Взаперти (гет)

Дверь на чердак отворилась беззвучно, впуская узкую полосу тусклого света из коридора. Сириус не пошевелился. Он продолжал сидеть на корточках, уперев лоб в грубый, теплый бок Клювокрыла, вдыхая его звериный, простой запах, пытаясь заглушить им смрад собственных мыслей.

— Сириус.

Голос был тихим, хриплым и до боли знакомым. Люпин.

Сириус не отреагировал. Что он мог сказать? Что Римус мог сказать ему? «Все будет хорошо»? «Она простит»? Он сглотнул ком в горле, продолжая делать вид, что его здесь нет. Что он — тоже призрак.

Но потом он услышал тихие шаги. Римус медленно приблизился и остановился в паре футов от него, не пытаясь прикоснуться, не пытаясь заглянуть в лицо. Воздух принес с собой новые запахи: металлический дух крови, резкий аромат антисептика и горьковатый — адреналина и пота.

— Сириус, — повторил Римус, и в его голосе не было ни укора, ни утешения. Была лишь усталая, безжалостная тяжесть. — Тебе нужно спуститься.

Сириус наконец поднял голову. Его глаза, красные от бессонницы, метнулись к Римусу — и застыли. В тусклом свете, пробивавшемся с чердачного окна, он увидел кровь. Темная, алая, уже начинавшая подсыхать и чернеть, она проступала на клетчатой ткани рубашки Римуса на груди и рукавах. Ее было много. Она была на его руках, под ногтями, на сгибах пальцев, будто он только что запускал их во что-то теплое и живое.

Ледяная волна прокатилась по спине Сириуса. Его собственное дыхание перехватило.

— Что... — его голос сорвался на скрипящий шепот. Он не мог оторвать взгляд от кровавых подтеков. — Что это? Что случилось?

Он поднялся на ноги, медленно, как во сне, не сводя глаз с окровавленной рубашки. Все его собственные страдания, вся его жалость к себе мгновенно испарились, смытые внезапным, животным ужасом. Его мозг, еще секунду назад утонувший в самобичевании, заработал с бешеной скоростью, выстраивая самые чудовищные предположения. Нападение на дом? Пожиратели? Что с Гарри?!

— Это не моя, — быстро, почти резко сказал Римус, следя за его взглядом. Он не стал смягчать удар. Он видел, куда качнулся маятник в глазах Сириуса, и ему нужно было вернуть его в реальность, какой бы жестокой она ни была. — И не твоих гостей.

Он сделал паузу, позволяя Сириусу провести единственно возможную логическую цепочку. Сириус стоял неподвижно, впитывая это. Весь его мир, который секунду назад состоял из самоненависти и одиночества, рухнул и перестроился вокруг одного-единственного факта: она здесь. Она ранена. Кровь на руках Римуса — это ее кровь.

По его лицу пробежала судорога. Он отшатнулся, его собственные, уже заживающие кулаки снова сжались, и он с диким, немым рычанием воткнул их себе в глазницы, пытаясь физически вырвать из себя этот образ, эту реальность, свое собственное предательство.

Но прежде чем он успел нанести себе новый вред, Римус шагнул вперед. Он не обнял его. Он действовал с резкой, безжалостной эффективностью. Его пальцы — те самые, что только что пытались зажать ее раны, — железной хваткой вцепились в запястья Сириуса, с силой отрывая его руки от лица.

— Прекрати.

Голос Римуса не был громким. Он был низким, сдавленным, но в нем звучала сталь, которую Сириус не слышал много лет. С тех самых пор, как...

Воспоминание ударило, как обухом по голове. Не себя. Его. Сириуса. И Джеймса. В туманном подвале Хогсмида или в спальне Визжащей хижины. Они так же точно, грубо, физически, сковывали Римуса после полнолуния, когда тот, придя в себя, разбитый и униженный, пытался в ярости и отчаянии разорвать свою плоть, изуродовать себя за то монструозное зло, что он мог причинить.

«Держи его, Поттер!!»

«Римус, прекрати! Это я, это твои друзья!»

«Черт возьми, Бродяга, не отпускай»

Теперь роли поменялись.

