Гибель отложим на завтра (джен)

Свет заката еще не выцвел в высоких оконных проемах, но свечи уже горели — слишком много для такого часа. Огонь дрожал в полированных чашах, позолоченных подсвечниках и масляных лампах, множился, отражаясь в зеркалах.

Одно зеркало — бронзовое, обрамленное замысловатыми завитушками, — всегда висело на стене. Два других — новые и тоже высокие, в человеческий рост, стояли на подставках напротив, чуть сдвинутые друг к другу под углом. Между ними застыла Аззира в тонком и легком, как дым, одеянии; спиной к ней сутулился Шеллеп.

Оба молчали и смотрели в глубину отражений, и даже когда стукнула дверь и Аданэй остановился на пороге, они не обернулись. Он подошел ближе, медленно и тихо, и тоже взглянул в зеркала.

В отражении было все как положено: Аззира — гибкая и хрупкая, будто сотканная из боли и желания, Шеллеп вялый и тщедушный, и он сам — стоящий чуть поодаль, будто лишний. В глубине зеркал отражения множились в бесконечную галерею — силуэты, силуэты, силуэты… И вдруг словно что-то мелькнуло — что-то… иное. Не лицо и не силуэт — волна. А следом еще одна, и белые барашки на гребнях. Штормовое море. Волны вздымались и разбивались об утес, о какие-то руины, и что-то несли с собой, чем-то играли…

Картинка вдруг показалась смутно знакомой, но Аданэй не мог вспомнить, где ее видел.

Он сморгнул.

Ничего. Только бесконечные отражения света и спины, спины, спины, лица — все дальше, пока не исчезали в глубине.

— Ты что-то увидел? — вдруг спросила Аззира, даже не шелохнувшись.

Аданэй не понял, кого она спрашивает: его или брата, и потому смолчал. Но по следующей фразе понял, что ее вопрос все-таки был обращен к нему.

— Это бывает. Особенно когда смотришь слишком долго. Или когда кто-то смотрит на тебя оттуда.

Она наконец обернулась. На губах ее блуждала улыбка — тонкая, как шрам. Шеллеп тоже пошевелился, безразлично глянул на Аданэя и прошел мимо него, поплелся куда-то в другой конец покоев, а потом так же молча вышел за дверь.

Аданэй сделал шаг к ней.

— Эти зеркала…

— Зеркала, да, — прошелестела Аззира отрешенно. — Их привезли издалека, из Кенкесина…

— Да какая разница откуда? Что вы тут с ними делали? Это… выглядело очень странно.

— Говорили. Слушали. Смотрели… Ты не чувствуешь, как мир дрожит? И время дрожит… там, в зеркалах. Пока только там. Но это значит, что уже скоро...

— Что «скоро»?

— Конец пути… начало следующего. Пока круг не замкнется.

— Опять этот твой круг… — поморщился Аданэй. — Когда ты так говоришь, то кажешься мне безумной, честное слово. Но хотя бы Серреле не забивай голову этими своими… — он поводил пальцами в воздухе, пытаясь подобрать слова, но так и не подобрал и просто опустил руку.

— Серрела тоже часть круга… — совсем тихо откликнулась Аззира, затем подняла на него взгляд и прищурилась. — Ты всегда так о ней волнуешься…

— Конечно, ведь она моя дочь, — глухо ответил Аданэй, сминая тонкое платье на талии и бедрах Аззиры.

— Не единственная. Но о других ты так не беспокоился.

— Каких еще других? — нахмурился Аданэй, уже, впрочем, понимая, что она имеет в виду. Разумеется, ему докладывали о забеременевших невольницах, и он дарил им с новорожденными свободу и золото, но никогда больше не интересовался ни этими женщинами, ни их детьми. Потому что ни одна из них не была Аззирой. И никто не был Серрелой.

Аззира приблизила губы к его уху и прошептала, почти прошипела:

— Они все мертвы… Все остальные твои дети. Умерли, когда родилась Серрела.

Аданэй отпрянул и уставился на нее в ужасе. Пусть он не проявлял никакого интереса к тем младенцам, даже не видел их… но узнать, что от них избавились? Это было слишком.

Он схватил Аззиру за плечи и встряхнул:

— Ты? Это ты велела от них избавиться? Или твоя лживая мамаша?

Как и всегда, его злость Аззиру не напугала и не тронула.

— Нет, не я… И не Гиллара. Никто из ныне живущих людей. Просто... таков путь.

Он еще крепче сжал ее плечи.

— Какой еще к Ханке путь?

Губы Аззиры почти коснулись мочки его уха.

— Все, что нарушает равновесие, должно уйти... Они нарушали… нарушили бы. Так же, как ты…

— Как я?

Он в недоумении мотнул головой, Аззира же посмотрела на него с жалостью, почти страдальчески, затем мягко, будто говоря с ребенком, проговорила:

— Ты — ошибка мироздания, мой бог. Ты не должен был выжить… но ты жив. И это нарушает равновесие. И поэтому твои дети тоже…

— Закрой свой рот! — Аданэй отшатнулся и одновременно оттолкнул ее. — Что ты говоришь? Что за злобную чушь ты говоришь?! Ошибка? Я? Ты стала моей женой, родила мне дочь, а теперь говоришь, будто я — ошибка? Будто я не должен был жить? — Плечи у него подрагивали, словно от холода, но на самом деле — от гнева и боли. Он провел рукой по лицу и выцедил: — Если бы это было правдой… это было бы не законом — проклятием.

— Это оно и есть … — вдруг раздался за спиной шепот.

Аданэй резко обернулся. На него своими рыбьими глазами смотрел Шеллеп.

— Оно и есть… — повторил выродок мерным шепотом. — Случайность, ставшая ошибкой, ошибка, ставшая проклятием...

— Хватит! — отрезал Аданэй. — Вы оба… вы оба бредите.

Он снова повернулся к Аззире — и вдруг увидел в ней не мать своей дочери, не царицу, не жрицу Богини и даже не женщину, что вызывала жгучее желание, а что-то иное. Чуждое, древнее… Потустороннее.

— Не смей больше говорить такое… обо мне и... моих детях. Любых, — выдавил он и услышал, что голос подрагивает. От этого стал еще злее. — А ты, — быстрый угрожающий взгляд на Шелепа, — больше не смей даже приближаться к Серреле.

Аданэй развернулся и размашистым шагом вышел. Но дверь за ним не хлопнула, а тихо, как будто сама собой закрылась.

Аззира и Шеллеп осталась вдвоем. Несколько мгновений смотрели вслед Аданэю, а затем шагнули друг другу навстречу, сомкнули ладони и замерли. Они молчали — и они говорили:

— Ему все равно не понять…

— Он думает, проклятие — снаружи.

— И нам не объяснить ему…

— Мы и сами не понимаем…

— Мы только знаем…

— Знаем, что делать. Каждый раз…

— Сотни жизней, тысячи путей…

— Пока круг не замкнется…

— Пока круг не замкнется. И — свободные — мы полетим.

— Навсегда свободные.

— Навсегда вместе.

Они снова уставились в глубину отражений, где в бесконечной галерее мелькало штормовое море.

