Взаперти (гет)

Заброшенный дом в Суррее был похож на скелет гигантского зверя, обглоданный временем и забвением. Ветер свистел в щелях выбитых окон, а с потолка, словно черные слезы, капала дождевая вода, собираясь в лужи на прогнившем полу. Воздух был густым и спертым, пахнущим плесенью, пылью и страхом, который, казалось, впитался в самые стены.

В центре самой большой комнаты, чьи обои свисали клочьями, замерли три фигуры. Грозный Глаз Грюм стоял, как утес, его магический глаз бешено вращался, сканируя тени за стенами. Перед ним на колене лежала Кэтрин, ее поза была собранной и неестественно спокойной, будто она была высечена из льда. Ее взгляд был пустым и острым одновременно, направленным куда-то внутрь себя.

Тонкс, присевшая на корточки рядом, ерзала. Ее волосы, сегодня ядовито-фиолетовые, беспокойно меняли оттенки на тревожные алые и обратно, а пальцы то теребили прядь, то барабанили по ноге. Она была опытным бойцом, это было видно по уверенному хвату палочки и тому, как ее тело автоматически занимало наилучшую позицию для броска. Но энергия из нее била ключом — нога подрагивала, взгляд метался, она вся изнутри рвалась вперед, словно гончая на привязи.

— Слушайте и не перебивать, — проскрипел Грюм, его голос был похож на скрип ржавых петель. Он ткнул своим посохом в пыльный пол, рисуя схему. — Бункер в двухстах ярдах. Вход — заваленная плита. Снаружи — два щенка. Но залают громко, если спугнуть. Я два дня смотрю за ними, кто-то из молодняка.

Кэтрин медленно кивнула, не меняя выражения лица. Ее пальцы механически проверили затяжку на рукояти волшебной палочки.

— Как проходим? — выдохнула Тонкс, ее голос прозвучал чуть громче и быстрее, чем нужно.

— Мы — не проходим. Ты — проходишь. С севера. Подними шум, отвлеки. Пока они будут бежать на шум, мы с девочкой— просочимся внутрь.

— Понятно, — кивнула Тонкс, и ее пятки застучали по гнилому полу от нетерпения.

— Патруль. С запада. Трое. Идут медленно.

Глаз Грюма тут же крутанулся, уставившись в указанном направлении сквозь стены. Он издал короткий, одобрительный хрип. Его взгляд скользнул с подвижной Тонкс на абсолютно неподвижную Кэтрин, и его собственное лицо, изборожденное шрамами, на мгновение исказилось не привычной подозрительностью, а чем-то иным — внезапным и пронзительным пониманием. Он впервые за долгое время видел ее не как безошибочный инструмент, а как человека. И то, что он увидел, было хуже любой суетливости.

— Верно, — сипло произнес он, и его голос неожиданно потерял привычный скрипучий сарказм. Он смотрел прямо на Кэтрин. — Бдительна. Кэтрин. Все в порядке?

Тонкс замерла с широко раскрытыми глазами. Она никогда не слышала, чтобы Грюм называл Кэтрин по имени. Только «цыпленок», «дуреха» или вообще без обращений. Его вопрос, грубый и прямой, повис в промозглом воздухе, и даже ее собственная нервозность мгновенно угасла, поглощенная этой странной, звенящей паузой.

Кэтрин медленно подняла на него глаза. В их ледяной глубине не было ничего — ни признания, ни отрицания. Лишь абсолютная, пугающая пустота.

— Порядок, — ее голос прозвучал ровно, тихо и безжизненно, как камень, упавший на дно колодца. — Готовы работать.

Грюм еще секунду изучал ее своим обычным и магическим взглядом одновременно, будто пытаясь пробить эту ледяную броню. Затем фыркнул, но на этот раз в его фырканье не было снисхождения. Было что-то тяжелое, настороженное.

— Ладно, — буркнул он, отводя взгляд и снова упираясь в свою схему деревянной ногой. — Цыпленок, запомни маршрут. И попытайся не устроить фейерверк раньше времени.

Но прежней едкости в его словах уже не было. В воздухе висело невысказанное знание. Что-то было не так. С ней. И самый параноидальный волшебник в истории Ордена это заметил.

* * *

Напряжение в заброшенном доме достигло предела, стало густым, почти осязаемым, как запах озона перед грозой. Грюм, не мигая, впивался взглядом в тени за окном, его магический глаз бешено вращался, отслеживая движение патруля где-то вдали. Тонкс замерла у другой стены, стараясь дышать тише, ее взгляд метался между Грюмом и Кэтрин, ловя малейший сигнал к действию.

А Кэтрин готовилась.

