Гибель отложим на завтра (джен)

Смотритель темниц Хирген держал над головой факел и вел Элимера по стылому проходу подземелья — туда, где взаперти томился Видальд. По крайней мере Элимер думал, что томился. Ровно до той минуты, как услышал вдали глухие нестройные завывания. Хирген тоже их услышал и встрепенулся, замедлил шаг, обернулся виновато. Узникам не запрещалось петь, но пьяный голос говорил о серьезных нарушениях, и с кого как не со смотрителя темницы за них спрашивать?

— Почему он пьян? — рыкнул Элимер. — Как ты это допустил?

— Мой кхан... Не досмотрел, прости, но я тотчас же выясню, что произошло и как! И обещаю, что найду виновных.

— Так ступай и ищи. А дальше я сам доберусь.

— Как скажешь, повелитель. Но позволь, я хотя бы объясню, где заключенный.

— Не стоит. Пойду на вопли — не ошибусь, — усмехнулся Элимер, забрал у Хиргена факел и свернул за угол.

Вообще-то он не собирался навещать Видальда. Сначала и думать о нем не хотел, потом понял, что погорячился, но не готов был признать это перед подданным. Проще было дождаться подходящего момента и «великодушно простить». Но теперь времени не оставалось и пришлось менять планы. Вот-вот предстояло выступить в военный поход, присоединиться к военачальнику Ирионгу там, на востоке… А сколько продлится война — неизвестно.

Зачем ему нужно было говорить с телохранителем и отчего этого так хотелось, Элимер не мог объяснить даже себе. Он никогда не умел толком разобраться в своих чувствах и порывах, а сейчас особенно. Видимо, одиночество выгрызло весь разум и всю душу, раз он решился на почти унижение: лично явиться к тому, кого сам же назвал преступником и изменником, и не для того, чтобы сообщить о казни или потребовать объяснений, а чтобы просто… поговорить.

Через минуту Элимер уже стоял у низкой арки. Из-за нее выглядывали два стражника, и на их лицах читался страх, переросший в ужас, стоило им понять, что шаги принадлежали кхану. У одного побледнели и задрожали губы, а другой весь покраснел. Поклонившись, оба принялись оправдываться, но Элимер остановил их взмахом руки. Уже хотел приказать, чтобы открыли дверь темницы, но передумал. Воткнул факел в кольцо у входа, присел на скамью у стены и больше не обращал внимания на горе-стражников, замерших в ожидании распоряжений. Он прикидывал, стоит ли говорить с пьяным или лучше уйти и вернуться, когда тот протрезвеет. Вот только время… время.

Правда, с чего начинать разговор и о чем вообще говорить, Элимер по-прежнему не знал, а Видальдовы завывания не давали собраться с мыслями. Телохранитель что-то там пел о «грабителе с горных отрогов» и его «безумных днях, полных жизни и огня». Элимер вообще-то не видел в такой жизни ничего хорошего, чтобы петь о ней, но бывший разбойник Видальд-Ворон явно считал иначе. И неизвестно было, как скоро он умолкнет. Однако сам Элимер не собирался слушать это слишком долго, не для того он сюда пришёл…

Он поднялся со скамьи и велел стражнику открыть темницу.

Звякнули ключи, проскрежетал замок, громыхнул отодвигаемый засов. Дверь отворилась, песня оборвалась. Стражник посторонился, пропуская кхана.

— Факел! — Элимер протянул руку.

Как только теплое дерево коснулось ладони, он вошел и закрыл за собой дверь.

Огонь осветил крохотное помещение: темный, покрытый сизым лишайником камень, щербатый пол, наполовину застеленный сеном и старой овчиной. Пахло сыростью, немытым телом и винным перегаром. Элимер неосознанным движением прикрыл нос, но тут же опустил руку.

Видальд валялся на шкуре с видом господина в личных покоях — даром, что оброс бородой, а волосы слиплись от грязи. Вставать при виде правителя он и не подумал, вместо этого поднял над головой пузатую флягу и со словами: «Здравия тебе», — сделал глоток. Затем потянул ноздрями воздух и с деланым недоумением сказал:

— Да ладно ты, не морщись, не так уж и воняет... Я вот уже принюхался.