* * *

Гиллара открыла ставни, высунулась наружу почти по пояс, но уловила только легкое движение воздуха, хотя был уже вечер. Сегодня она особенно изнывала от летней жары. Или, скорее, духоты. Там, за окном, яростно стрекотали цикады, и от этого еще острее ощущалось, будто весь Иллирин застыл в смолистом зное, как мотылек в янтаре. А может, ей это всего лишь показалось, и на самом деле душное чувство связано не с погодой, а с приездом Нирраса.

Днем Гилларе донесли, что он прибыл в столицу, чуть позже — что он уже во дворце и ждет встречи с царем. Недавно та встреча закончилась, а это значило, что сейчас Ниррас явится к ней и будет долго обсуждать свои обиды на царя и лелеять замыслы, которые сам считает умными и коварными. На самом деле они нежизнеспособны и опасны. Ниррас мог действовать разумно и хитро, но лишь когда Гиллара его направляла и подсказывала. Но в этом она не хотела ему помогать, о нет. Она попробует его переубедить, а если не выйдет… Хотя об этом пока рано думать, сначала все-таки надо попытаться…

Она отошла от окна, поправила волосы и нанесла на запястья и шею немного шафранового масла. Втянула ноздрями воздух, наслаждаясь разлившимся в нем горько-сладким ароматом, затем обернула вокруг бедер серебристый пояс. Он красиво оттенял ее седину и выделялся на темной синеве легкого платья. Синий цвет всегда шел Гилларе больше прочих, и в этот раз она тоже выбрала его.

На столике возле кушетки уже стояла ваза с виноградом, сливами и инжиром, на небольшом блюде лежал сыр, а рядом высился кувшин с вином и два кубка. Пусть Ниррас видит, что Гиллара ждала и готовилась к его приходу.

Когда он вошел, она сразу улыбнулась и плавно поднялась, вытянула ему навстречу руки.

— Мой Ниррас! — выдохнула она. — О, мой Ниррас! — Он стоял у порога, хмурый, тяжелый, и Гиллара приблизилась сама, обвила его шею. — Ты будто неподъемный груз несешь на своих плечах, милый.

— Как и всегда, — буркнул он, отвечая, впрочем, на ее объятия. — Хотя сейчас я несу тягостные мысли не только об Иллирине, но и о тебе?

— Обо мне? — слегка нахмурилась Гиллара, отстраняясь.

— Да. Не забыла ли ты меня, не отвернулась ли…

— Ты груб.

— А ты по-прежнему красива. И ты в столице, в царском дворце.

— Вот как? — фыркнула она, разыгрывая возмущение. — А когда, наоборот, ты жил в столице, а я в ссылке? Разве я тогда хоть раз усомнилась в тебе? А ведь это длилось годами! Ты же провел вне столицы всего несколько месяцев, а уже сомневаешься?

Ниррас смолчал, только шумно вздохнул. Гиллара понимала, что он устал там, в приграничье, отрезанный от настоящей власти, и наверняка встреча с Аданэем прошла неудачно… Вот он и срывается на ней. Но это ненадолго.

Она с мягким упреком качнула головой, а в ее голосе прозвучала ласковая обида:

— Мы с тобой столько пережили вместе, мой Ниррас, столько преодолели… Разве есть у нас кто-то ближе друг друга? Так почему же сейчас…

— Прости!

Он порывисто прижал ее к себе, зарылся носом в ее волосы, и Гиллара долго гладила его по голове, как маленького. Потом спросила:

— Ты же получал мои послания? Или тебе передавали не все из них? И поэтому ты… усомнился?

Гиллара прекрасно знала, что ему передавали все ее послания, да и отправлять их она старалась как можно чаще, чтобы Ниррас не чувствовал себя брошенным. И чтобы привык. И чтобы все остальные тоже привыкли. Вместе с письмами она каждый раз передавала ему то крошечный флакончик с лучшим мятным маслом, чтобы охлаждать и успокаивать мысли — Ниррас любил наносить его на виски, особенно когда голова болела, — то сладкий целительный сироп из чабреца и шалфея, смягчающий горло, ведь ее Ниррасу так часто приходится отдавать приказы громким голосом. Не то чтобы он не мог достать подобные снадобья в приграничье, но, во-первых, так он получал их от лучшего дворцового травника, а во-вторых, забота Гиллары была ему приятна.

Ниррас наконец прошел вглубь комнаты, опустился на кушетку и, расслабив плечи, ссутулился, как позволял себе только в ее покоях, только наедине. Затем взял кубок, отхлебнул немного и заговорил:

— Он снова настаивал, чтобы я оставался там… в приграничных землях. Под предлогом того, что с границы лезут все чаще. Это так… но с этим справился бы любой тысячник. Я сказал об этом, но он не послушал.

— В последнее время он вообще редко кого-то слушает, — тихонько пробормотала Гиллара и присела рядом, устремив взгляд в пустоту.

— А ведь это мы привели его во дворец. Мы направили его, дали власть. Я убедил остальных, что он ее достоин. Он все взял — а теперь считает, будто ничего мне не должен. Надо было сразу задавить его. А я ждал, что он сам попросит или оступится. Дождался…

Гиллара промолчала, только погладила его по плечу. Ниррас прожевал кусочек сыра, забросил в рот пару виноградин и осушил кубок. С громким стуком поставил его на стол и выпалил:

— Ничего! Праздник урожая уже близко. После этого ему придется меня слушать и выслушивать.

Гиллара чуть вздохнула.

— А если нет? Ты думал об этом? Что, если он все равно не станет?..

— Не станет слушать отца царицы? А тогда мы посмотрим, на чью сторону склонится знать.

— Но это же… — Гиллара понизила голос до шепота и округлила глаза, — это же вызов, это тайная борьба. Готовы ли мы к этому?

Он дернулся и глянул на нее с негодованием.

— Мы годами боролись и победили. Неужели с ним, — он мотнул головой в сторону, — не справимся?

— Пожалуй, справимся, но я не об этом, Ниррас. Я о другом… готовы ли мы снова жить в постоянных тревогах, постоянно опасаться угрозы, всегда сомневаться, не предадут ли нас соратники и не отравят ли враги? — Она устало, протяжно вздохнула, сжала ладонь Нирраса в своей. — А помнишь, как мы раньше мечтали, что когда постареем и отдадим власть нашей дочери, то купим особняк в Мадриоки? Там, среди взгорий, далеко от столицы? Чтобы забыть обо всех этих заговорах, интригах. Будем наслаждаться покоем, прохладой, а вечерами в нашем саду мне будут играть на кифарах рабыни для радости… А ты будешь охотиться и тренироваться с местными вельможами, которые куда больше похожи на воинов, чем придворные неженки… Ты ведь сам уже не раз хотел все бросить…

— Хотел, Гиллара. Но тогда я еще не знал, что этот мальчишка…

— Я так устала, Ниррас! — всплеснула Гиллара руками. — Я просто хочу быть рядом с тобой и чтобы нас никто не трогал. И плевать на мальчишку, пусть делает что хочет. Аззира, кстати, когда нужно, находит на него управу. Может, достаточно и этого? Уедем, милый! — Она обняла его за шею, почти повиснув на нем, как будто искала спасения, прижалась ближе. Ее плечи слегка подрагивали, а дыхание было прерывистым.

