О воспитании (гет)

— Марта, почему ты здесь?! Что-то случилось?

Мартуся и сама не знала толком, зачем по дороге из школы снова присела на ту скамейку, на которой ровно неделю назад её нашёл Яков Платонович. Наверное, потому что при приближении к этой скамейке в груди вдруг стало холодно и пусто? Да, она просто хотела победить эту глупую дрожь в коленках и противную горечь во рту. Ещё не хватало начать бояться какой-то скамейки! Вот только присев, она уже не смогла отогнать невесёлые мысли, за которыми минут десять спустя её и застала мама Платона.

— Марта, ты меня слышишь?

— Конечно, слышу, Августа Генриховна, здравствуйте... — Марта встала и принялась отряхиваться. — Со мной всё в порядке, не бескокойтесь.

— Ты совсем не умеешь врать, девочка, — Августа Штольман укоризненно покачала головой. — Понимаю, что мне рассказывать ты не хочешь, но и сидеть на улице тебе никак нельзя, ты же только что болела!

— Я и не буду больше сидеть, — кивнула Мартуся и подняла портфель, — пойду домой прямо сейчас.

— Я знаю, что Володья возвращается поздно. А твоя тётя?

— Риммочка обычно заканчивает в пять и без четверти шесть уже дома. Но поверьте, у меня действительно не случилось ничего особенного и меня совершенно спокойно можно оставить без присмотра. Я ведь уже не маленькая...

Последние слова вырвались сами собой, хотя Мартуся уже обещала себе не повторять их старшим снова и снова.

— Я и не считаю тебя маленькой, просто — уязвимой.

— А разве не все мы уязвимы? — зачем-то спросила Мартуся; непонятно зачем, ведь она вовсе не собиралась перечить.

— Все, — ответила Августа Генриховна после паузы; и показалось, что ответ дался ей нелегко. — Каждый по-своему... Я не хотела тебя сейчас задеть, Марта.

— Задеть? — удивилась Мартуся. — Ну что вы! Чем же тут можно задеть? Ничего удивительного, что вы считаете меня уязвимой или... не слишком взрослой после того, как вам пришлось возиться со мной неделю назад. А ведь я вас так и не поблагодарила!

— Поблагодарила.

— Разве?

— Конечно. Тогда же, даже несколько раз.

— Ох, я не помню... — Марта развела руками. — Всё, что было до прихода Платона с Риммочкой, — в тумане. Ну, ничего, ещё раз поблагодарить не помешает: спасибо, что взялись спасать незнакомую мокрую рыжую девочку.

— Пожалуйста, — сказала Августа Генриховна и улыбнулась, став ещё красивее.

Эти глаза цвета зимнего неба. Вот как, интересно, Платон умудрился что-то найти в самой Мартусе, если у него каждый день перед глазами вот этот "чистейшей прелести чистейший образец"?

— Вам очень идёт ваша шапка, — сказала Мартуся, чтобы что-то сказать, потому что пауза явно затянулась.

— Правда? — удивилась Августа Генриховна; она же ещё не привыкла к лихим зигзагам Мартусиных мыслей, которые дядя Володя недавно деликатно назвал "порханием с цветка на цветок". — Спасибо, тебе твоя тоже идёт.

Теперь настал Мартусин черёд улыбаться. Она нежно погладила свою шапочку свободной от портфеля рукой.

— Это моя любимая, — сказала она. — Мне её Риммочка связала давным давно, нашей первой общей зимой в Ленинграде, а аппликации из кусочков кожи мы с ней делали вместе. Я её уже переросла, конечно, и новая есть, но я так люблю именно эту, что не могу не носить.

— Есть вещи, которые нельзя перерасти, — прозвучало в ответ, и Мартусю такая реакция очень порадовала. — Пойдём, Марта, я тебя домой провожу, — добавила Августа Генриховна.

— Честное слово, в этом нет необходимости, — сказала Мартуся как могла проникновенно и прижала руку к груди. — Я обещаю идти домой, прямо домой и никуда кроме дома.

Тут возникла пауза, довольно длинная и неловкая, и Марте уже стало казаться, что мама Платона сейчас попрощается и уйдёт, но потом...