И Сириус, все еще залитый адреналином и ненавистью к себе, замер. Его взгляд, дикий и невидящий, сфокусировался на лице Римуса. На его напряженных, бледных чертах, на глазах, в которых читалась не жалость, а суровая необходимость. Точная копия того, что когда-то было в его собственных глазах, когда он удерживал друга от саморазрушения.

— Сейчас не время, — прошипел Римус, не ослабляя хватки, его пальцы впивались в запястья Сириуса так, как когда-то пальцы Сириуса впивались в его. — Твоя истерика ей не поможет. Она внизу. Дышит. И зовет тебя. Ты ей нужен собранным. А не вот этим.

Слова были как удар хлыста. Но еще большим шоком был тон. Тон командира. Тон того, кто знает, каково это — быть по ту сторону безумия, и кто теперь возвращает долг. Тон, который Сириус когда-то использовал, чтобы спасти его.

И это подействовало. Сириус резко выдернул руки, его грудь ходила ходуном, но ярость в его глазах схлопнулась, превратившись в холодную, смертоносную целеустремленность. Маятник качнулся в другую крайность. От саморазрушения — к готовности уничтожить любого на своем пути к ней.

Он кивнул. Один раз, коротко. И его голос, когда он заговорил, был низким и чужим, но абсолютно подконтрольным.

— Веди.

Он был готов. Готов увидеть последствия своих слов. Своей жалости к себе. Своей слабости. Готов принять свой приговор. И впервые за много лет он позволил Римусу Люпину вести себя.

* * *

Сириус спустился вниз, и его встретила не стена осуждения, а глубокий, шоковый ступор, нарушаемый лишь сдержанными командами и тяжелым дыханием.

Воздух на кухне был густым от запаха крови, антисептика и вареной капусты — очевидно, ужин так и не был убран. Это бытовое, неуместное здесь воспоминание о нормальной жизни делало происходящее еще более сюрреалистичным и жутким.

Артур Уизли стоял, прислонившись к притолоке, с лицом человека, который увидел абсурдный ужас войны. Он смотрел не на Сириуса, а на странный металлический прибор, лежавший на столе рядом с салфетницей, словно его мозг, отказываясь принимать реальность раненой Кэтрин, цеплялся за знакомые, магические детали.

Кингсли говорил тихо и быстро у входа в гостиную с кем-то невидимым. В его руке был скомканный номер «Ежедневного пророка», где на первой полосе улыбался Корнелиус Фадж. Контраст между официальной лживой улыбкой и кровавой реальностью на кухне был разящим.

И тут на Сириуса набросилась Тонкс. Ее волосы на секунду стали ядовито-оранжевыми. Она не толкнула его — она ударила ладонью в грудь, отчаянно, бессильно.

— Доволен? Ты плод любви дракона с гоблином. — ее голос сорвался на визгливый шепот. — Она там, в этом аду, имя твое выкрикивала! — В ее словах была ярость не только за подругу, но и за ту невидимую стену, что Сириус возвел между ними.

Сириус принял удар, даже не пошатнувшись. Его взгляд уже искал ее.

И наткнулся на Тэдда Тонкса. Тот стоял у раковины. Его руки и фартук были в бурых разводах крови. Он молча смотрел на Сириуса. И в его взгляде горело не недоумение, а ясное, горькое понимание отца: «Она звала тебя». Его молчание было страшнее крика.

И сквозь этот немой укор Сириус наконец увидел ее. Бледную, разбитую. И мадам Помфри — ее лицо было маской сосредоточения, но губы сжаты. Она не смотрела на него. Она работала, ее палочка выписывала сложные узоры над раной на боку Кэтрин, а свободной рукой она механически поправляла свой безупречно белый чепец, будто этот жест поддерживал в ней порядок и контроль.

Вдруг тело Кэтрин на столе чуть расслабилось. Тихий, прерывистый стон сменился ровным, хоть и слабым дыханием. Мадам Помфри выдохнула, отступив на шаг.

— Остановилось. Пока, — произнесла она, и ее голос впервые за вечер звучал просто устало, по-человечески. Она провела рукой по лбу, оставив на нем маленькое кровавое пятнышко.

