуйста, верни детей…

Меня ты вместо них возьми,

Но их, молю, мне возврати!»

В этой песне было еще множество куплетов — столь же несуразных, как и предыдущие. Видимо, многие певцы считали своим долгом прибавить к ней хотя бы несколько слов, вот она и разрослась. Дальше речь шла о том, как Океан обещал вернуть детей, если пират станет каждое полнолуние приносить жертву — топить ладью вместе с людьми. Тот согласился, получил детей обратно, а заодно обрел бессмертие. Он и по сей день служил кровожадному океану, поэтому среди морского народа считалось, что выходить на большую воду в полнолуние — дурная примета. Того и гляди появится вечный морской странник и утянет на дно…

Откуда Таркхин все это знает и зачем помнит? Лучше б к саунан вместе с частью памяти ушла не внешность Шейры, а вот эта вот глупая нескладная песня…

Он вдруг понял, что с этого дня остаток его жизни будет мериться не днями и ночами, а пьяными песнями, глухими шагами стражников и каплями, падающими с потолка на каменный пол. Где-то наверху кто-то продолжал видеть свет дня. Но это был уже не он.

…Серый дневной свет и свирепый ветер били Шейре в лицо, пока она, обессиленная и раздраженная, покачивалась в седле, прижимая к груди укутанного в плащ сына. Ирэйху разболелся, хныкал всю ночь, и они с Айей почти не спали, то успокаивая его, то прислушиваясь к ночным звукам, боясь, что рядом пройдут всадники. К утру ему полегчало, но Шейра все еще чувствовала, как страх за него царапает изнутри.

Сейчас ей хотелось как можно скорее добраться до брата Айи — скрыться от погони, не бояться, что Ирэйху без помощи лекаря или шамана умрет в пути, — но приходилось беречь коней: взять новых было нельзя. Продажа и покупка скакунов куда заметнее, чем покупка еды, за которой Айя под видом случайной путницы иногда заезжала в деревни.

Лошади брели неторопливо, рассекая хмурое бездорожье, медленно везли их к границе, но в каждой тени Шейре чудилась погоня. Впереди уже темнели контуры приграничных оливковых рощ, о которых много рассказывала Айя. Они почти добрались, но именно здесь, на пороге людских селений, начинался самый опасный участок пути: дальше не уйти с тракта и не скрыться от человеческих глаз. Теперь прятаться придется на виду.