Взаперти (гет)

Тишина.

Она была не просто отсутствием звука. Она была живой, плотной субстанцией, впитывающей пыль и последние лучи умирающего за окном дня. Она звенела в ушах, гудела в висках, давила на грудную клетку, не давая дышать полной грудью. Эта тишина была полной противоположностью той, что царила в доме до ее ухода. Та была злой, напряженной, колючей. Эта же была... опустошенной. Окончательной. Будто сам дом, вслед за своим хозяином, выдохся и затих, понимая, что самое страшное уже случилось.

Сириус не двигался. Он сидел на полу, спиной к стене. Глаза, красные от бессонницы были широко открыты и устремлены в потолок. Он не видел трещин, не видел узоров. Он видел лишь пленку воспоминаний, прокручивающуюся снова и снова. Каждое ее слово. Каждый свой ответ. Звук захлопнувшейся двери.

«Лучше бы ты не возвращалась».

Губы его дрогнули, повторив беззвучно эту фразу. Самое страшное, самое жестокое, что он мог сказать. И самое лживое. Теперь, в этой оглушающей тишине, он понимал это с пугающей, болезненной ясностью.

Дверь в спальню скрипнула.

Он не повернул головы. Не моргнул. Ему было все равно. Пусть это мать на портрете. Пусть призрак отца. Пусть Кикимер пришел плюнуть на него. Ему было абсолютно все равно.

В дверь вошла Молли Уизли.

Она замерла на пороге, ее взгляд скользнул по комнате, оценивая масштаб разрушений — не физических, а тех, что витали в воздухе. Она увидела его — сломленного, почти что раздавленного, сидящего в пыли на полу, как заблудший ребенок. Не опасного безумца, не грозного мракоборца. Просто — человека, который достиг дна.

Молли не сказала ни слова. Не произнесла ни единого утешения, ни одного упрека или вопроса. Она знала, что любые слова сейчас будут либо пусты, либо жестоки. Вместо этого она сделала несколько тихих шагов по комнате, ее взгляд упал на прикроватный столик, где все еще стояла его вечная, проклятая кружка с недопитым кофе — темным, густым, горьким, как он сам.

Она взяла кружку, вышла на минутку и вернулась с той же, но уже полной до краев. Парок слабой струйкой поднимался над темной поверхностью.

Молли медленно опустилась на корточки на почтительном расстоянии от него, не вторгаясь в его пространство. Она не смотрела на него, глядя куда-то в сторону, будто разглядывая узор на ковре. Ее движения были медленными, предсказуемыми, не несущими угрозы. Она просто поставила кружку на пол между ними. Глухой, мягкий стук фарфора о дерево прозвучал невероятно громко в тишине.

— Пей. Пока горячий, — ее голос прозвучал негромко, без привычной ей повелительной интонации. Это был усталый, почти ровный шепот. Голос человека, который тоже знает, что такое ждать, и что такое — бессилие.

И с этим она поднялась и так же тихо вышла, мягко прикрыв за собой дверь, оставив его наедине с его демонами и с этой одинокой кружкой кофе — немым знаком того, что жизнь, как ни крути, продолжается. И что в этом безумном мире все еще есть место простой, бытовой, ни к чему не обязывающей человеческой доброте.

Прошла минута. Другая. Сириус медленно, будто против своей воли, опустил взгляд на кружку. Парок все еще вился над ней. Он смотрел на него, не видя. А потом его пальцы, сами собой, дрогнули и потянулись вперед. Он обхватил чашку ладонями. Горячий фарфор обжег кожу, но это был хороший ожог. Осязаемый. Настоящий. Он чувствовал жар. Чувствовал шероховатость глазури. Чувствовал густой, горьковатый запах.

Он не стал пить. Он просто держал кружку в руках, чувствуя ее тепло — единственную точку опоры в рухнувшем мире. И впервые за много часов его ледяное оцепенение начало понемногу отступать, сменяясь другой, куда более страшной и всепоглощающей эмоцией.

Тихим, всепоглощающим, абсолютным раскаянием.

Кружка остыла. Последнее тепло растворилось в спертом воздухе спальни, оставив в ладонях лишь липкую прохладу фарфора и горький осадок на дне. Жест Молли сделал свое дело — не исцелил, но вогнал в сознание раскаленный гвоздь, выдернув из оцепенения. Тело отозвалось тупой болью в каждом мускуле, холод паркета прожигал кожу, а в груди зияла черная дыра, где еще недавно бушевала ярость. Теперь — лишь тишина после взрыва.