— Августа Генриховна, я буду рада, если вы меня проводите! — выпалила она и заулыбалась от того, как это было правильно.

— Может быть, ты тогда всё-таки расскажешь мне, что привело тебя сегодня на ту же скамейку, что и неделю назад?

— Да ничего страшного, просто... — Мартуся вздохнула. Нет, так нельзя, ей ведь только четверть часа назад сказали, что врать она не умеет. — Просто у меня сегодня окончательно стало одной подругой меньше.

— Мне кажется, этого следовало ожидать после того, что произошло.

Марта тяжело вздохнула. Наверное, это было так. Наверное, ей следовало не тосковать о том, что она лишилась одной подруги, а радоваться тому, что одна у неё всё-таки осталась. Ведь с Тоней, навещавшей Мартусю всю неделю, они совсем-совсем помирились и даже, судя по всему, стали ближе. Но Люба... Любу она не видела с прошлого понедельника, а сегодня та целый день старательно делала вид, что вообще ничего не произошло. Этого Мартуся как-то совсем не ожидала, готовилась к серьёзному разговору, объяснениям, даже ссоре, а натолкнулась на невозмутимое спокойствие и нарочитое добродушие, от которых очень быстро стало горько и стыдно. Стыдно и за Любу, и за себя, от растерянности не отвергшую эту игру сразу. Только после уроков, когда стало уже невыносимо тошно, она решилась высказать то, что думала: "Люба, так не получится. Это — ненастоящее. Разве ты не понимаешь?" Люба покраснела до слёз, пробормотала: "Зачем ты так? Что я-то тебе сделала?" и убежала. Потом они с Тоней понуро, почти молча брели домой, и Мартуся думала, как же Тоня теперь будет, бедная: выберет одну сторону или станет метаться от одной к другой? Что так, что эдак — ничего хорошего. Потом Тоня, потихоньку хлюпающая носом, свернула к себе домой, а Мартуся — к той самой скамейке.

— Вы правы, конечно, — сказала она наконец. — Мне вообще не на что жаловаться, за меня столько людей вступилось, не только близких, но и тех, от кого я ничего подобного не ожидала. Даже сегодня в школе, когда Леночка Русакова попыталась сказать мне гадость...

— Значит, она не успокоилась? — нахмурилась Августа Генриховна.

— Да ну её, пусть шипит! Что мне до неё, если ей в итоге почти никто не поверил? Если Платону и Риммочке ничего не грозит? Ерунда это... Она мне всегда была чужая, даже чуждая, как... инопланетянка. Другое дело, когда несколько лет считаешь человека своим, а он, оказывается, "и не друг, и не враг, а — так..." Но даже зная это, трудно взять и просто вычеркнуть его из жизни. Понимаете?

— Пытаюсь, — сказала Августа Генриховна на удивление серьёзно. — Самой мне всегда было проще вычеркнуть, чем... наоборот. Я вообще всегда считала, что по-настоящему своих много не бывает.

— А много — это сколько? — пробормотала Мартуся и осторожно покосилась на собеседницу.

— Не знаю, Марта. Кому как повезёт, наверное.

Мартуся снова задумалась.

— Наша семья до войны и блокады была очень большой и дружной, — сказала она некоторое время спустя. — Ни я, не Риммочка этого не застали, конечно, я даже бабушку совсем не помню. А после гибели моих родителей остались только мы с Риммочкой и тётя Мира с тётей Фирой, но я никак не могу сказать, что этого было мало. Это было очень много, моё счастье и спасение. Но с появлением Платона, а потом и дяди Володи, стало намного лучше, как Риммочка и сказала в субботу.

— Им нашлось место под вашей крышей, как в русской сказке про теремок?

— Не-ет, всё-таки не так, — протянула Марта. — Там же потом пришёл медведь и всё развалил, так что заново строить пришлось. А тут как будто дом, в котором мы жили, вдруг раздался во все стороны, чтобы дать мужчинам место, и при этом стало просторнее и светлее. Так хорошооо... Понимаете?

— Кажется, да, — ответила Августа Генриховна задумчиво. — Но ведь это всё семья, Марта, ведь так? А твои подруги — они тут где?