Ниррас, конечно, не мог остаться равнодушным. Принялся осыпать ее волосы поцелуями, поглаживать по спине. Но говорил он при этом вовсе не то, на что Гиллара рассчитывала.

— Потерпи еще немного. Праздник урожая совсем скоро. Тогда все узнают, что Аззира моя дочь. Аданэю придется признать это, отнестись ко мне с должным уважением, — упрямо повторил он. — И вот тогда мы уедем, обещаю.

Он еще долго говорил: о празднике, о справедливости, о праве и о знатных союзниках, которые «не посмеют отвернуться».

Гиллара качала головой, слушала, соглашалась. Когда он обнял ее, одновременно спуская рукав платья, она не возразила. Когда начал целовать — ответила. Она знала, что он хочет остаться до утра — и пригласила.

— Сегодня так душно… — прошептала она. — Но с тобой мне всегда легче дышится.

Он усмехнулся самодовольно, стянул с себя тунику, и спустя несколько мгновений в покоях стало еще жарче от их тел, дыхания, вина и пота.

Позже, когда Ниррас уснул, громоздко раскинувшись на ложе, Гиллара встала и снова подошла к окну. Цикады все еще стрекотали, жара так и не спала, а воздух сделался как будто еще гуще и тяжелее.

Гиллара посмотрела на дрожащий огонек лампы, на серебряный пояс, который соскользнул с бедер и так и остался лежать на полу, переливаясь в желтоватом свете, как чешуя змеи. Вот бы в покои и правда проползла змея, свернулась подле Нирраса… он пошевелился бы во сне, и тогда…

Гиллара мотнула головой. Нет, ерунда! Слишком глупо.

Но ведь он не отступится... Он не умеет останавливаться. Когда-то это было на пользу, но теперь уже нет. Пора что-то решать...

Гиллара попыталась снова уловить хотя бы легкое движение свежего воздуха, но его не было. Она чуть улыбнулась и подумала, что все-таки в Мадриоки было бы прохладнее.

* * *

Ниррас сидел на высокой дубовой бочке, которая, казалось, уже вросла в землю у каменной стены с небольшими окнами под самой крышей. Отсюда было удобно смотреть вдаль, поэтому он и выбрал для себя именно этот дом, выстроенный на краю холма — ниже начинались военные посты, конюшни, сухие луга и недавно воздвигнутые сторожевые башни.

Солнце уходило на запад, воздух становился свежее, в нем разливался собачий лай и еле слышный стрекот кузнечиков. И хотя дыхание жаркого ветра все еще тянулось с равнин, осень уже ощущалась. Еще немного, и возьмет свое, и жить станет легче.

Вообще-то здесь, в приграничье, было не так уж и плохо. Здесь его хотя бы уважали. Здесь он был нужен и чувствовал свою нужность. Тем более что схватки со степняками и горцами, которых те подзуживали, становились все чаще, длились все дольше и распространялись все дальше. И то воины Иллирина и наемники проникали вглубь вражеских земель, то степняки врывались в полупустые теперь селения у границы. Ниррас кожей чуял: еще немного, и эти стычки перерастут в настоящую войну, которую никто не станет объявлять. Она просто начнется. И Ниррасу даже нравилось, что он здесь, на острие войны, занимается простым и понятным делом. И все же… Все же это не его место. Он военный советник и главный военачальник, а не простой сотник и даже не тысячник, чтобы самому водить войска, пусть он и умеет делать это лучше других. Он правая рука престола, в конце концов. Ну или должен ею быть.

Ничего… После праздника урожая все обо всем узнают — и тогда его положение вновь изменится. На этот раз к лучшему.

Солнце уже почти скрылось за холмами, и Ниррас слез с бочки, чтобы вернуться в дом, лечь спать. Здесь он всегда засыпал сразу после заката, чтобы проснуться еще до рассвета. Там, в столице, так никогда не получалось. Но здесь жизнь была проще, честнее и, если уж говорить по правде, куда больше подходила Ниррасу. Но однажды он сам сделал выбор в пользу власти. Потому что лишь такой человек мог находиться рядом с Гилларой — царевной династии Уллейта. И она же, Гиллара, направила его, подтолкнула, помогла взобраться на самый верх.

Он улыбнулся, прикрыл глаза, и в голове всплыли ее слова в их последнюю встречу: «С тобой мне всегда легче дышится…»

Ему тоже рядом с ней дышалось свободнее.

Ничего, недолго осталось ждать, скоро они опять будут вместе…

Он достал из поясной сумки флакончик, только сегодня доставленный гонцом вместе с ласковым посланием, и открыл его. Знакомый, терпкий запах мяты ударил в нос, сейчас даже чуть более приятный, чем всегда. Дворцовый травник явно постарался. Ниррас посмотрел флакончик на свет: его хватит еще на несколько дней, а потом Гиллара пришлет следующий. Масло такого высокого качества, говорила она, можно получить только небольшими порциями.

Он нанес несколько капель на виски и растер. Сегодня оно сильнее холодило кожу, чем обычно. Или ему показалось? Он капнул на подушечки пальцев еще немного и растер теперь уже по переносице. Холод прошел над бровями, затем спустился по носу до самых ноздрей. Приятно.

Ниррас всегда наносил масло перед тем, как отправиться на свое жесткое ложе, и тогда нехорошие сны по ночам почти его не тревожили, а разум успокаивался. Так утверждала Гиллара, и так Ниррас чувствовал сам.

Гиллара — мысленно пропел он ее имя, уже укладываясь в постель. Мудрая. Верная. Его союзница. Его женщина. Скоро они снова будут вместе. И там, где сами решат. Скоро…

* * *

Таркхин не знал, сколько прошло времени. В подземелье не было ни утреннего света, ни вечернего. И даже пьяный голос за одной из стен не помогал различить смену суток, потому что его обладатель, кажется, и вовсе не спал. Песни то смолкали, то начинались вновь. Похоже, Видальд пил все время, которое здесь находился, и оставалось только гадать, где и как он достает выпивку. И почему ему это позволяют. Таркхин вон еле мог дозваться стражников, когда что-то было нужно…

Тело уже почти не слушалось. Он не в силах был подняться, только сидел, обхватив колени, опершись головой о стену, и был уверен, что вот-вот умрет. В один из дней или ночей он даже ощутил дыхание смерти, почувствовал, как истончается граница между мирами, и он уходит. Точнее, ему сначала так показалось...

Граница и в самом деле стала проницаемой, но отнюдь не между жизнью и смертью. Нет, тут что-то другое… У Таркхана закололо в кончиках пальцев, будто там плясали крошечные искры, и захотелось поднять руку и вытянуть к… чему-то… куда-то. Там, в стороне, его словно ждало что-то, словно там была прохудившаяся плотина, и стоит только коснуться ее, чуть надавить, и оттуда просочится… что?

Таркхин и в самом деле пошевелил пальцами и протянул их в сторону, нащупывая… Покалывание стало сильнее, а затем пришла боль: резкая, пронзающая, словно кости сместились в теле. После его охватило пульсирующее тепло, и мягкая упругая волна окатила с головой, подобно приливу. Таркхин всем телом втянул, вобрал ее в себя и даже не успел толком осознать, что случилось. Просто ощутил: силы вернулись. Кости крепче, мышцы сильнее, ушла слабость, а разум прояснился.