Он сорвался с пола. Рывком, на сведенных мышцах, без грации — лишь животная необходимость двигаться. Молчаливая подачка окончена. Пора было возвращаться в роль призрака.

В коридоре воздух был гуще и холоднее. Пахло пылью, воском и застарелой ненавистью.

«…не место чистым кровям… оскверняют гнездо… грязнокровки и предатели…»

Шепоток из-за поворота. Ядовитый, ползучий. Сириус замер на мгновение, плечи напряглись, спина выгнулась по-собачьи. Не оборачиваясь, он бросил в темноту:

— Заткнись, отродье.

Голос — хриплый напильник, точильный камень. Шепот оборвался. Сириус двинулся дальше, не удостоив эльфа взглядом. Неслышимый. Невидимый. Незначительный.

Он спустился на несколько ступеней, упершись взглядом в резные балясины. Внизу бушевал хаос, запакованный в стены.

Приглушенный баритон — Кингсли. Бархат, натянутый до звона. Взрывной тенор, рубящий воздух — Грюм. Без ярости. Стальная команда. Вихрь быстрых шагов — Тонкс. Не подпрыгивающая походка — бег. Короткий, панический.

Блэк впился пальцами в липкий лак перил, вслушивался, выгрызал зубами из какофонии один звук. Легкий шаг. Ровное дыхание. Низкий голос, способный прорезать любую бурю.

Тишина. Ее голоса не было.

Ледяная сталь прошлась по позвоночнику. Не пришла. Не вернулась. Его слова сбылись с чудовищной, извращенной точностью.

Новый звук снизу. Тихий, прерывистый стон. Не от боли — от беспомощности. Тот самый, что выл в его горле на камнях Азкабана.

Хватит. Он отшатнулся от перил, будто обжегшись. Не мог спуститься. Не мог быть частью этого. Резко развернулся и бросился наверх, на чердак, прочь от гула, от дома, от себя. Его шаги были не отступлением — побегом.

Дверь на чердак поддалась с сухим скрежетом. Воздух ударил в лицо — пыль, сухое сено, свобода. В полумраке стоял Клювокрыл. Сириус рухнул рядом на колени, впечатался лбом в горячий пернатый бок, впился пальцами в грубую шерсть. Здесь, наверху, царила тишина. Настоящая. Глубокая. Без шепота, без ада снизу. Лишь тяжелое дыхание гиппогрифа и бешеный стук его собственного сердца, выбивающий в висках одну мысль:

Она не пришла. И это ты сделал это.

* * *

Внизу, на кухне, ад разворачивался не в метафорическом, а в самом что ни на есть практическом смысле.

Воздух гудел от сдержанных команд и тяжелого дыхания. В центре комнаты, на огромном дубовом столе, обычно ломящемся от еды, теперь лежало то, что еще несколько часов назад было Кэтрин Кейм. Ее тело было неестественно бледным, платье на боку и бедре было разрезано, обнажая страшные, обугленные раны, сочащиеся кровью и чем-то темным, маслянистым. От нее пахло дымом, гарью и сладковатым, тошнотворным запахом горелой плоти.

Тонкс, с лицом, вымазанным сажей и кровью, металась у стола, ее руки дрожали. Она не плакала — она работала. По приказу Грюма она схватила горсть порошка из его бесконечных карманов и бросила его в камин. Зеленое пламя взметнулось до потолка.

— ПАПА! Немедленно! — ее голос сорвался на визг. — Помоги мне!

— Тише, дуреха! Не ори, делай! — Грюм тут же рыкнул на нее

Пламя успокоилось, и через мгновение из него, не сгибаясь, шагнул Тэдд Тонкс. Он был в домашнем халате, но в руках уже сжимал старый, потертый целительский саквояж. Его взгляд, обычно добрый и немного рассеянный, стал острым, как бритва. Он одним движением окинул взглядом ситуацию, его глаза остановились на ранах.

— Боже правый... — выдохнул он, но уже через секунду его голос приобрел привычные, властные нотки. — Горячей воды. Чистые простыни. И чтобы никто не мешал.

В дверях кухни, бледные, стояли Артур и Молли. Артур пытался что-то предложить, сделать, но застыл в нерешительности. Молли, сжав перед собой руки, смотрела на это все с ужасом, в котором читалось нечто большее, чем просто шок — внезапное, болезненное понимание. Так вот как это выглядит. Вот чем они занимаются, пока мы спим.