Она опустилась на одно колено, ее движения были выверенными, экономными, лишенными малейшей суеты. Из внутреннего кармана плаща она вынула небольшой кожаный походный кошель, развязала шнурки и разложила его на пыльном полу. Внутри, в аккуратных гнездах, лежали несколько склянок и свертков. Ее пальцы, холодные и уверенные, коснулись первой склянки — из матово-белого, молочного стекла, такого тонкого, что онo казалось хрустальным дыханием. Дымовая завеса. Следом — маленький мешочек с черным, неестественно впитывающим свет порошком. Порошок Тьмы. Еще одна колба, с густой, мерцающей жидкостью внутри. Зелье замедления. Инструменты ремесла. Все эти месяцы Грюм натаскивал ее как бойца, но ее сила осталась в ее алхимии.

«Ты дышишь. И я ненавижу тебя за это».

Ее руки не дрожали. Они двигались с автоматической, безжизненной точностью, проверяя, чтобы каждый предмет лежал именно там, где его можно будет найти и применить мгновенно, на ощупь, в кромешной тьме или в гуще боя. Она не смотрела на них. Ее взгляд был обращен внутрь, в ледяную пустоту, что сковала ее с самого ухода из Гриммо двенадцать.

«Лучше бы ты не возвращалась».

Она взяла в ладонь склянку с дымовой завесой, ее пальцы сомкнулись вокруг хрупкого стекла с такой силой, что оно должно было треснуть. Но не треснуло. Только холодок побежал по коже. Она переложила его в карман на бедре, где он не разобьется при движении, но будет легко доступен.

«Ты здесь лишняя. Ты... не нужна мне здесь».

Голос Сириуса звучал в ее голове настойчиво, громко, заглушая все остальное. Это был не просто память; это была рана, свежая и жгучая, из которой сочилось все тепло, вся жизнь, оставляя лишь оболочку — идеального, безошибочного солдата. Ночью было хуже всего. «Кап-кап-кап» звуки падающих капель его крови на деревянный пол заглушали стук ее пульса в висках.

— Кэтрин, — сиплый шепот Грюма вырвал ее из плена воспоминаний. Он не смотрел на нее, все еще сканируя местность. — Готовность.

Это не был вопрос. Это была констатация факта. Он видел ее собранность, ее холодную эффективность. И, возможно, видел ту пустоту, что стояла за ней.

Кэтрин медленно подняла голову. Ее глаза встретились с взглядом Тонкс. И если в глазах младшей авроры читалось возбуждение, страх, предвкушение — целая буря живых эмоций, — то во взгляде Кэтрин не было ничего. Лишь плоское, безразличное зеркало, отражающее бледный свет из окна.

— Готова, — ее собственный голос прозвучал тихо, ровно и чужо.

Она встала, поправила плащ. В кармане пальцы на мгновение снова нащупали холодное стекло склянки.

«Самый страшный Азкабан — не тот, что из камня. Он — у тебя в голове».

Возможно. Но сейчас ее Азкабан был ее крепостью. Ее броней. И она была готова идти в бой, не чувствуя ничего, кроме ледяного ветра, что гудел за ее спиной.

* * *

Сириус Блэк

Тишина. Она не просто звенит в ушах. Она съедает изнутри, эта звенящая пустота, что осталась после тебя. Я ненавижу ее. Ненавижу больше, чем вопли моей матери на портрете. Та хоть была шумом, признаком хоть какой-то, уродливой, но жизни. А это... это ничто. И я становлюсь частью этого ничто.

Я хожу по этому дому, и он сходит с ума вместе со мной. Или это я сходил с ума, а он лишь мое отражение? Слышишь? Скрипит чердак — наверное, шляется Кикимер. Или это скрипят кости в моем теле, отвыкшем от твоего прикосновения? Шепчут стены. Они знают. Знают, что ты ушла, и радуются. Радуются, что их «любимый» мальчик снова один в своей красивой, правильной клетке. Как будто ты была лишь дурным сном, который им не понравился. Как будто меня и впрямь вырвали из Азкабана только для того, чтобы запереть здесь с призраками и... с самим собой. Что, по-твоему, страшнее? Одиночество в камере с дементорами или одиночество в собственной голове, где единственный голос, который ты хочешь услышать, — это тот, что ты сам и прогнал?

Я не пошел на их дурацкое собрание. Смотреть, как они строят планы? Слушать, как они делят патрули? Я — план. Я — ходячее предупреждение о том, что бывает, когда высовываешься. «Сиди тут, Блэк, и не рыпайся. Хороший пес». И я сижу. Или лежу. Или бью головой о стену. Пытаюсь вышибить из себя твой голос. Твой смех. Тот особый звук, который ты издаешь, когда я целую то место за ухом...