Таркхин снова потянулся к источнику силы, пытаясь понять ее происхождение, но от потока остался только ручеек, затем иссяк и он. Кто-то, кто поделился с ним силой, теперь с той же легкостью закрыл доступ к ней. Но кто?

Он прислушался и пригляделся — уже не простым слухом и зрением, а чутьем чародея, — и не нашел ничего необычного. Где-то пел очередную песню Видальд. Обычный человек. Где-то ходили стражники, тоже самые обычные. И там, дальше, во всем замке не ощущалось присутствия кого-то могущественного.

…Либо этот «кто-то» был могущественен настолько, что умел скрыть свою суть от всех и даже от магов вроде Таркхина.

В любом случае сейчас было не время это выяснять.

Он медленно встал, в неосознанном страхе, что тело подведет вновь. Но оно не подвело. Не подвело и колдовское зрение. Таркхин закрыл глаза, рассекая ткань явного мира и ступая в мир зыбкий, изменчивый, откуда не всякий возвращается. Сумеречная тропа проступила сразу, легла под ноги, будто он и не терял умения ходить по тайным путям. Он шагнул на нее — и в следующий миг темница исчезла за спиной, а еще через несколько мгновений стопы Таркхина коснулись каменистой осыпи. С шатким шуршанием из-под подошв поползли мелкие камни, но он удержал равновесие. Внизу перед ним простиралась Долина камней — низкие домики с покатыми крышами, над которыми плыли вечерние сумерки, журчащая горная речушка с врезанным в берег затоном, откуда набирали воду и где летом купалась детвора. Наконец-то он дома!

Таркхин осторожно спустился по осыпи и двинулся к ближайшему дому, где жил молодой чародей Сайрош. Но прежде чем он успел добраться, воздух в паре шагов впереди сначала сгустился, потом, наоборот, стал как будто тоньше, прозрачнее — и с сумеречной тропы сошел Калкэ. Таркхин отпрянул. Вот уж кого он не хотел и не готов был увидеть, так это наставника. Не после того, как тот практически держал его в плену в своей Красной пустоши.

— Я почувствовал открытую тропу, — произнес Калкэ после паузы. — И тебя на ней. Сразу же пошел следом.

Таркхин смолчал. Он больше не сделал ни шага назад, но и не приблизился. Впрочем, Калкэ и сам держался на расстоянии.

— Где ты был все это время? — тихо спросил наставник. — Я звал тебя, искал. И долго… слишком долго не чувствовал вовсе.

Таркхин недоверчиво усмехнулся.

— Удивительно, правда? — сказал он. — Особенно если вспомнить, из-за кого я заблудился там, в сумеречных пределах. Если б ты не удерживал, то мне не пришлось бы бросаться туда так безрассудно, лишь бы вырваться.

— Это было не совсем так, — возразил Калкэ, пожимая плечами. — Я не держал тебя. Я пытался…

— Оградить, — перебил Таркхин. — Да, знаю. Ты и тогда так говорил. Что все ради меня, ради всех нас.

Он отвернулся, глядя на долину. Ветер доносил редкие голоса — несколько чародеев и большинство их подопечных уже скрылись в домах, ведь после заката здесь, среди гор, резко холодало.

— Я чуть не умер, Калкэ, — признался Таркхин, слыша упрек в собственном голосе. — Я не мог выбраться, я весь иссох и лишился силы. И когда тот мир все же выплюнул меня, я чуть не умер от старости. Обычной человеческой старости.

— И все же ты жив. И ты… — Калкэ пригляделся к нему колдовским взглядом, — Ты сильнее, чем был прежде. — Это не отменяет того, что я… виноват перед тобой. Мне стоило больше говорить и объяснять, меньше действовать силой. — Он сделал осторожный шаг вперед. — Я пришел не спорить, Таркхин, и не удерживать тебя снова. Но и не вымаливать прощения. На это сейчас просто нет времени. Мне кое-что удалось выяснить… о братьях. Теперь я хотя бы понимаю, почему смерть одного от руки другого грозит бедой этому миру. Но пока не знаю, как это предотвратить. Поэтому ты нужен мне. Ты и другие чародеи. Вместе мы сможем что-нибудь придумать. Я надеюсь на это…

Таркхин сжал пальцы, сказал.

— Элимер, мой воспитанник… он почти что приговорил меня к смерти. С ним что-то дурное творится, и это как-то связано…

— Да.

— Идем в дом, — Таркхин кивнул на очертания своего жилища, едва видимые на фоне плотных сумерек. — Лишь бы в мое отсутствие там не поселился никто чужой…

Таркхин не появлялся здесь несколько лет, так что опасения были не излишними. И все же он надеялся, что за домом был пригляд и ничего такого не произошло. Да и защитные заклинания хоть и ослабли со временем, но не развеялись полностью.

Внутри все оказалось почти так, как он оставил. Никто не поселился, никто не тронул вещи: дом сохранил себя. Воздух пах иссохшими в пыль травами, кувшин на столе был пуст, но в очаге лежали аккуратно сложенные дрова — Сайрош или кто-то другой все же наведался и позаботился.

Калкэ прошел внутрь следом за Таркхином, огляделся и тихо сказал:

— Вроде здесь все в порядке.

Таркхин не ответил. Вытер лицо краем рубахи и только потом понял, что лишь размазал грязь, ведь одежда на нем вся была испачкана и изодрана. Махнув на это рукой, он опустился скамью у пустого стола и кивнул Калкэ.

— Говори. Я слушаю.

Наставник чуть помедлил, затем одним движением пальцев разжег огонь в очаге и начал говорить:

— Я был в Ледяных землях. Я нашел тот заледеневший дворец из преданий… там, под снежными глыбами, в мертвой столице погибшей империи. Даже мне было непросто туда добраться, сил едва хватило, чтобы выплавить себе путь во льдах. Но я отыскал глиняные таблички… перебрал множество из них: наверное, сотни… Они, конечно, тоже обросли льдом, человеческий взгляд уже ничего не различил бы… Но магическим зрением я увидел, прочел следы. Запись о легенде… сказке… даже в то время это событие было уже древним, раз еще тогда превратилось в легенду. О, если бы только мы могли сразу опознать ее! Ведь в Отерхейне похожая сказка тоже существует. О мальчике-Смерть и женщине, которая его обманула.

Калкэ замолчал, глядя на Таркхина: видимо, ожидал от него подтверждения, что он тоже знаком с такой сказкой. Таркхин кивнул: да, он слышал ее. Тогда наставник продолжил:

— На самом деле, конечно, это было вовсе не отчаянное решение какой-то простой женщины, а мощный кровавый ритуал. Те люди призвали смерть и извратили ее, а точнее — отвратили, чтобы дать вечную жизнь своему роду, чтобы вечно властвовать над прочими. Но, как это часто бывает с теми, кто захотел слишком многого, одновременно с даром они получили проклятие. Ты должен помнить из сказки, в чем оно… Ты помнишь?