Этот признак победы, хрупкий и временный, на секунду смягчил атмосферу. Артур облегченно вздохнул. Тонкс вытерла глаза тыльной стороной ладони, оставив на щеке размазанную полосу сажи. И в этой внезапной тишине Сириус сделал шаг вперед.

— Я здесь, — сказал он тихо, но так, чтобы его голос, низкий и хриплый, дошел до стола. — Я никуда не уйду.

— Блэк.

Голос мадам Помфри прозвучал неожиданно тихо, без привычной повелительности. Она не смотрела на него, сосредоточенно накладывая новый слой мази на обожженную кожу на ребре Кэтрин.

— Возьми ее за руку. Левую. Только аккуратно. Она снова попала под это заклятие. Нужно заякорить ее здесь, в реальности, пока я... пока я разбираюсь с остальным. В прошлый раз ты смог.

Сириус, застывший в своем ожидании, вздрогнул, словно от удара током. Он кивнул, не в силах вымолвить слова, и медленно, почти благоговейно, опустился на колени на холодный каменный пол рядом с высоким столом. Он не смел прикоснуться первым.

Его большая, по сравнению с ее, рука медленно, с бесконечной осторожностью, обвила ее хрупкие, бледные пальцы. Они были холодны, как мрамор, и мелко, прерывисто дрожали, словно пойманная птица.

И тогда его пальцы вспомнили. Он не думал. Его тело, его мышечная память, хранившая каждое ее прикосновение, вспомнила все. Он медленно, с невероятной, почти хирургической точностью, начал гладить ее кожу — пергаментно-белую, молочную, испещренную новыми царапинами. Его большой палец провел по чуть неровным костяшкам, по фалангам, вспоминая каждую выпуклость, каждый изгиб. Вот чуть отведенный в сторону левый указательный палец — он всегда так странно лежал в его руке. Сириус теперь понимал — так она привыкла держать мензурку с зельем, годами тренировок.

Вот маленький, тонкий шрам на большом пальце — старый, почти невидимый. Осколок стекла? Порез? Он никогда не спрашивал. Теперь этот шрам жег его кожу.

Вот кровь, запекшаяся под сломанными ногтями. Его собственная спина горела от царапин. Это она вцепилась в него в их последней, яростной схватке? Или это было там, в том бункере, когда ее убивали?

И тогда его взгляд, против его воли, пополз дальше. И остановился. Его дыхание перехватило.

Теперь на правой руке не хватало последних фаланг мизинца и безымянного пальца. Кожа на их месте была страшно гладкой, обугленной и стянутой, будто оплавленной изнутри. Уродливое, молчаливое свидетельство того, через что она прошла. Цена, которую она заплатила.

Из его груди вырвался сдавленный, животный звук — не крик, а немой стон ужаса и вины.

Его взгляд, наконец, рванулся к ее лицу. Худому, до неузнаваемости бледному, с подрагивающими мышцами на щеке и веке. Пульс на шее бился слабо и неровно, едва заметный глазу. Ее дыхание было поверхностным и хриплым, с влажными булькающими нотами — будто в легких была пена или кровь. На бедре не хватало большого куска мышцы, рана выглядела страшно. рана на боку затянута дымкой заклинания.

И сквозь этот хрип, сквозь бред, ее губы снова шевельнулись. Беззвучно. Но он прочитал по ним свое имя. Не как призыв. Как молитву. Как заклинание.

Его собственная рука сжала ее осторожно, но крепче, уже не просто касаясь, а удерживая. Словно он мог силой своей воли, своей боли, приковать ее к этому миру, не дать ей уплыть в тот туман, куда ее тянуло. Он склонил голову над ее рукой, прижавшись лбом к краю стола, к ее пальцам. Блэк просто сквозь стиснутые зубы, вбирая в себя каждый хриплый звук ее дыхания, делая его частью себя. Его единственной миссией теперь было следить за этим слабым, прерывистым пульсом на ее шее. И молиться, чтобы он не остановился.

* * *

Несколько часов спустя в кухне воцарилась иная тишина — не тревожная, а истощенная. Воздух все еще пахнет антисептиком и дымом, но самый страшный смрад крови и паники ушел.