А я... я ищу тебя. Как последний отброс, шарю по углам, как пес, который ищет след хозяина, уехавшего навсегда. Ищу вмятину от твоей головы на подушке. Ищу твой смех, застрявший в складках этих гобеленов. Ищу тот запах — вереск, мох и что-то острое, колючее, только твое — в воздухе. Но здесь ничего нет. Только пыль. И тишина. И они все смотрят на меня и молчат. Даже отец. Особенно отец. Его долбанное молчание — самое ядовитое. В нем читается: «Я же говорил. Все они уйдут. В конце концов, останешься только ты. И мы».

Я что, придумал тебя? Ты никогда не существовала в этом мире? Ты была нарочно показана мне в бреду, как последняя, самая жестокая шутка судьбы? Чтобы я, попробовав, узнав вкус чего-то настоящего, снова остался ни с чем? Это больнее, чем если бы тебя никогда не было.

Я захлопнулся в спальне. Как в камере. Готов был все разнести. Все. Лишь бы не слышать этого звенящего ничего. Лишь бы заглушить этот вой внутри меня — тот самый вой, что стоял в моей груди все эти годы в Азкабане и который умолк с твоим приходом. Он вернулся. И он громче, чем когда-либо.

И тогда я увидел. По-настоящему увидел.

Кровать. Это твое издевательство, да? Это покрывало. Цвета Гриффиндора. Муслин, ты так его любишь. Ты положила его сюда, как знамя. Как вызов всем им. И мне. Напоминание о том, кем я был. Кем я должен был быть. А я... я видел только тюремную робу. Я так боялся снова надеть ее, что отказался от самого цвета, от самой части себя. А ты... ты просто вернула его мне. Без страха. Сколько времени оно уже здесь?

И эта... птица. Заколка? Лежит, будто ждет, когда ты вернешься и воткнешь ее обратно в эту копну кофейных волос, что я так люблю распускать по подушке. Я чуть не раздавил ее в ладони. Не смог. Потому что это был не просто кусок металла. Это был твой щит. Ты всегда хмурилась и поправляла волосы, когда думала. Это была часть твоего ритуала, твоего сосредоточения. Часть тебя.

А потом... потом пошло понеслось. Фотографии. Ты что, ночами тут лазила с кисточкой, а? Подрисовывала нам улыбки? Чтобы мы, уроды, выглядели счастливее? Джеймс смотрит мне прямо в душу, как живой. И в его глазах нет упрека. Только вопрос: «И чего ты добился, приятель?» Плакаты... я думал, ты надо мной издеваешься, когда говорила, что мой музыкальный вкус — как у недоразвитого тролля. А сама... сама подклеивала уголки. Хранила. Как сувенир. Как доказательство того, что я когда-то был жив. По-настоящему жив. Не просто выживал. А жил. Смеялся. Орал эти дурацкие песни. Зачем, Кэт? Зачем ты сохраняла эти осколки меня, того старого меня, которого я сам старательно пытался похоронить под слоями ненависти и боли?

Твои духи. Изящная бутылочка на гротескном комоде. Стоит. Как обвинение. Я вдыхаю этот запах — вереск, мох, холод, ты — и мне кажется, я сойду с ума. Мое сердце бьется в истерическом ритме, узнавая его, а разум в панике твердит, что тебя здесь нет и никогда не будет. Твой крючок для вязания. Твой шелковый ремешок подвязок. Все это кричит. Кричит о тебе. О том, что ты была здесь. Живая. Настоящая. Не сон. Не мираж. И что ты пыталась... не просто жить здесь. Ты пыталась оживить. Меня. Этот дом. Наши с ним сгнившие кости. Ты пыталась сделать это место домом. Для нас. А я... я был слишком занят тем, что выл на луну и кусал собственный хвост. Я был тем самым дементором, который высасывал из тебя надежду. И ты, в конце концов, не выдержала и сбежала. От меня.

Я сижу на краю этой кровати, и во рту у меня пепел. Пепел от всего, что я мог бы иметь, и что просрал своей слепой, животной яростью. Самые прочные стены — не из камня. Они — из страха и глупости. И я выстроил их сам, кирпичик за кирпичиком, годами. А ты... ты пыталась пробить в них брешь этими своими дурацкими заколками, покрывалами и полупустыми флаконами. Не силой. Не боем. А просто... Своим упрямым, тихим, настойчивым присутствием.

И знаешь, что самое невероятное? Ты преуспела. Ты пробила брешь. Тебя здесь нет. Но ты — повсюду. Ты в этом покрывале. В этой заколке. В воздухе. Во мне. И теперь моя тюрьма стала в тысячу раз страшнее. Потому что теперь я знаю, что именно я в ней потерял. Я знаю вкус воздуха по ту сторону стен. И знаю, что это — целиком и полностью моя вина.