— Да, — как завороженный, шепнул Таркхин, начиная понимать. — Проклятие этого рода, что в каждом поколении из всех детей выживает только один… Сила смерти не терпит равных…. И если она столкнется с самой собой, ткань мира начнет расползаться, — Таркхин ошалело покачал головой и пробормотал, повторяя строчки легенда: — «Ни сынов твоих не останется, ни земель, ни имен, ни шагов, ни света. И даже времени больше не будет».

— Да, именно так, — горько усмехнулся Калкэ. — Тот ритуал повредил одну из осевых нитей мироздания, нарушил закон взаимодействия жизни и смерти. И только проклятие оставалось сдерживающей силой...

Он обернулся к очагу, оперся о край стола, словно почувствовал усталость.

— Но в этом поколении выжило двое… — сказал Таркхин и уловил дрожь в собственном голосе.

— Да. И это сбой, ошибка. Один из братьев — Аданэй — не должен был выжить. Он должен был умереть еще в малолетстве.

— И… тебе удалось понять, почему именно он, а не… Элимер? И почему тогда он все-таки выжил?

Таркхин поднялся, прошелся вдоль стены, но движение не помогло осознать услышанное. Ошибка? Из-за которой весь мир поглотит пустота? Из-за двух человеческих жизней? Нет, это должно называться как-то иначе…

— Помнишь, я говорил тебе, что в старшем брате чувствуется какая-то сила, не принадлежащая миру людей? — Калкэ наклонился вперед, и его лицо оказалось прямо перед Таркхином. — Кровь иного, древнего народа, давно исчезнувшего из этого мира. Он унаследовал ее от матери. Это его и уберегло. Это — и обычная случайность.

— Тогда почему в малолетстве не погиб Элимер? — спросил Таркхин почти шепотом и сел обратно на скамью. Мир на миг показался зыбким, как будто стены отступили, очаг погас, а под ногами была не каменная кладка, а бездна. Они все и правда в нее летят…

— Потому что его мать, в отличие от матери Аданэя, прошла с его отцом через брачный ритуал. А в этом ритуале, как ты знаешь, тоже есть действия, связанные с кровью…

— Да-да, кубок, в котором смешивается кровь будущих супругов… — рассеянно пробормотал Таркхин.

— И еще священный огонь, куда ее выливают, и заклинания жреца. Слабая, но магия. Так что теперь в мире две силы, две сущности, каждая из которых не может существовать рядом с другой и поэтому стремится уничтожить. Но если это удастся, в мире возникнет трещина.

— А убить одного из них другим людям… — начал Таркхин, а Калкэ закончил:

— Не так-то просто. Почти невозможно. Только если один из них захочет убить себя сам и сделает это. — Он скривил губы в неверящей улыбке. — Но никто из них пока не стремится умирать.

— А если рассказать им все это? Может, тогда они откажутся от своей вражды?

Калкэ не сразу ответил. Его лицо словно потускнело, в нем застыло что-то неумолимое.

— Да, возможно, они этого захотят. Возможно, какое-то время смогут сдерживаться. Но ты сам сказал: с Элимером уже творится что-то дурное. Вот это оно и есть. Безумие. Которое в итоге, рано или поздно, все равно их столкнет.

Грудь Таркхина сдавило холодом. Он знал Элимера, растил его, оберегал — но сейчас в памяти всплывали черты лица, искаженные яростью, чужие, темнеющие глаза…

Он хотел что-то сказать, что-то предложить, но вместо этого выдохнул:

— И что же делать?

— Для того я и пришел к тебе. Не чтобы оправдаться или вернуть доверие, а чтобы еще раз попытаться... Если мы хотим уберечь мир, нам нужно любое решение, кроме братоубийства.

* * *

Жар от жаровни приятно расползался по покоям. После знойного лета это похолодание воспринималось не как беда, а как избавление: теплый воздух не давил, а обволакивал. За окнами начинался дождь, тихонько шелестел, убаюкивая, да и вообще это утро было сонным. Еще и Парфис своими ловкими пальцами заплетал Аданэю волосы, и это были приятные, расслабляющие прикосновения: он нигде не тянул пряди, не выдергивал и не перекручивал. Не то что сам Аданэй, когда заплетал волосы Вильдэрину. Тот нет-нет да дергался от его неуклюжих движений.

От воспоминания он вздрогнул и горестно нахмурился, а Парфис принял это на свой счет. Его пальцы замерли, он спросил:

— Прости, Великий, я был неосторожен?

— Все в порядке, Парфис. Ты ни при чем… Давай лучше расскажи какую-нибудь свою ерунду, а то я уже засыпаю… — На самом деле он хотел, чтобы болтовня Парфиса отвлекла его от так некстати всплывшего воспоминания.

— Кажется, свитки придется перебирать, — наугад проронил Парфис. — Сыростью от них веет, будто кто водой побрызгал.

— Не ты ли? — лениво усмехнулся Аданэй.

Прислужник изумленно вскинул брови.

— Я? Я бы никогда не посмел, Великий! Да и зачем это мне?

— Не знаю. А зачем ты несколько лет назад прокрался в малый архив и «перепроверил» свой поступной лист так тщательно, что на нем все символы расплылись, а заодно и на нескольких соседних?

Парфис в испуге округлил глаза, а его голос дрогнул:

— Великий… откуда ты знаешь?

Аданэй добродушно рассмеялся: ему давно хотелось поддеть Парфиса этим давним случаем, застать врасплох, да все к слову не приходилось. К тому же он так и не понял, что такого важного хотел скрыть Парфис в своем поступном листе, где только и было указано, что возраст, имя, страна, откуда он родом, — Атарос, — и что в Иллирин его доставили с севера, из Зура.

— Тебе повезло, что об этом тогда узнал только я. Я тебя видел. А остальные подумали на Рэме. Она часто крутилось в том архиве еще при жизни покойной владычицы, и ее поступной лист тоже размок. Но к тому дню на Рэме уже нашелся покупатель, и о происшествии решили забыть. Тем более что все равно осталась копия... И на тебя, кстати, тоже.

Парфис потупился, затем украсил последнюю прядь его волос и опустил руки.

— Готово, Великий, — произнес он и тут же добавил: — Прости меня. И спасибо, что не сказал никому… Иначе меня бы высекли. Или что похуже.

— Ну, положим, без моего приказа тебя бы никто не тронул. Однако мне до сих пор любопытно: что такое ты там пытался скрыть? Я в тот день сразу же ознакомился с копией, но так и не понял. — Аданэй поднялся со скамьи, оглядел себя в зеркале в полный рост и обернулся к Парфису: — Так что там было интересного?

— Ничего такого, Великий, — покачал головой прислужник. — Клянусь. Просто…

Он не успел добавить ничего больше — в дверь постучали, и за ней раздался голос привратника. Страж сообщил, что в коридоре ждут дворцовый вестник в сопровождении гонцов. Все они прибыли одновременно из разных мест и все со срочными донесениями.

— Надо же, какое совпадение: трое сразу, — пробормотал Аданэй, тут же забыв о своем незамысловатом развлечении. — Можешь идти, — махнул он рукой Парфису, и тот выскользнул из опочивальни с явным облегчением.