Грюм, не обращая на них внимания, отдавал лаконичные, четкие лаконичные отчеты в пламя камина — видимо, Дамблдору. Его магический глаз вращался, сканируя комнату на предмет угроз, а обычный был прикован к Кэтрин.

— Доставили. Жива. Еле дышит. Ван скрылся. Лаборатория — пепел. — Пауза. — Ждем Поппи.

Тонкс в это время, сжимая зубы до хруста, помогала Тэдду резать остатки одежды. Ее пальцы в крови скользили по ткани. Внезапно Кэтрин застонала — тихо, бессознательно, и ее голова беспомощно откатилась набок. Тонкс дернулась к ней, но в этот момент из камина стремительно вышла мадам Помфри. Она была в ночном халате и чепце, но ее осанка и взгляд были такими, будто она только что вела целый батальон в атаку.

— Отойдите! Дайте свет! — ее голос, привыкший командовать в больничном крыле, не терпел возражений. Она отстранила Тэдда одним движением, ее пальцы уже светились слабым диагностическим заклинанием. Она склонилась над ранами, и ее лицо стало мрачным.

— Черная работа... — пробормотала она. — И заражение... Грюм, что вы сделали?

— Что должен был, — сипло ответил тот, не отводя глаз от окна. — зараза уже дымилась. Жгла изнутри. Прижег.

— Эти твари... — прошипела Дора и рванулась было к выходу, словно собиралась в одиночку разнести все к чертям.

Но ее успел перехватить Римус Люпин. Он появился из ниоткуда и его руки сомкнулись на ее плечах с силой, которую от него никто не ожидал

— Дора, нет, — его голос был тихим, но в нем звучала сталь. — Твоя война здесь. С ней.

Она попыталась вырваться, что-то прокричать, но он не отпускал, притянул ее к себе, заставив упереться лбом в его плечо. Она затряслась — от ярости, от страха, от бессилия.

— Римус…

— Держись, — прошептал он ей в волосы, его глаза были прикованы к столу, к тому, что с Кэтрин делали Помфри и ее крестный. — Держись. Ей нужна твоя ярость. Но позже. Сейчас ей нужны твои руки.

И Тонкс обмякла, позволив ему удержать себя. Она не плакала. Она просто стояла, впиваясь пальцами в его рукава, и смотрела, как ее подругу, сестренку Кэт, ее боевого товарища, возвращают с того света на кухонном столе в самом ненавистном месте на земле.

Беглый заботливый осмотр мадам Помфри сразу сменился леденящей душу, хирургической точностью. Ее взгляд скользнул по Тэдду, и между ними мгновенно установилось давнее, профессиональное понимание.

— Антисептик, самый сильный. Не щадить, — ее пальцы уже работали, с легким щелчком открывая саквояж Тэдда и извлекая оттуда склянки с мутными жидкостями. — И гемостатический порошок. Наложу барьер, но эти раны… они живые. Грязь не только в плоти, но и в магии.

Тэдд молча подавал нужные флаконы, его собственные руки, обычно трясущиеся от возраста, сейчас были твердыми и уверенными. Он понимал язык тел и ран лучше, чем язык слов.

Мадам Помфри щедро полила темный, пахучий раствор на обугленные края ран. Плоть зашипела, и Кэтрин, даже без сознания, издала короткий, хриплый выдох — звук, от которого у Тонкс екнуло сердце. Затем мадам нанесла мерцающий серебристый порошок на кровоточащие участки. Кровь тут же стала сворачиваться густыми, темными сгустками.

— Держи ее, — бросила мадам Помфри Тонкс, та мгновенно отозвалась, прижимая плечи Кэтрин к столу, чувствуя под ладонями ледяной пот и неестественный жар, исходящий от тела. — Сейчас будет припадок.

Мадам Помфри провела палочкой над самыми страшными, обугленными ранами, ее лицо стало сосредоточенным и суровым.

— Не просто ожог. Магический некроз. Ткань отмирает, но достаточно медленно. Грюм был прав… только выжигание могло остановить это. — Она бросила взгляд на старика. — Жестоко. Но необходимо. А мышцы восстановим.

В этот момент Кэтрин зашевелилась. Ее веки дрогнули, стеклянные, невидящие глаза на мгновение открылись, блуждая по потолку. Из ее пересохших, потрескавшихся губ вырвался не крик, не стон, а тихий, обрывочный шепот, полный такой первобытной тоски, что у Молли Уизли, стоявшей в дверях, вырвался сдавленный вздох.