Я не в заточении у Дамблдора или у Пожирателей. Я в аду собственного изготовления. И единственное, что здесь горит — это я.

Вернись. Вернись и вытащи меня отсюда. Или вернись и сожги это место дотла вместе со мной. Но просто... вернись Кэт.

* * *

Кэтрин двигалась по подземной лаборатории как тень, ее шаги бесшумно скользили по холодному каменному полу. Воздух был густым и спертым, пропитанным запахом серы, стерильной стали и чем-то сладковато-кислым, от чего слезились глаза и сводило желудок. Светильники, встроенные в низкий потолок, мигали, отбрасывая прыгающие тени, которые извивались по стенам, словно пытаясь ее схватить.

Из бокового прохода донесся скрежет металла. Двое охранников. Не успев понять, откуда угроза, они уже падали на пол, сраженные ее беззвучными «Петрификус Тоталус». Их тела застыли в неестественных позах, глаза закатились, прежде чем они рухнули. Она перешагнула через них, не останавливаясь.

Дальше коридор раздваивался. Она прижалась к стене, услышав впереди разговор. Не раздумывая, ее пальцы нашли в кармане маленький мешочек. Щепотка иридисцентной пыльцы, легкое дуновение — и в конце коридора воцарилась гробовая тишина, прерванная лишь двумя глухими ударами о пол. Усыпляющая пыль — быстрый, тихий, эффективный метод, не оставляющий следов магии.

Она двинулась дальше, и ее дыхание перехватило. По обе стороны коридора зияли прозрачные стены — не стекло, а зачарованное поле, сквозь которое было видно все. Камеры. В одних — неподвижные тела на каменных плитах, покрытые странными, минеральными наростами. В других...

Кэтрин остановилась, ее рука инстинктивно поднялась ко рту. За очередной прозрачной стеной металлическая койка. И под ней, в пыли и мусоре, валялся обгорелый плюшевый мишка. Одна стеклянная бусинка-глаз смотрела прямо на нее с немым укором. Игрушка. Здесь был... ребенок.

Лед пробежал по спине. Кэт усилием воли удержала тошноту, подступившую к горлу. Это было не просто испытание оружия. Это была бойня. Конвейер смерти.

Она отвернулась, сжав палочку так, что костяшки побелели, и почти побежала дальше, прочь от этого места, глуша в себе подступающую тошноту.

Коридор внезапно расширился, выведя ее в огромное, круглое помещение, похожее на гигантский реакторный зал или лекционный амфитеатр. Здесь было пусто. Гулко отдавались ее шаги.

И тут она его увидела. В центре зала, под самым куполом, стоял главный стол. Не просто стол — алтарь. Он был завален чертежами, испещренными формулами, которые она узнала бы из тысячи — почерк отца. Рядом — доски, исписанные мелом, с графиками и молекулярными схемами. Стеллажи ломились от склянок с мутными жидкостями и странными минеральными образцами. Тигельки, реторты, дистилляторы — все говорило о масштабной, долгосрочной работе.

И никого. Полная, оглушительная тишина. Они ушли? Эвакуировались? Оставили свое детище? Ее взгляд скользнул по доскам, по формулам. «Серая Смерть. 1995, наследие. На основе разработок Гриндевальда. Катализатор... Стабилизация...»

Она понимала. Это было все. Источник. Сердце тьмы. И оно было беззащитно перед ней.

В этот момент ее глаза встретились с парой холодных, оценивающих глаз из тени на другом конце комнаты. Кэт была не одна.

* * *

Тишина в круглом зале была не просто отсутствием звука. Она была живой, плотной, натянутой как струна. И из этой тишины, из тени за массивной мраморной колонной, прозвучал голос. Спокойный, ровный, почти ласковый. Тот самый голос, что когда-то шептал ей комплименты, а теперь звучал как скрежет стали по стеклу. Этот четко выделенный звук «Т»...

— Кэтрин. Я знал, что ты придешь, моя умная кошечка. Всегда такая любопытная. Всегда такая… целеустремленная.

Август Ван вышел на свет. Он не выглядел торжествующим победителем. Он был собран, холоден, как скальпель. Его одежда была безупречна, на его лице — лишь легкая тень сожаления, как у ученого, вынужденного проводить неприятный, но необходимый эксперимент.

Кэтрин замерла, ее рука с палочкой дрогнула, но не опустилась. Сердце бешено колотилось, не только от страха, но и от яростного, горького понимания. Ловушка. Их всех вели сюда, как стадо на убой. Грюм, Тонкс… они отвлекали пушечное мясо, Пожиратель Смерти ждал главного приза. Ее.

— Август, — ее собственный голос прозвучал хрипло, но она заставила его не дрожать. — Ты знал.