Аданэй вышел во внешнюю комнату покоев, опустился в кресло и велел принести все три послания. Тут же явился дворцовый вестник, держа в руках два кожаных цилиндра и один простенький, ничем не защищенный свиток. Именно его Аданэй и взял первым, разглядев на нем личную метку тайного посредника в Эхаскии. Печать уже была заботливо вскрыта дворцовым вестником — обычная мера предосторожности. Аданэй пробежал глазами строки и помрачнел.

«Послания из степи стали чаще и настойчивее, а тон все более резким. Придется ответить и рассказать о каком-нибудь из наших дел, чтобы они поверили в мою искренность. Выбрал самое незначительное, торговое».

На этом послание заканчивалось, но большее Аданэю и не требовалось. Иэхтрих предупредил. И главное в этом предупреждении было не то, что регис что-то там выдал, а то, что Элимер стал настойчивее. Это значит, он хочет окончательно определиться с союзниками и недругами. Значит, он уже готов перейти от приграничных стычек к большой войне.

Второе послание только подтвердило догадку Аданэя. Оно было от соглядатаев в самом Отерхейне. Почерк был неровным, словно писали в спешке или тревоге:

«Он говорит с пустыми залами, уходит от стражи, гневается без причины. Жену и сына так и не нашли, хотя прошло больше недели. Недавно он вбил себе в голову, будто они у нас. Теперь готов идти к нам еще и ради того, чтобы искать их. Люди тревожатся, но пока молчат. Все держится на страхе».

Аданэй перечитал эту весть еще раз, выдохнул и не удержался от злорадства: обезумевший Элимер… Право, он заслужил свое безумие. Правда, на смену злорадству тут же пришла мысль, что если бы бесследно исчезли Аззира и Серрела, то сам Аданэй, возможно, тоже обезумел бы.

Ему вспомнилось, как вчера вечером Серрела сидела на корточках у очага, водила пальцем по трещине в полу и вдруг заявила, что это «ящерка из огня выползла». А еще потребовала выдать ей собственную жаровню, «маленькую, чтобы с ней спать».

Да, он точно обезумел бы…

Третье послание было из приграничья, и Аданэй ждал, что и оно будет содержать признаки того, что близится большая война.

Он ошибся. Потому что в этом послании, написанном на добротной светлой бумаге красивым почерком, сообщалось о смерти главного военачальника Иллирина — Нирраса из рода Таннеха.

Аданэй медленно поднял голову, посмотрел на дворцового вестника и, махнув в воздухе посланием, спросил, заранее зная ответ:

— Это… правда?

— Боюсь, что да, Великий.

— Там сказано, он умер от простуды. Как это возможно? К его услугам были лучшие лекари.

— Они ничем не смогли помочь, Великий.

— Пригласи сюда гонца, — выдохнул Аданэй. — Хочу его расспросить.

В голове не укладывалось, что Ниррас погиб, еще и так нелепо. Аданэй никогда не питал к своему военачальнику симпатии, но тот всегда казался ему чем-то надежным, незыблемым, непобедимым. Он выглядел как человек, который переживет и своих подчиненных, и врагов, и даже самого царя, если потребуется. Даже когда Аданэй сослал его в приграничье, чтобы избавиться от назойливого давления. И вот, теперь Ниррас мертв… Не в бою, не от кинжала наемного убийцы или яда, а от глупой простуды. От хлюпанья носом и кашля…

Гонец — молодой остроносый мужчина — вошел, но даже поклониться не успел, как Аданэй задал ему вопрос:

— Расскажи все что знаешь. Все, о чем не сказано в послании. Как он умер.

Гонец сглотнул, переступил с ноги на ногу:

— Все началось с обычной простуды. Говорили, от холода по ночам. У него сначала долго текло из носа, потом стало уши закладывать, голос охрип. Он все отмахивался, шутил даже. Но потом, где-то через полмесяца, кашель пошел, лихорадка началась. Лекари к нему ходили, сначала местные, потом столичный приехал, потом из Тиртиса привезли женщину, колдунью — к ней все шли, когда ничего не помогало… Но и она помочь не смогла. Госпожа Гиллара тоже снадобья передавала, они также не помогали…

— Так Гиллара знала?

— Да, Великий. Они же постоянно переписывались, с самой весны, как он на границу уехал. Она ему постоянно и письма, и подарки присылала: то благовония, то сладкие сиропы — господин Ниррас их любил… Ну а сразу как он слег, к госпоже отправили гонца. Тогда она вместе с обычными посланиями начала и целебные снадобья передавать, но ему все хуже делалось. Он в конце уже почти не вставал, а потом и вовсе не проснулся. Лекари сказали, горло отекло, и он задохнулся во сне…

Аданэй смотрел на него не моргая.

— И что же, больше никто не заболел? Не заразился?

— Только прислужник… тот, что рядом с ним был все время… молодой парнишка. Он тоже кашлял, хлюпал носом, но быстро оправился. Сейчас с ним уже все хорошо.

— Гилларе уже сообщили?

— Сначала меня отправили, чтобы я передал послание тебе, Великий. Но сразу за мной к госпоже Гилларе отбыл тот самый парнишка, прислужник.

Аданэй помрачнел и обратился к дворцовому вестнику.

— Перехвати его. Пусть сначала ко мне явится и только после — к ней.

Гонец с вестником скрылись, и Аданэй невидящим взглядом уставился в окно. Там моросило. Наверное, после жары лета в прохладе осени немудрено простудиться… И все-таки странно. Почему только Ниррас и его прислужник? И почему прислужник так легко отделался? Молодость? Или тут что-то другое?

На самом деле Аданэй не чаял найти ответы на эти вопросы. Ему просто все еще не верилось, что Ниррас так бестолково умер, вот ум и пытался отыскать в его смерти какой-нибудь подвох.

* * *

Разговор с молоденьким прислужником Нирраса ничего не прояснил, только подтвердил уже известное, и Аданэй позволил ему отправиться к Гилларе. Он понимал, что и ему самому тоже скоро придется пойти к ней, выражать сочувствие, говорить о похоронном обряде... Надо будет объявить в столице траур… распорядиться, чтобы изготовили статую в полный рост, установить ее в родовом погребении Таннеха… А до этого еще нужно, чтобы сообщили его жене и детям. Наверняка возникнут споры с наследованием, и он как царь должен будет их разрешить. Все-таки гибель главного военачальника — это не смерть мелкого чиновника, на которую можно было бы не обращать внимания. Нет, тут от Аданэя потребуется прямое участие.

Он даже подумал, что, возможно, стоит привлечь к этому и Хаттейтина, чтобы показать преемственность и загодя обезопасить старую военную знать. Но додумать эту мысль не получилось — в дверь постучали, и привратник сообщил, что пришла царевна Серрела в сопровождении няньки. Аданэй сразу же позволил войти и поднялся им навстречу. Нянька — некогда рабыня для радостей, а ныне прислужница маленькой царевны, все еще была прекрасна и соблазнительна, и Аданэй каждый раз невольно скользил взглядом по ее стройной фигуре. Ему, родом из Отерхейна, до сих пор было сложно понять такое внимание к внешности при выборе прислуги, но среди иллиринских вельмож считалось, что знатные дети сызмальства должны видеть вокруг себя красоту. А уж царевна тем более.