— Не знаю, — пожала плечами Мартуся. — Может, в доме напротив. А может, у меня просто не было пока таких друзей, которым в твоём доме всегда есть место и которые рядом даже тогда, когда они далеко. Может, я для этого ещё маленькая, и надо, как Яков Платонович с дядей Володей, полжизни рядом и в любых испытаниях. Может, такие друзья и даются только через испытания. Я этого пока не знаю, но очень хочу узнать.

Лена Русакова вылетела на улицу, громко хлопнув дверью подъезда. Хлопать дверью квартиры она не стала, потому что не хотела окончательно рассориться с матерью. Хоть та и не поддержала её в последней ссоре с отцом, но "не за" ещё не значит "против". А отец просто струсил, испугался какого-то милицейского полковника, за своё сладкое место в тресте испугался, и плевать ему было на то, как его дочь унизили. Ещё и орал, что она не понимает, что творит, назвал "глупой интриганкой". Мать сначала хотела вмешаться, но выслушав возмущённое бухтение отца, Лену слушать вообще не стала, а когда они остались наедине, заявила, что у Лены нет не только женского чутья, но и чутья на неприятности. Мол, полковничьего сына надо было не под статью подводить, а охмурять. Молодой, интересный, перспективный, с полезными связями, вот на таких и надо свои силы пробовать, а не на таких, как Белкин. Сдался матери этот Белкин! Припоминает его теперь Лене при каждом удобном случае.

Про то, что её чары на Платона Штольмана просто не подействовали, Лена матери рассказывать, конечно же, не стала. Слепой он, что ли? Как можно было не разглядеть вблизи, что его "подружка" Лене и в подмётки не годится? Хороши у Гольдфарб были разве что волосы, и то — на любителя, а так — ни кожи, ни рожи, нос картошкой, рот вареником, ещё и веснушки эти повсюду, как сыпь какая-то. Только и оставалось, что поверить в какое-нибудь приворотное зелье.

Как же она разозлилась тогда в кафе на этого Штольмана! Мало того, что смотрел на неё совершенно равнодушно, будто она была пустым местом, так ещё и вызверился из-за ерунды, гад такой! План мести тогда придумался слёту и показался безупречным, и Зойку с Марьванькой она тут же уговорила, не выходя из кафе. И сначала всё сработало, как по нотам: и Варвара сразу прониклась и к директору ринулась, и в классе им никто ни слова не возразил, и Тонька с Любкой не проговорились, так что вызов к директору оказался для Гольдфарб полной неожиданностью и из школы она вышла, шатаясь, как пьяная. Но уже во вторник всё пошло не так. Сначала по дороге в школу Зойка разнылась, что ей на каком-то дне рождения за сплетни соли на хвост насыпали. Лена тогда её осадила, потому что надо думать, к кому на день рождения идти. Возле школы топталась Мартина тётка с застывшим лицом, а у директора, как сказали Лене, была милиция, так что она сначала даже порадовалась тому, как быстро всё сработало, и поменялась с Марьванькой местами за партой, чтобы видеть школьный двор из окна. Всё ждала, хотела понять, что этой Римме Михайловне — или как там её? — во дворе надо и чего она ждёт. А потом к ней вышел милиционер, Лена его увидела, узнала, так как были оба Штольмана на одно лицо, и занервничала, потому что чутьё на неприятности у неё, конечно же, было. Уже вечером ей всерьёз досталось от отца, она и вспомнить не могла, когда такое случалось в последний раз. Но это было только начало неприятностей.

На следующий день в классе началось непонятное "брожение масс". Стали шептаться о чём-то другом, Лена не понимала, о чём, и смотреть косо, чёрт знает, с какой стати. Заогрызалась обычно бессловесная Тонька, и поставить ту на место сразу не получилось. А на шестом уроке явилась Варвара и молча потащила их с Зойкой и Марьванькой к директору на ковёр. В кабинете их ждал очень серьёзный разнос, Варвара сходу обвинила их во лжи и даже в клевете, билась в истерике и брызгала слюной, а директор ей во всём поддакивал. От девчонок толку не было, втянули головы в плечи и ни бэ, ни мэ, так что пришлось Лене самой изображать горькую обиду, слёзы и оскорблённую невинность, твердить, что ничего они не придумывали, пересказали то, что сами услышали, потому что всерьёз волновались за Марту, которую этот негодяй соблазнил. "Ах, даже вы всё приняли за чистую монету, Варвара Антоновна, а у вас жизненного опыта в десять раз больше!" Лена сомневалась, что ей поверили, хотя она выложилась, как могла, но, по крайней мере, родителей в школу вызывать не стали. В четверг и пятницу одноклассники продолжили шушукаться и коситься, но Лена просто игнорировала всё в надежде, что уже к понедельнику оно само затихнет.