— Разумеется, — он сделал легкий, разочарованный жест рукой, словно упрекая ребенка за наивность. — Ты же не думала, что такое место охраняется лишь горсткой болванов? Наш Источник слишком ценен. А информация в вашем этом… Ордене… течет, как вода. Особенно когда есть такие преданные… и такие незаметные слуги. Неужели тебя ничего не научило пепелище твоего сарая в Ароншире? Я доооолго ждал твоего появления, но увы.

Он не назвал имени. Не стал хвастаться. Он просто констатировал факт, и от этого становилось еще страшнее. Он сложил руки на груди, демонстрируя что в его руках нет палочки.

— Ты ведешь себя как уличный бандит, Август. Прячешься в подвалах, стреляешь в спину. Где твое благородство? — она попыталась уколоть его, найти слабину в его ледяной броне.

Но Ван лишь мягко улыбнулся, и в его глазах вспыхнул тот самый фанатичный блеск, что она когда-то приняла за страсть.

— Благородство? — он повторил это слово, как что-то странное и давно забытое. — Милая Кэтрин. Ты все еще мыслишь категориями старого мира. Того мира, что доживает последние дни. То, что мы творим здесь — это не бандитизм. Это — эволюция. Очищение. — Он сделал шаг вперед, его взгляд скользнул по исписанным формулами доскам с почти религиозным благоговением. — Наш Темный Лорд… он не тиран. Он — хирург. Он отсекает гнилые конечности больного мира, чтобы спасти тело. А это… — он обвел рукой лабораторию, — его самый тонкий и совершенный инструмент. И ты… пришла сломать его? Я же предупреждал, любимая.

Теперь в его голосе прозвучала настоящая обида. Не на то, что она пыталась его остановить. А на то, что она посмела прикоснуться к святыне.

— Он видел потенциал в твоем отце. Предлагал ему место среди творцов нового порядка. Но тот отказался. Считал это… неэтичным. — Ван презрительно сморщился. — Сентиментальный глупец. Но его работы… его работы были гениальны. Я восхищаюсь твоим отцом, Кэтрин. И наш Лорд ценит гениев. Даже заблудших.

Он посмотрел на нее, и в его взгляде вдруг мелькнуло что-то, отдаленно напоминающее жалость.

— Зачем упрямиться, Кэтрин? — голос Вана звучал почти скучающе, как будто он объяснял очевидные вещи непонятливому ребенку. — Смотри. — Он широким жестом обвел лабораторию, этот храм боли и расчета. — Это — будущее. Будущее, которое мы строим. Чистое, эффективное, свободное от слабости и сантиментов. И в этом будущем есть место для таких, как ты. Для сильных. Для тех, кто видит суть вещей. Для чистой расы, для чистой крови волшебников.

Он сделал шаг навстречу, его глаза горели странным, почти одержимым светом.

— Темный Лорд — не слепой разрушитель. Он — архитектор. Ювелир нового мира. И ему нужны умы. Такой ум, как у твоего отца, был бы бесценен. Как будет бесценен твой. — Его взгляд стал пронзительным, будто он видел насквозь. — Я всегда чувствовал в тебе тьму, Кэтрин. Не ту жалкую, что гнездится в сердцах трусов, а холодную, ясную, созидательную тьму. Тьму, что способна принести порядок в этот хаос. Мы могли бы править у его трона. Рядом с ним. Ты и я. Мы бы отсекли все ненужное, все слабое. Магглы, полукровки…смешанные расы… они лишь материал. Топливо для великого перерождения. Расходный ресурс во имя господства высшей расы, которой мы с тобой и принадлежим.

Он говорил это с такой искренней, фанатичной верой, что по коже ползли мурашки. В глазах цвета охры плясали призрачные огоньки зеленого пламени. Это было не лицемерие. Это была его настоящая, искаженная правда, страсть которой он жил.

— Я готов забыть твой недальновидный побег. Готов простить разорванную помолвку. Это была детская обида. На фоне того, что мы можем создать вместе, это — ничто.

Кэтрин, все еще цепенея от ужаса и ярости, с силой выдохнула, надевая на лицо броню вежливой усталости:

— А как же твои планы? Америка? Преданная коварная Аврора?

Ван холодно усмехнулся, и его губы изогнула короткая, нервная, почти безумная улыбка.

— Америка? — он произнес это слово с легким презрением. — Камера номер три по восточному коридору. Как раз та, что с синей маркировкой. — Он внимательно посмотрел на Кэтрин, как бы проверяя, понимает ли она. — Она была полезна лишь как ухо в кабинете Фаджа. Секретарша. Инструмент. А инструменты, когда они выполнили свою задачу или стали опасны, утилизируют. Но ты… — его голос вновь приобрел почти что благоговейные нотки, — ты — Кейм. Ты — наследие. Ты — символ чистоты и прогресса. Ты — потенциал. Забудь о них. Выше взгляд, Кэтрин. Вечность зовет.