Серрела вырвалась из руки няни и подбежала к нему, обняла за колени, ткнулась лбом в бедро:

— Папа!

— Здравствуй, мое солнце, — улыбнулся он, склоняясь и целуя ее в макушку.

— Я тут.

— Вижу, — ответил он, подхватывая ее на руки и кивнув няньке, чтобы вышла. Серрела поерзала у него на коленях, устраиваясь удобнее, и ее золотистые пряди защекотали его подбородок.

— Ты спал? — спросила она на своем неразборчивом детском языке, который Аданэй уже научился понимать.

— Нет, читал.

— Плохо. Надо спать. Днем.

— А ты спала?

— Я большая! — обиженно возразила Серрела, а потом понизила голос и вроде как по секрету сообщила: — У меня там Шаро спит!

— Кто?

— Шаро. Мой друг. Он живет в щелке.

— Где-где?

— Ну, около кровати. В щелке на стене.

— Покажешь мне Шаро?

Спросил Аданэй, с трудом сохраняя серьезный тон. Серрела посмотрела на него, нахмурилась и покачала головой.

— Нельзя. Он те мный. Боится.

— Темноты?

— Нет. Света.

Он кивнул, будто понял. Детские игры, выдуманные друзья… Возможно, и у него в детстве что-то такое было, просто не сохранилось в памяти.

Серрела заболтала ногами, снова заерзала — пыталась спуститься с его коленей. Аданэй поставил ее на ноги, погладил по голове. Сейчас Серрела начнет ходить по покоям, трогать ткани, шуршать пергаментными свитками и бумагами — главное, не подпускать ее ни к чему важному, убрать подальше.

Так он думал. Но Серрела вдруг развернулась к нему, подняла голову, посмотрела прямо в глаза. Серьезно, по-взрослому. И произнесла всего одно слово, на удивление четко и уверенно:

— Аданэй.

Он вздрогнул.

— Что?

— Ты Аданэй, — повторила она теперь уже снова неразборчиво.

— Да. Это мое имя. А твое — Серрела.

— Я знаю. Я много знаю. Очень-очень много. Очень больше, чем ты.

Он улыбнулся, но что-то в ее интонации ему не понравилось. Словно эти слова она произнесла не просто так… И его имя… Она словно не называла его, а напоминала или предупреждала. Или же передавала чьи-то слова?..

Серрела между тем вдруг зевнула, потерла глаз кулачком и совсем обычно, по-детски, спросила:

— Можно мне к Шаро?

— Конечно, — кивнул он и позвал няньку.

Когда дверь за ними закрылась, Аданэй еще долго прокручивал в голове собственное имя, произнесенное как будто не дочерью, а кем-то другим.

Это мгновение не улетучилось из его памяти даже вечером, после слез и мрачного оцепенения Гиллары, после всех розданных указаний и проведенных советов. И первое, что он сделал, закончив со всем этим, — зашел к Аззире. Она сидела на стуле, что-то наигрывала на лире, но при появлении Аданэя отложила ее в сторону.

— Это ты подучила Серрелу назвать меня по имени? — с ходу спросил Аданэй.

— Я? Нет… Ведь обычно я называю тебя «мой бог». А она обратилась к тебе по имени?

— Да. И очень странно обратилась. Как-то… не по-детски. — Он опустился на шелковую подушку возле стула, положил на колено Аззиры ладонь.

— Она и не ребе нок, мой бог. Не совсем. Не в том смысле, в каком ты привык думать. И она сама уже начинает это понимать...

— Что ты имеешь в виду? — нахмурился Аданэй.

Аззира помолчала, а затем, как ему показалось, сказала не совсем то, что собиралась сначала.

— Ничего такого… Просто она взрослеет. Начинает понимать, что у всех людей есть имена, даже у отца с матерью.

— Ну, может быть… — неуверенно протянул Аданэй, но ему вдруг стало зябко. Казалось, что и за словами Аззиры тоже скрывалось что-то еще.

И будто в подтверждение этого она сказала:

— Кстати, раз она уже взрослеет, мне пора отвезти ее в Нарриан на несколько дней, познакомить с Великой Матерью.

— Это еще зачем? Она еще малышка. — От неудовольствия Аданэй даже поднялся с пола, сложил руки на груди.

— Я ведь уже сказала: познакомить с Богиней. Я понимаю, что ты будешь скучать, мой бог, но…

— Нет, я не согласен и не дам тебе ее увезти.

Аззира встала со стула и, что было для нее совсем не обычно, холодно, свысока произнесла:

— Ты не можешь мне запретить. Я — Аззира Уллейта, а Серрела — моя наследница.

Аданэй с раздражением усмехнулся:

— То есть делами Иллирина занимаюсь я, о том, как выиграть войну, думаю тоже я. Советы, сановники, военная знать — с этим всем разбираюсь тоже я. А ты просто Уллейта, и этого достаточно?

— Да, именно так. — Пока Аданэй пытался осознать услышанное и побороть растерянность, интонация Аззиры вновь сменилась. Теперь она зазвучала мягко, обволакивая, как шелк. — Зато я, Уллейта, принадлежу тебе, мой бог. И мы уедем совсем ненадолго. Всего несколько дней. Ты даже заскучать не успеешь.

Аданэй больше не стал спорить. Не потому что передумал и согласился, а потому что понимал: будет настаивать, она все равно увезет Серрелу, но тайно, без его ведома. И будет только хуже. Так что он слабо кивнул и проворчал:

— Ладно. Но только на несколько дней и с хорошей охраной.

— Разумеется, мой бог, — улыбнулась Аззира той загадочно-хищной улыбкой, в которой всегда сквозило что-то большее, чем просто довольство.

* * *

Прошло четыре дня, близился праздник урожая, а вместе с ним и большая война. С границ каждый день мчались гонцы, докладывая о происходящем, о том, что войска Отерхейна, уже не скрываясь, собираются на востоке и вот-вот хлынут на Иллирин.

Аданэй был к этому готов и ждал даже с нетерпением. Отношения между ними двумя давно пора выяснить окончательно.

Пути для обозов были проложены, города и поселения, лежащие у окраин страны, давно укреплены где рвами, где валами, где крепостными стенами и легкими сторожевыми башнями. Войско и наемников вместо Нирраса возглавил Хаттейтин, и они ожидали только приказа.

В эти дни у Аданэя редко выпадала свободная минутка, но к вечеру, особенно перед сном, наваливалась тоска, а дворец, по-прежнему многолюдный, казался опустевшим. Аданэй скучал по дочери, да и по Аззире так, как не скучал ни по кому в жизни, но привезти их обратно не мог. Поехать к ним — тоже. В отличие от Шеллепа, который, конечно же, отправился вслед за сестрой, как привязанный. Ему же оставалось только грустить и ждать их возвращения.

Аданэй сел на кровати и уставился на умирающую свечу на столике в изголовье. От его дыхания язычок пламени дрогнул и погас. Комната утонула в могильном мраке. Лишь в жаровне плясали багряные всполохи — горели, не освещая. Аданэй кликнул рабов и велел им зажечь лампы. Тревожные огоньки вскоре оттеснили тьму, но она притаилась в углах, как голодное чудовище, — будто ждала возможности вновь проглотить комнату. Сегодня темнота пугала Аданэя, и он лег спать, не погасив лампы.