Увы, не затихло. В понедельник в школу явилась Гольдфарб, прятавшаяся всю неделю, и встретили её... приветливо и радостно даже те, кто обычно с ней и не общался совсем. А потом ещё и директор в класс заглянул, подозвал эту рыжую дрянь к себе, во всеуслышание расспросил её о здоровье и сказал сразу обращаться к нему, если возникнут какие-либо проблемы. В общем, просто лебезил, выглядел полным идиотом, только что поклон полковнику Штольману не передал. Даже сама Гольдфарб вылупила глаза от удивления.

И тогда Лена просто не выдержала, нервов не хватило. Подскочила и выдала на весь класс: "Марта, у твоей болезни симптомы какие были? На солёное не тянуло? По утрам не тошнило?" Это было очень грубо, Лена обычно предпочитала бить тоньше, но тут просто вырвалось. Стало тихо, только Зойка простонала рядом: "Леночка, ну зачем ты?" Марта с Тонькой смотрели на неё от доски молча, как пришибленные, а все смотрели на них. И Лена уже решила, что вообще никакого ответа не дождётся, как влез Генка Селивёрстов. Генка был дубина и хулиган, чудом дотянувший до десятого класса. Полгода назад он чуть не вылетел из школы за взрыв в кабинете химии, и вылетел бы, может, и прямо в колонию, если бы они с отцом за лето не отремонтировали этот самый кабинет, так что он стал много лучше, чем был.

— Русакова, чего ж ты не уймёшься никак? — вздохнул Генка. — Не поняла ещё, что сплетня твоя умерла и протухла?

— Мозги у тебя протухли! — сходу отмахнулась Лена.

Вообще-то, это тоже было слишком прямо и грубо, не в Ленином стиле. Генка ведь мог психануть и врезать, не взирая на последствия, а объясняться потом с Варварой и директором о причинах происшествия было бы себе дороже. Поэтому Лена решила на всякий случай увеличить расстояние между ним и собой, гордо развернулась и... встретилась глазами с Максимом Левицким. Максим был полной противоположностью Генке: отличник, победитель всевозможных олимпиад и конкурсов, гордость школы. Ещё полтора года назад был он при всём при этом невысоким бесформенным очкариком и нисколько Лену не интересовал. Но потом занялся каким-то спортом, похудел, вымахал сантиметров на пятнадцать, раздался в плечах, ещё и в глазах его появился какой-то блеск. В общем, в последнее время девчонки просили у него списать с придыханием, а Лена уже несколько раз намекала, что была бы совсем не против, если бы он присоединился к их компании. Правда, Левицкий делал вид, что намёков не понимает. С Генкой Селивёрстовым у Максима не было вообще ничего общего, с Гольдфарб — ну, разве что пресловутая национальность, поэтому у него не было причин вмешиваться, но он всё равно вмешался.

— Лена, если ты совсем не можешь Марте не завидовать, то завидуй хотя бы молча, а то это совсем уж жалко выглядит, — сказал он громко.

— Левицкий, ты переучился? — пробормотала растерянно Лена. — Чему там завидовать?

— Тебе виднее, чему завидовать и от чего тебя так корчит, что ты до какого-то совсем уж пещерного хамства скатилась, — отрезал он. — Дальше что? Матом нас всех обложишь, неблагодарных слушателей?..

От воспоминаний об этой отповеди у Лены и сейчас горели щёки. Но ещё хуже был сочувственный взгляд Гольдфарб, пойманный сразу после этого. Понять это было невозможно. Больная, юродивая! Лена не помнила толком, как дождалась конца уроков, как добралась домой. Зато истерику, только что устроенную заехавшей на обед матери, помнила во всех подробностях. В конце мать предложила перевести Лену в другую школу со второго полугодия. Она не понимала, что уйти сейчас означало признать себя побеждённой и предоставить этой рыжей дряни сцену. Ни за что! Лена ещё рассчитается с ними со всеми. Надо просто всё спокойно обдумать.