Август сделал еще один шаг к ней. Он говорил низким завораживающим голосом человека, нашедшего величайшую страсть в своей жизни. Кэтрин замерла, ее взгляд скользнул по испещренным формулами доскам, молясь всем богам, чтобы запоминать как можно больше, по стеллажам с склянками, по присыпанному странным порошком полу. Воздух гудел от сдерживаемой энергии, пах озоном и пылью. Она поняла. Все это — одна большая бомба. И он стоял в ее эпицентре, предлагая ей трон из костей.

Медленно, очень медленно, ее рука опустилась за высокий мраморный стол, скрываясь от его глаз. Пальцы нащупали в скрытом кармане платья маленький, холодный пузырек. Очень горючий состав. Для экстренных случаев. Отец учил быть готовой ко всему. Кэтрин наклонила голову в бок, открывая его взгляду шею, давая понять, что принимает его слова.

Она подняла на Вана взгляд. И улыбнулась. Слабая, заинтересованная, почти покорная улыбка.

— Август… Ты расскажешь мне о Нем? — ее голос прозвучал тише, интимнее, с оттенком подобранного любопытства. — Каково это… быть рядом с таким величием?

В глазах Вана вспыхнуло лихорадочное восхищение, смешанное с мгновенной тенью недоверия. Он был параноиком. Но он был и тщеславным фанатиком. И его тщеславие перевесило.

— Это… подобно стоянию у истока всей силы мира, — он начал, и его голос зазвенел искренним экстазом. — Он видит все. Знает все. И тот, кого Он избирает…

Он сделал шаг вперед. Этого было достаточно.

Улыбка на лице Кэтрин исчезла, сменившись ледяной маской ярости. Рука метнулась из-за стола. Маленький пузырек описал в воздухе блестящую дугу и разбился о центральный стеллаж с реагентами, прямо за спиной Вана.

Яркое, почти белое пламя вспыхнуло мгновенно, с громким хлопком. Огненная волна ударила в потолок, принялась жадно пожирать бумаги, дерево досок, пролитые реактивы.

— «Финдфаер»! — Волна живого адского огня смешалась с белым, взбираясь вверх по колоннам к сводчатому потолку.

— ТВАРЬ! — рев Вана был нечеловеческим. Вся его аристократическая холодность испарилась, смытая волной чистой, безумной ярости, какой она никогда не видела.

Он не стал убивать ее. Нет. Он начал калечить.

— «Диффиндо»! — свист рассекаемого воздуха. — «Фрагто!» — мрамор крошился у самого плеча. Град заклятий. Режущих. Колющих. Калечащих. Он не хотел ее смерти. Он хотел ее сломать, изувечить, заставить кричать от боли за свое предательство, за уничтожение его святыни.

Кэтрин отступала, парируя из последних сил, чувствуя, как ее запасы энергии тают. Воздух наполнился едким дымом, вокруг полыхало. Где-то совсем близко, в коридорах, с новой силой гремели взрывы и крики — Грюм и Тонкс, услышав хаос, рвались на помощь.

«Дерешься так, словно за твоей спиной еще кто-то есть.»

Она споткнулась, едва удержавшись. Нога подкосилась от шипящей боли. Правый бок горел огнем. Она пыталась дышать мелкими, частыми глотками, но воздуха не хватало. В ушах звенело.

«Дерись так, словно я уже убил всех, кто тебе дорог!»

Но здесь, в аду, который она сама и создала, Кэтрин была одна против бури, которую сама же и вызвала. И буря эта имела лицо человека, которого она когда-то почти что любила.

— «Круцио»!

* * *

10 октября 1981 года

Пыль висела в воздухе неподвижными золотистыми струйками, пронизанными слабым светом из-за тяжелых портьер. Кабинет Генри Кейма был законсервирован во времени. Никакого намека на запустение — только идеальный, стерильный порядок, пахнущий кожей переплетов, сушеными травами и легким озоном от магических артефактов, запертых в стеклянных витринах.

На массивном дубовом столе лежал лист дорогого пергамента. Рядом — перо, обмакнутое в чернила, уже давно высохшие. Это была бесконечная пытка — попытка написать письмо.

Генри Кейм сидел в кресле, его спина была идеально прямо, а лицо неподвижно, как маска. Рука с пером не дрожала, но замерла в сантиметре от бумаги. Он мог составить детальный отчет о любом виде повреждений, нанесенных Темными искусствами, мог провести молниеносную дифференциальную диагностику между действием пяти разных проклятий, но не мог написать ни строчки своей дочери.

Кэти.