— …Сириус…

Имя прозвучало как молитва. Как заклинание. Как последняя просьба утопающего.

В кухне на секунду воцарилась мертвая тишина. Даже Грюм перестал бормотать в камин.

Тэдд Тонкс, накладывающий гемостатик замер с порошком в руках. Его доброе, морщинистое лицо, всегда светившееся для его крестницы отеческой нежностью, исказилось от горького, животного непонимания.

— Дамблдор на подходе, — внезапно раздался у камина низкий голос Кингсли. — Аластор, встречайте.

Грюм, не говоря ни слова, развернулся и, тяжело ступая своей деревянной ногой, вышел из кухни, его плащ взметнулся за ним крылья летучей мыши. Внезапно Кэтрин снова забилась, ее тело выгнулось от немой боли. Римус и Тонкс, будто повинуясь одному приказу, прижали ее к столу с двух сторон, не давая повредить повязки и творимую магию.

— Держи! — сквозь зубы прошипел Люпин, обхватывая не поврежденную часть ног.

Тонкс снова вцепилась в плечи Кэт, ее разноцветные волосы, мигающие от красного к мышиному, смешались с темными прядями Кэтрин на липком от пота столе.

И в этот момент, сквозь прерывистое, хриплое дыхание, из груди Кэтрин вырвалось снова, уже громче, отчаяннее, с такой щемящей болью, что, казалось, стекло задрожало в оконных рамах:

— СИРИУС!

Тэдд Тонкс отшатнулся, будто от удара. Он поднял взгляд на бледное, искаженное болью лицо крестницы, потом — на свою дочь, Дору, ища в ее глазах ответа. Зачем? Зачем ей, у самого порога смерти, понадобился именно он? Не он, ее крестный, заменивший отца. Не Римус, ее верный друг. Сириус Блэк. Беглый преступник. Горячая головная боль Дамблдора. Громкий, язвительный, несущий хаос на своих плечах. Человек, из-за которого ее сейчас чуть не убили во второй раз.

— Бредит, — пробормотал кто-то, но на этот раз в это невозможно было поверить. В ее голосе была не беспамятства — была предельная, оголенная ясность отчаяния.

Тэдд молча покачал головой, его пальцы с новой, почти грубой силой продолжили очищать раны. В его молчании читался не гнев, а глубокая, ранящая тревога. Он не понимал. И это непонимание ранило его больнее, чем любое признание. Его девочка, его ясная, умная, рациональная Кэтрин, звала того, кто был воплощением всего, против чего они всегда боролись — безрассудства, импульсивности и разрушения.

— Никуда не переносим! — голос мадам Помфри прозвучал как удар хлыста, резко обрывая суету. — Сдвиньте стол от стены. Сейчас малейшее движение может спровоцировать кровотечение или распространение некроза. Она остается здесь. Тэдд, — Мадам Помфри не отрывалась от работы, ее руки продолжали накладывать заклинательные барьеры на раны, — протрите стол антисептиком, мне нужен поддерживающий эликсир, капельно. Молли, стерильные бинты, все, что есть. Я уверена у Кэтрин где-то есть ее аптекарский стол…Я абсолютно уверена что там есть система капельниц и бинты!

Кухня превратилась в импровизированный полевой госпиталь. Стол с телом Кэтрин стал его зловещим центром. Воздух гудел от сдержанных команд, шелеста бинтов и тяжелого, прерывистого дыхания пациентки.

Именно в этот момент в дверях кухни возник Северус Снейп. Он появился бесшумно, как всегда, его черные глаза мгновенно оценили обстановку с холодной точностью хищной птицы. В его длинных пальцах он сжимал небольшой черный ящичек из полированного дерева.

— От директора, — произнес он, и его голос, низкий и безжизненный, врезался в нервную атмосферу кухни. — Средства из резерва. Против некротических ядов и для стабилизации души после… произошедшего.

Он переступил порог и, не глядя на остальных, поставил ящичек на край стола, рядом с локтем Помфри. Его взгляд на мгновение задержался на лице Кэтрин, на ее сведенных болью чертах. Ни тени сочувствия, лишь профессиональная оценка повреждений. И возможно, глубокая, давняя неприязнь к фамилии Кейм.

— Больница Святого Мунго исключена, — сквозь зубы проговорил Артур Уизли, ломая тягостное молчание. Он смотрел на Кэтрин с искренним ужасом. — Это же абсурд! Ее нужно к профессионалам!