— И часто ты напиваешься? — не придумав ничего лучше, спросил Элимер, и сам удивился, как сдавленно прозвучал голос.

— Да уж, хвала богам… почитай что каждый день, — словно в подтверждение своим словам, воин икнул. Потом изобразил на лице страдание: — Несчастному узнику и п-приговоренному… это… положено заливать отчаяние вином.

— Ничуть не изменился, такой же нахал, — бросил Элимер, воткнул факел в петлю на стене и подошел ближе. — Не боишься, что твоя наглость сослужит тебе дурную службу?

Он чувствовал, что говорит что-то не то, но привычные фразы срывались с языка, будто сами собой.

— А что, д-должен… бояться? — голос Видальда по-прежнему звучал нетвердо, но глаза смотрели на удивление ясно.

— Ты провинился, а жить тебе или умереть, зависит от меня, — пожал плечами Элимер. — Смерть тебя совсем не пугает?

— Так это… Боги же прокляли… хотя нет, погоди, не так… Они наградили людей даром многих жизней. Закончил одну — начинай следующую, всего-то, — ухмыльнулся Видальд и махнул рукой.

Элимер промолчал, не вполне понимая, зачем вообще завел эту пустую беседу о наглости, страхе и смерти. Не затем он здесь, чтобы угрожать, но как еще вести себя и о чем говорить?

Неожиданно Видальд помог ему.

— А ты что же, кхан, пришел о казни объявить?

— Нет, — выдавил Элимер. — Казни не будет…

— Неужели? — Видальд пьяно хохотнул и снова приложился к фляге.

Элимер отвел взгляд и сжал губы.

Происходящее напомнило развеселые народные байки, в которых правители представали дураками, а подданные — смекалистыми малыми.

У него было два пути. Первый — и привычный — разозлиться из-за дерзости подданного. Второй — признать, что был неправ, когда бросил его в темницу. Оба варианта одинаково не подходили.

— Ты бы хоть поднялся, что ли, — фыркнул Элимер, — все же перед тобой великий кхан.

— Ну, не такой уж и великий...

Элимер чуть не задохнулся от этих слов. Никто не смел говорить с ним так с тех пор, как он стал правителем. Да и прежде подобное позволяли себе только отец с Аданэем. Что ж, кажется, Видальд сам помог ему принять решение — и сам выбрал собственную участь: остаться в заточении.

— Ты останешься здесь, — процедил Элимер. — Гнить до конца жизни. И даже не надейся, что снова сможешь напиваться.

— Я все понял. Буду гнить. Спасибо, что не казнил. Можешь идти, — и он махнул рукой, как махают слуге.

Ярость обожгла изнутри, огнем разошлась по венам, запульсировала в кончиках пальцев и заструилась струйками пота по вискам. Одним движением, едва сознавая, Элимер выхватил из ножен меч и рубанул — прямо поперек Видальдовой шеи. В тот же миг чуть не взревел от отчаяния — что он наделал? — и боли: дрожь лезвия отдалась в запястье, едва не вывернув, уши полоснул глухой звон. Видальд присвистнул и покосился на столкнувшийся со стеной клинок, который теперь, в опущенной руке Элимера, безвольно касался пола. Но… как? Как Видальд успел отшатнуться? Или отклонился? Нет, он даже не шевельнулся... Но и Элимер тоже не мог промазать… Не иначе, сами боги отвели руку.

Он стоял, громко дыша, все еще сжимая меч, который надо бы вернуть в ножны, но рука отяжелела, а в запястье пульсировала боль. Двинуться с места или сказать что-то он тоже не мог, будто оцепенел. Да что с ним такое?

— Наверно, гадаешь, что с тобой такое, кхан? — спросил Видальд с неожиданной серьезностью. — Так ведь нелегко, должно быть, убить единственного друга, вот рука и дрогнула.

— Что?.. Друга?.. — оторопел Элимер, хотел возмутиться, но вышло невнятное бормотание. — Какого еще друга?.. Что за чушь?.. — Уже увереннее он добавил: — У правителя не может быть друзей. Только подданные.