Она сейчас в Хогвартсе. В безопасности. Это было логично, правильно. Тэд и Андромеда дают ей то, чего не мог он — тепло, нормальность, легкость. Все, что было чуждо ему самому.

Он был лишен дара выражать теплые чувства. Они были для него анатомической аномалией, сбоем в работе организма. Он чувствовал только долг. Холодный, неумолимый долг. Защитить. Обеспечить. Оберегать. Даже если это означало стереть память жене-магглу и сыну-сквибу и под чужими именами отправить их в глухую чешскую деревушку. Они были слабым местом. Угрозой. И он устранил угрозу с присущей ему хирургической точностью. Это было правильно. Это не причиняло боли. Это было... решение.

Но с Кэтрин все было иначе. Она была его кровью. Его наследницей. Его самым большим провалом и самой тихой, запрятанной так глубоко, что он уже и сам не находил, гордостью. Он смотрел на чистый лист. В голове складывались идеальные, выверенные фразы. «Надеюсь, твои успехи в зельеварении соответствуют ожиданиям». «Не забывай практиковать щиты». «Избегай излишнего общения с чистокровными фанатиками».

Он отбросил их все. Они были пусты. Они не передавали ничего. Его пальцы сжали перо так, что костяшки побелели. Он резко, почти яростно, вывел две строчки. Короткие. Без обращений.

«Горжусь тобой. Папа.» — Остальное допишет Тэдд. Он умеет.

Генри отшвырнул перо. Оно покатилось по столу, оставляя за собой прерывистый черный след. Он не перечитывал написанное, а встал, подошел к окну и уставился в стройный ряд столов в зале ниже, ничего не видя. Его мысли уже ушли от дочери. Они вернулись к работе. К «Серой Смерти». Алхимической аберрации, созданной Пожирателями на основе разработок Гриндевальда. Он изучал последствия ее воздействия по обугленным останкам жертв, по снимкам, сделанным на месте взрывов. Это было чудовищно эффективно и подло. Взрывная волна, разрывающая плоть, и сразу за ней — кислотный туман, добивающий раненых, въедающийся в легкие, плавящий глаза.

— Проклятая дрянь, — прохрипел он с густым шотландским акцентом, где каждая «р» звучала, как удар топора по полену. — Смертельная. Черная, как сам чертов Гриндевальд.

Он мысленно прокручивал возможные протоколы лечения. Антидоты. Нейтрализаторы. Ничего стопроцентного не было. Только купирование симптомов и долгая, мучительная реабилитация.

Дверь в кабинет с грохотом отлетела, ударившись о стену. В проеме, затмевая скудный свет, стоял Аластор Грюм. Оба глаза прищурены, сканируют кабинет, выскребая каждый угол комнаты на предмет угрозы, а обычный, узкий и колючий, впился в Генри.

— Кейм. Докладывай.

— «Серая Смерть». Тот же вид, что и в сорок пятом. Только… чище. Выжигать мгновенно. До углей или отрезать конечность. Другого шанса нет.

— Прекрасная новость к ужину, — сипло бросил Грюм, шагнув вперед. Его деревянная нога глухо стучала по полу. — И каков твой гениальный план, аптекарь? Ждать, пока они начнут лить эту дрянь с неба?

— Я еду к источнику, — Генри резко развернулся к нему. Его лицо было бесстрастной маской, но глаза горели холодным огнем. — В Боливию. Лабаратория. С отрядом Эндрюса.

Грюм смотрел прямо в глаза Генри.

— Эндрюс? — он произнес имя с таким ядовитым скепсисом, что воздух, казалось, зашипел. — Тот, что панически боится теней и прыгает от громкого хлопка? Прекрасный выбор. Весь отряд в агонии скончается от разрыва сердца, не добравшись до цели. Или ты решил, что лучший медик Ордена должен выполнять работу пушечного мяса? Ты подумал о том, что нам ты нужнее, чем сраному Эндрюсу?

— Это необходимо, Грюм. Нужно увидеть процесс, понять, как они ее стабилизируют… — Генри не закончил, издав низкий горловой шотландский звук.

— Зачем? — Голос Аластора стал опаснее. Он сделал шаг вперед. — Чтобы создать антидот? У тебя уже есть образцы. Сиди и работай. Твое место — здесь, за столом, а не в грязи. Ты забыл, кто ты?

Генри молчал, сжав челюсть.

— Ты — лучший медик, что у нас есть, — продолжил Грюм, и в его голосе не было лести, лишь холодная констатация факта. — Толпа Пожирателей в Азкабане или на том свете — по твоей милости. Не потому, что ты метко целишься заклинаниями. А потому что ты капелькой чего-то незаметного в кубок или пыльцой на перчатку мог уложить здоровенного быка на полтора суток в параличе. Потому что ты знаешь анатомию лучше, чем собственное имя, и можешь одним точным движением обездвижить, а не убить. Ты — оружие. Уникальное. Тактическое. А не пушечное мясо для зачистки логова, которое уже наверняка пусто!