— Профессионалы, — прошипел Снейп, обводя собравшихся взглядом, полным язвительного презрения, — уже здесь, Уизли. Или вы предлагаете отвезти ее прямиком в отделение для жертв Темных искусств и повесить на двери табличку «Шпионка Дамблдора, просьба не беспокоить»? Утром «Пророк» уже выйдет с ее именем в списке самых разыскиваемых террористов, мистер Ван постарался.

Его слова повисли в воздухе, холодные и неоспоримые. Даже Артур, всегда готовый спорить, опустил плечи, сраженный суровой правдой. Война диктовала свои правила. И одно из них — нельзя было доверять никому, даже системе.

— Она остается здесь, под охраной, — твердо сказал Кингсли, его голос вернул всем чувство цели. — Мы организуем посменное дежурство. — Он бросил взгляд на Снейпа. — Северус, вы связались с источником?

Снейп кивнул, один раз, коротко.

— Информация подтверждает причастность Вана. Лаборатория уничтожена, но чертежи, вероятно, были эвакуированы заранее. Это была ловушка.

В этот момент Кэтрин снова застонала, и ее пальцы, бледные и беспомощные, дернулись, будто пытаясь что-то схватить в воздухе. Из ее губ снова вырвалось, тише, но отчетливо:

— …больно…

Помфри замерла, ее опытный взгляд скользнул не по ранам, а по ее лицу, по неестественному напряжению каждого мускула. Диагностическое заклинание, которое она провела кончиком палочки над ее солнечным сплетением, вспыхнуло тревожным алым светом.

Лицо мадам Помфри исказилось не просто профессиональной озабоченностью, а материнским ужасом. Она отшатнулась, будто увидела призрак.

— Боги правые... — ее шепот был полон леденящего душу узнавания. — Да ведь она... она снова испытала на себе Круциатус? Нервные окончания оголены до предела... — Она обвела взглядом присутствующих, и в ее глазах читалась не просто констатация факта, а глубокая, личная боль. — Моя девочка, как же так... как ты снова попала в эту мясорубку?

— Снова?! — профессиональное спокойствие Тэдда дало ощутимую трещину.

Это была не просто констатация диагноза. Это было узнавание. Мадам Помфри видела такие же симптомы полгода назад, после нападения в Хогвартсе. Она вытаскивала ее тогда, выхаживала долгими ночами. И теперь все начиналось сначала, но в сто раз хуже.

Ее взгляд, полный немого вопроса, метнулся на Снейпа. Тот, поймав его, почти незаметно кивнул, подтверждая ее худшие опасения. Зелья в черном ящике были именно от этого — не только от ран, но и от сломленной болью души.

В полной тишине чердака, Сириус Блэк, ничего не слышавший, сидел, прижавшись лбом к боку гиппогрифа, и пытался заглушить внутренний голос, твердящий одно и то же: Она не вернулась. И это ты сделал это.

Внизу же, среди запаха антисептика и крови, Нимфадора Тонкс повинуясь внезапному порыву обошла стол и вцепилась в рубашку на груди Римуса. Ее пальцы, липкие и дрожащие, сжали ткань с такой силой, что костяшки побелели. Она не смотрела на него. Ее взгляд был прикован к бледному, искаженному болью лицу Кэтрин, к ее губам, что снова беззвучно шептали проклятое имя.

И сквозь стиснутые зубы, голосом, сорванным на беззвучный, яростный шепот, она выдохнула в грудь Римуса:

— Приведи его.

Это не была просьба. Это был приказ. Предельно отчаянный, вырванный из самой глубины души. Это было признание того, что только один человек, тот самый ненавистный, несущий хаос человек, может стать тем якорем, который удержит Кэтрин в этом мире сейчас. Она ненавидела его за это. Ненавидела за ту власть, которую он имел над ее подругой. Но она видела — только его имя становилось тем крючком, что цеплял ее сознание, не давая ему уплыть в небытие.

Римус вздрогнул от ее слов, от той животной силы, что в них была. Он посмотрел на ее сжатое, исступленное лицо, на слезы ярости, которые она не позволяла себе пролить, и затем — на Кэтрин.

Он не ответил. Не кивнул. Положил свою свободную руку поверх ее сжатых пальцев, сжимающих его рубашку. Жесткий, короткий нажим. Принятие. И в его глазах, обычно таких печальных и спокойных, вспыхнула та самая решимость, что вела когда-то Мародеров сквозь все темные уголки Хогвартса.