Посреди ночи раздался крик: «Просыпайся!»

Распахнув глаза, Аданэй подскочил на кровати и заозирался. Никого. По-прежнему трепещут огоньки в двух лампах, в остальных погасли. Видимо, приснилось…

Не успел он так подумать, как голос раздался снова. Он прозвучал в голове, и в этот раз Аданэй его узнал. Он узнал бы его среди тысячи, но никогда раньше не слышал в нем такого ужаса. И это пугало сильнее любых угроз.

«Приди в себя!» — сказала Шаазар.

— Ты? Что ты...

«Нет времени! Езжай к побережью!»

— Но… война...

«Она теперь неважна. Тебе нужно в Нарриан, и быстро».

— Нарриан? Да там же моя дочь! И Аззира! Что с ними?!

Остатки сна испарились. Аданэй бросился к двери, потом обратно. Мысли путались. Он не знал, что делать и за что хвататься.

«Я не знаю. Но что-то плохое. Для нас обоих. Останови это! Найди их. Только для тебя они все еще уязвимы».

— Так перенеси меня туда! Ты же могущественная!

«Да, но не сейчас… иначе не говорила бы с тобой, а сама бы... Но там все в тумане… как морок. Даже для меня. Я не могу тебя перенести. Но я могу защитить тебя в пути. Поэтому не трать время на охрану. Быстрее!»

Аданэй больше не медлил. Оделся, захватил оружие и, никого не предупредив, ничего не объяснив, покинул дворец.

Парфис в своей комнатке при царских покоях проснулся от шороха и шума, проследовал за царем, видел, как тот уезжает, но никому об этом не сообщил.

Привратник тоже видел, но его делом было охранять покои и никого не впускать без позволения, а вовсе не интересоваться, куда отправился царь.

Стражники на выходе из дворца тоже видели, и один из них пошел доложить своему предводителю, но не застал его на месте. Пока дожидался, успел задремать в коридоре и передал сообщение только утром.

Шаазар стояла в Бишимерском лесу, среди серых стволов и темно-зеленых елей, поглощенных ночным туманом. Вглядываясь в недоступные людям пределы, она сжимала и разжимала кулаки, ее глаза фосфоресцировали во тьме, а губы шевелились. Ужас и отчаяние искажали совершенные черты.

— Лети, мальчик … — шептала она. — Пусть ничто не преградит путь, пусть холмы и реки расступятся, и ляжет дорога лентой. Лети!

И это был не приказ — это была мольба.

* * *

Ранним утром — еще даже не рассвело — в Отерхейн примчался один из серых. Элимер с обрывающимся от волнения дыханием встретил вестника, надеясь, что Шейра с Таерисом нашлись. Ведь если кхана не побоялись потревожить, значит, известие было срочным и важным. А что может быть важнее жизней кханне и наследника? Элимер даже Таркхина не приказывал искать, когда тот исчез, чтобы не отвлекать людей от поисков Шейры и сына. К тому же, узнав, что наставник нашел в себе силы исчезнуть, Элимер испытал скорее облегчение, чем злость, ведь, немного остыв, уже и сам пожалел о своем решении: смерти Таркхин все-таки не заслуживал.

Вестник молча протянул Элимеру письмо, написанное кем-то другим. Кем-то в Иллирине, судя по знаку. Едва сдерживая дрожь в руках, Элимер развернул послание и в первое мгновение едва не зарычал от разочарования: в послании не было ни слова о Шейре и Таерисе. Но, вчитавшись в строчки, Элимер рухнул на скамью, ошеломленный.

«Царь покинул дворец вслед за женой и дочерью. Все трое исчезли бесследно. Неизвестно, где они и что с ними».

Элимер поднял взгляд на гонца, и тогда тот протянул ему второе письмо.

«Царь отправился на побережье, в Нарриан, — говорилось в нем. — Там, где замок Аззиры Уллейты. Через два дня туда же поехала мать царицы, Гиллара Уллейта. Вернулась одна. Войско в тревоге, среди знати разброд. Гиллара сговорилась с главным военачальником и жрицей местной богини. Теперь они пытаются взять власть».

— Когда… когда это все было? — охриплым от волнения голосом спросил Элимер. — Как долго добирались сюда эти известия?

— Не очень долго, мой кхан, — отчеканил серый. — Гиллара вернулась в столицу неделю назад.

— Тебе что-нибудь велели передать на словах?

— Немного. Двое из наших побывали в Нарриане сразу после Гиллары. Он пуст. Ни рабов, ни сторожей, ни даже бродяг. Если кто из иллиринцев и знает, куда пропала царская семья, то молчит. А слухи ходят всякие. Мне приказано рассказать о них, если ты велишь…

И вестник рассказал: что воины и прислуга, сопровождавшие царицу, объявились в Эртине. Все в разное время, обезумевшие и лишенные памяти. О царской семье же говорилось разное: то их похитили злобные степняки, то царь застал жену с любовником, прикончил обоих, а потом не то умертвил себя и дочь, не то сбежал с царевной куда-то.

Элимер с недоверием качнул головой. Уж он-то знал, что убийство из ревности, а тем более самоубийство — это не про Аданэя.

Еще болтали, будто царь принес себя и семью в жертву богам, чтобы спасти Иллирин от поражения в войне. Другие же обвиняли в том, что он, напротив, испугался войны и потому сбежал.

Ни одна из версий не казалась убедительной, и Элимер отпустил серого, а сам, задумавшись, по привычке отошел к окну. Он опасался, что за пустыми слухами стоит какая-то хитрость: тогда Аданэй объявится, как только начнется война.

Также от царя могли избавиться заговорщики, желающие сменить власть. В этом случае медлить было нельзя. Элимер собирался идти на Иллирин большой войной в следующем месяце, но с такими событиями лучше поспешить. Пока тамошняя знать не успела завладеть троном.

Элимер не хотел верить в бесследное исчезновение или смерть брата — он жаждал убить его собственными руками, глядя в глаза. Поквитаться с ним за все… И тогда все наладится. Тогда найдутся Шейра и Таерис, тогда он сможет простить Видальда…

Он нахмурился. В последнее время слишком часто вспоминался бывший главный телохранитель. Будто Элимер скучал по нему… Будто все острее чувствовал собственное одиночество.

Таркхин предал.

Шейра сбежала.

Видальд позволил ей это...

Да, наверное, то была не измена, а безответственность, но ведь ее тоже нельзя прощать.

«Или можно?» — спросил он себя.

Ведь в побеге Шейры виноват был он сам. Его безумие. Оно и сейчас давало о себе знать. К странным снам, вспышкам гнева и провалам в памяти прибавился голос в голове. Он шептал, что все будет хорошо, все наладится, стоит только убить Аданэя.

* * *

Войско Отерхейна под предводительством военачальника Ирионга выступило от восточных границ уже через несколько дней. Впереди шла конница, позади — пешее ополчение, а следом тащились охраняемые обозы.

Скоро из столицы должен был выдвинулся и Элимер со вторым войском, чтобы нагнать Ирионга и усилить его. Он был готов. И его люди были готовы.

Готово было все — кроме мира.