Он ткнул пальцем в грудь Генри.

— Ты думаешь, ты им нужен там? Как боец? Ты им нужен здесь! Живой! С работающим мозгом! Чтобы, когда эти ублюдки выпустят эту штуку на улицы, ты знал, как противостоять! Ты хочешь поменять свою ценность на дешевый героизм? Они найдут других дураков с палками. Другого тебя — нет.

Генри стоял неподвижно. Слова Грюма, жесткие и беспощадные, как удар скальпеля, попадали точно в цель. Он был медиком. Целителем. Его оружием были знания, а не боевые заклинания.

— Они ждут меня там, — глухо произнес он.

— Конечно, ждут! — Грюм ядовито рассмеялся. — Ждут, чтобы сделать из тебя еще один образец для твоих же исследований. Иди. Собирай свой отряд из ненадежных подонков. Ставь на кон все дело из-за своего упрямства. Но когда все пойдет к чертям, не удивляйся.

Он развернулся и вышел, оставив дверь открытой. Его уход был приговором.

Генри медленно повернулся к столу, к фотографии дочери. Он был оружием. Хирургическим инструментом. И шел туда, где ломали даже самые прочные лезвия. Он взял плащ. Решение было принято. Ошибочное. Роковое. Но он не мог иначе.

* * *

10 октября 1995 года

...Огненный шторм, вызванный Кэтрин, слился с хаосом боя, который ворвался в зал с коридоров. Из дыма и пламени, словно призрак, возник Аластор Грюм. Его мантия дымилась, на лице — смесь ярости и холодной решимости. Он видел, как Ван, отбиваясь от внезапного подкрепления, отступал к запасному выходу, швыряя напоследок проклятия. Но взгляд Грюма проигнорировал главную цель. Он был прикован к Кэтрин.

Она отползала от эпицентра пожара, ее движения были судорожными и беспомощными. Живое разумное пламя подбиралось к ней со всех сторон, насытившись реагентами. По ее боку и бедру расползались жуткие темные пятна, и сквозь прожженную ткань было видно, как плоть не просто кровоточит — она шипит и пузырится, словно ее поливают кислотой. Вокруг ран, на одежде, тлел тот самый порошок, попавший глубоко при взрыве, готовый вспыхнуть в любой момент и добить ее. Адское пламя отшатнулось от фигуры Грюма, будто признавая равного.

— Держись, цыпленок! — его хриплый крик прорвался сквозь грохот битвы.

Он рухнул на колени рядом с ней, отшвырнув в сторону тлеющий обломок. Его магический глаз бешено вращался, оценивая степень поражения, а обычный был прикован к ее лицу, искаженному болью.

— Нет... Горит... внутри... — ее голос был хриплым шепотом, полным животного ужаса. — Больно…

Грюм не стал искать антидот. Не стал пытаться тушить. Он не видел, как умирал Генри Кейм. Он знал. И видел как сейчас умрет дочь его друга.

— Прости, девчонка, — его голос прозвучал на удивление тихо, почти срываясь на шепот, но в нем была стальная непоколебимость. — В этот раз не позволю.

Он приставил кончик своей мощной палочки прямо к самой страшной ране на ее бедре Яркий, сконцентрированный поток огня ударил в плоть.

Раздался нечеловеческий, душераздирающий вой — звук, в котором смешалась невыносимая физическая агония и крах всей воли. Тело Кэтрин выгнулось, а затем обмякло, погрузившись в спасительное беспамятство.

Грюм не останавливался, его рука не дрогнула. Он выжигал следы дочиста, до обугленного мяса, методично и безжалостно, пока тот самый смертоносный порошок не перестал тлеть, уничтоженный магическим пламенем.

Только тогда он отдернул палочку. Вокруг них бушевал огонь рушились перекрытия. Но он на мгновение замер, глядя на бледное, безжизненное лицо Кэтрин.

— Все, Кейм, все. Живи. — сипло выдохнул он, обращаясь не к ней, а к тому, кого уже не было. — Чертов сукин сын, я вытащил твою дочь, Генри.

Впервые он назвал ее не «цыпленком», не «девчонкой», а Кейм. По фамилии. По наследию. Признав в ней не ребенка, не подопечную, а равного. Солдата, который выдержал бой.

Скорым, решительным движением он сорвал с себя пропитанный дымом плащ, грубо обмотал ее, поднял на руки и, не оглядываясь на пылающие руины лаборатории и ускользающую тень Вана, понес прочь из ада.