Во дворе Лена уселась на качели, добежать до портнихи она ещё успеет, та подождёт, никуда не денется. Качели были особенные, с широкой длинной скамейкой на трёх человек, и Лена их очень любила, хотя никому в том не призналась бы. Качаться она предпочитала одна, ну, или втроём, когда выгуливала Зойку с Марьванькой по своему району. Но сегодня она так задумалась, что и забыла качаться.

— Здравствуй, Лена, — раздался совсем рядом мелодичный женский голос с заметным акцентом. — Я присяду с тобой, ты не против?

Женщина оказалась очень красивой и хорошо одетой. Какой-то необычный светлый песец на шапке и воротнике пальто, кружевной платок вместо шарфа, светлые локоны у тонкого большеглазого лица. Ещё и акцент этот. Иностранка, что ли?

— Мы знакомы? — осторожно спросила Лена.

— Я попросила и мне тебя показали, — непонятно ответила женщина.

— З-зачем?

— Хотела спросить, для чего ты оговорила моего сына.

Лена вдруг испугалась — гораздо больше, чем когда стояла в кабинете директора и выслушивала Варварины вопли.

— Вы-ы кто? — выдавила она с трудом, хотя всё и так уже было ясно.

— Меня зовут Августа Генриховна Штольман, — представилась та. — Мне сказали, ты распускаешь о моём сыне грязные сплетни. Зачем?

— Да нет же! — выдохнула Лена, лихорадочно соображая. — Это всё не так!

— А как?

Светлые глаза смотрели прямо и жёстко, так что в животе стало холодно.

— К этим мерзким слухам о Платоне я не имею никакого отношения! Ваш сын мне очень нравится, зачем бы я стала клеветать на него? Кто вам рассказал об этом? Марта Гольдфарб? — Ответа не последовало, но Лена продолжила, осенённая замечательной идеей. — Так ведь это она и распустила эти слухи при помощи своей тёти и подруг!

— И зачем ей это понадобилось? — чуть нахмурилась женшина.

— Да просто чтобы Платон на ней женился! Ведь удержать такого мужчину иными способами у неё шансов немного. Кто он, и кто она! А на меня она решила всё это повесить, потому что в последнее время он обратил на меня внимание.

— В самом деле?

— Мы недавно познакомились с ним в кафе и... — Лена изобразила смущение. — Платон явно проявил интерес ко мне, а Марта это заметила.

— Значит, это теперь так называется, — сказала задумчиво Августа Генриховна, и в её голосе Лене послышалась... насмешка? — Ты не умеешь врать, Леночка. Думаешь, что умеешь, но глубоко ошибаешься. Это сейчас было очень слабо, читать надо больше.

Она вдруг подалась назад и оттолкнулась ногами. Вжжжух-вжик, качнулись качели.

— Платон проявил к тебе "интерес" в этом кафе, потому что ты постаралась задеть его Марту. Тебя вполне заслуженно щёлкнули по носу, но вместо того, чтобы сделать выводы, ты обозлилась и перешла все границы. — Вжжжух-вжик! — Мой сын убедил ребят, что встали на их с Мартой защиту, не травить тебя, мой муж не воюет с детьми, но ты отнюдь не ребёнок и у меня нет таких жёстких принципов. — Качели раскачивались всё быстрее, вжжжух-вжик, вжжжух-вжик. — Ты больше не посмеешь обидеть Марту ни словом, ни взглядом, ни в классе, ни где-то ещё. Если снова встретишь моего сына с невестой где-нибудь в общественном месте, просто пройдёшь мимо, потупив глаза. Да, они жених и невеста, там нет никакой грязи, но ты этого не поймёшь, для этого у тебя нет ни души, ни совести, так что просто запомни и веди себя тихо. — Вжжжух... Августа Штольман вдруг легко соскочила с качелей и остановилась напротив. — Было крайне неприятно познакомиться. Надеюсь, мы больше не увидимся. Но если что — в следующий раз я приду к тебе с колотушкой для мяса.