Кэтрин лежала на столе, все еще бледная, но ее дыхание было глубоким и ровным под действием стазисных заклятий и зелий. Сириус не сдвинулся с места. Он сидел на полу, сгорбившись, и положил голову на край стола рядом с ее рукой, уткнувшись лбом в собственные предплечья. Он не спал — все его существо было напряжено в немом отслеживании каждого подъема ее груди.

Молли, с лицом, осунувшимся от усталости, тихо подошла к нему. Она не сказала ни слова. Ее рука легла на его плечо — нежно, но твердо, — а другая вложила в его оцепеневшие пальцы тяжелую кружку горячего, крепкого, как смола, чая. Он даже не вздрогнул, лишь пальцы рефлекторно сжались вокруг тепла.

Мадам Помфри, отойдя от стола, машинально поправила пояс своего халата. Белая ткань была в бурых разводах крови и темных пятнах грязи. Она посмотрела на них с отстраненным безразличием, без сил даже на простейшее «Терго» — словно эти пятна были единственным доказательством того, что она все это не придумала. Обняв руками чашку чая, женщина устало вздохнула.

Тэдд Тонкс грузно опустился на табурет рядом с ней, тяжело дыша. Он положил свои большие, трясущиеся от напряжения руки на колени и уставился в одну точку. Они молчали — не потому, что нечего было сказать, а потому, что любые слова были бы лишними в этом хрупком, выстраданном затишье.

В углу комнаты, прислонившись плечом к косяку, стояла Тонкс. Ее плечи вздрагивали от сдерживаемой, нервной икоты. Римус, не говоря ни слова, молча протянул ей свой чистый, хоть и помятый, платок. Она взяла его, сжала в кулаке и прижала к лицу, пытаясь заглушить звук.

Из гостиной доносились приглушенные, но напряженные голоса Артура и Кингсли. Обрывки фраз долетали до кухни: «...в «Пророке» пишут... откровенная ложь... надо что-то делать...». Их спор о войне за дверью был жестким контрастом тихому миру, который ценой невероятных усилий удалось сохранить здесь, на кухне, вокруг спящей женщины.

— Я должен сообщить Андромеде, что все... более-менее обошлось, — хрипло нарушает тишину Тэдди, не отрывая глаз от крестницы. — Она волнуется за девочек.

Наступает тишина, нарушаемая лишь потрескиванием поленьев в камине, ровным, искусственным дыханием Кэтрин и редкой, сдерживаемой икотой Тонкс. Это не комфортная, тяжелая тишина выживших после битвы. Никто не говорит о случившемся. Никто не ищет виноватых. Они просто есть. Они пьют чай. Они дышат. Они ждут рассвета, зная, что этот рассвет принесет с собой не облегчение, а лишь новую, более сложную реальность.

* * *

Сириус Блэк

Тихо. Слишком тихо. Я дремал, сидя на этом проклятом полу, щекой прислонившись к резной ножке кровати, когда ты застонала.

Негромко. Но этот звук... он жил у меня в горле. Все годы в Азкабане. Я вздрогнул так, что спина ударилась о дерево. Ты металась на подушках, тень ресниц билась на щеках, пальцы судорожно цеплялись за муслин простыни, вытягивая нитки. Тонула. И я знал этот омут. Знал вкус этой воды на своем языке.

Раньше — ярость, горячая и слепая. Потом — вина, едкая, как желчь. Сейчас... Сейчас я просто увидел на тумбочке кувшин. Вода в нем подрагивала в такт твоим конвульсиям.

Вспомнилось. Сицилия. Адский жар, от которого трескалась земля. А на моей коже — ледяной шок. Твои руки. Не холодные от природы — специально опущенные в тот уродливый кувшин со льдом.

Я не думал. Руки сами потянулись. Сунул их в воду. Лед впился в запястья, в старые шрамы от цепей. Сжал ладони. С них капало на пол, оставляя темные пятна на дереве. Прикоснулся к твоему лицу. Но не грубо. Я... повторял. Черт возьми. Твои жесты. Точь-в-точь. Пауза, пока лед не прилипнет к коже. Прикосновение — от виска к скуле. Еще пауза.

— Тихо, — прошипел я, и мой голос был чужим, сорванным. — Все позади. Я здесь.

Ты вздрогнула всем телом, как от удара током. Дыхание хриплое, рваное. Но я не отнял рук. Стоял на коленях, не дыша, пока судороги не отпустили твое тело, не сменились редкими подрагиваниями. Ты не проснулась. Но кошмар, как живой хищник, отступил в угол.

Отнял руки. И меня накрыло. Не ударом. Тихой, ледяной волной, поднимающейся от пяток к затылку. Смотрю на свои ладони — красные с белыми пятнами на костяшках. И... понимаю.

Это не «шоковый метод». Это... ритуал. Гребанный ад, Кэтрин! Ты же вставала. Каждую ночь. Специально шла к кувшину. Опускала в него свои теплые, живые руки... и держала. Пока не сведет. Чтобы потом прикоснуться ко мне. Не вытаскивать силой. А отдирать от кошмара, как от стены, по сантиметру. А я... я думал, это просто бывает. Так и должно быть.

Сижу. Мои мокрые ладони на твоей груди. Чувствую под кожей ровный, железный стук твоего сердца. Ярости нет. Одна пустота, звонкая, как колокол. И в этой пустоте... Всплывает.

Покрывало. Не просто тряпка. Маркер. «Смотри, Блэк. Вот твои цвета. Ты — гриффиндорец. Ты — мой». Плакаты. Не потертый хлам. «Твое громкое, живое, безумное — это ценно. Смотри, я это храню». Склянки с зельями, теплый свитер на пороге. Не «на, вылечись». «Дверь открыта. Всегда. Входи. Ты — мой».

И тут... Сицилия. Та самая первая ночь. Июль. Проснулся. Твои ледяные тоненькие пальцы на моей груди. И до того, как я успел опомниться, отдышаться — твои губы. Не целовала. Помечала. Без нежностей, без прелюдий. Одна лишь голая, животная потребность. Соль твоей кожи на моих губах.

Ты не прогоняла кошмар. Ты заменяла его собой. Каждым укусом в губу. Каждым стоном, вырывающимся из твоего горла. Каждым шрамом, который твои ногти оставляли на моих плечах. «Забудь их. Помни меня. Мой вкус. Мой вес. Мои стоны. Мой жар. Я здесь. Я твоя. Ты — мой».

А я... я впивался пальцами в твои бедра, прижимал так, что оставались синяки. Не для наслаждения. Чтобы твое дыхание стало моим дыханием. Чтобы твой стон отдавался в моей собственной груди. Не секс и не бой. Необходимость. Кровью, потом и болью доказать: Мой. Моя.

И потом... наступала та самая тишина внутри. Не потому, что кошмары ушли. А потому что они стали нашими. Общей территорией. Общей крепостью, которую мы делили на двоих.

Смотрю на твое спящее, исхудавшее лицо и... понимаю. Окончательно.

Ты никогда не «заботилась». Ты присваивала. По крупице. По шраму. Входила в мою тьму и оставляла на стене зарубку: «Я была здесь». Не чтобы вылечить. Чтобы пометить. «Этот человек — мой. Его боль — моя. Его демоны — мои. Я с ними разберусь».

И я... я позволил. Отдался. Без остатка.

Медленно поднимаю руку. Холодную. Смотрю на нее. Не на следы твоей крови. На свою кожу. Которую ты когда-то пометила. Как свою вещь. На самый старый шрам — тонкую белую нитку поперек запястья. Ты всегда водила по нему большим пальцем, прежде чем уснуть.

И не вина во мне сейчас. Ярость. Тихая, страшная. На себя. На свою слепоту.

Наклоняюсь. Утыкаюсь лицом в ямочку у основания твоей шеи. Вдыхаю. Запах антисептика, меди... и под всем этим — ты. Тот самый запах, что оставался на моей коже после сицилийских бурь.

— Моя, — выдыхаю я прямо в твою кожу, и голос срывается в хрип. И это не слово. Это — акт капитуляции. Окончательной и безоговорочной.

И остаюсь сидеть. На своем месте. На этом клочке пола, где паркет холоднее камня в Азкабане, но где бьется твое сердце. Рядом. Потому что другого места мне не надо. Да и нет его. Во всей этой гребаной вселенной просто нет.