— А чего ты тогда здесь делаешь? Чего пытаешься и лицо сохранить, и прощения попросить? — он усмехнулся. — Хотя сложно тебе это дается: чуть не прибил ненароком.

— Совсем сдурел? — прошипел Элимер. — Какое прощение? Это ты должен о нем молить!

Видальд поднялся и — удивительно — ни в глазах, ни в голосе больше не было и следа опьянения. Словно он все это время пил воду, а не вино.

— А ты уверен, что хотел бы услышать от меня мольбы? Да и слушать ли ты пришел, кхан? Или же — говорить? Так говори! Обо всем. О чем на самом деле думаешь. Без притворства. Говори!

Что такого было в этих словах, Элимер не понял сейчас, не понял и после. Но показалось, будто упали цепи и рухнули тысячелетние стены, а застоялая вода прорвала запруду и побежала, освобождая место бурной реке.

Тело перестало повиноваться. Элимер припал к стене, ударился об нее затылком и сполз на пол. Пальцы разжались, меч выскользнул из рук, и сейчас Видальд мог бы с легкостью его отнять, но даже не попытался.

— Я не знаю, что со мной… — выдавил Элимер. — Мне страшно. Я остался один, а в меня будто вселился кто-то… И будто он требует новых, новых, новых жертв. Я едва сдерживаюсь, чтобы не убить… все равно кого. Слугу за мелкую провинность… или даже собственных воинов. Или… тебя. Пока сдерживаюсь. Но этот… внутри…куда-то толкает. Не знаю куда. Хотя нет… знаю. Он хочет, чтобы я убил Аданэя, и пока я этого не сделаю, мне будет все хуже. Не думай, я понимаю… Понимаю, что этот, внутри — я сам, но только безумный…

Он умолк. Видальд снова опустился на пол, прислонился к стене, но ничего не сказал.

— Где я? Кто я? — продолжил Элимер. — С тех пор, как пропала Шейра, радости не осталось совсем. Я будто оживший мертвец. И я боюсь. Самого себя. Иногда забываю, что было день назад, а пару раз из памяти выпадали целые сутки. Я пытался вспомнить, что делал, и не смог, а потом мне просто стало неважно. Все были живы, смотрели на меня не более странно, чем обычно. Значит, ничего страшного я не натворил... Но с каждым днем меня все сильнее терзает мой проклятый брат. Я думаю о нем чаще, чем даже о Шейре и Таерисе, представляешь?! И этим будто предаю их... Да я и есть предатель… Не знаю, что делать дальше… А рядом — никого…

— Хорошо, — кивнул Видальд.

— Что? Чего хорошего?

— Ну, что сказал все это. Сумел признаться. Не мне — себе. Значит, еще остался для тебя иной путь, а не только в безумие.

— Почему? — собственный голос прозвучал хрипло и глухо, будто через силу.

— Ну, ты же пришел. А потом не ушел, когда столкнулся с моей… наглостью. А раз уж ты собственную гордость преодолел, то, может, и с безумием совладаешь. Но знаешь что?.. — Видальд в притворном смущении не него покосился. — Ты бы это... поднялся, что ли? Как-то неловко тебя на грязной подстилке видеть. Ты все-таки великий кхан.

— Ты ведь утверждал, что не такой уж и великий… — криво усмехнулся Элимер, скрывая замешательство, но все же поднялся. Заозирался, только бы не встретиться с Видальдом взглядами.

— Извиняй, кхан, — сказал тот, тоже поднимаясь. — Пьяный язык, совсем без костей, что поделать.

— Вот уж не знаю… Сейчас ты кажешься трезвее трезвого.

— Так то от страха из башки дурман выветрился, — хохотнул Видальд.

— Ладно. Идем отсюда, — Элимер наконец посмотрел ему в глаза. — Ты еще не знаешь, но Аданэй с семьей исчез. Я отправляюсь войной на Иллирин. Военачальник с войском выступил еще несколько дней назад. А такими бойцами, как ты, разбрасываться не следует.

— Замечательно, кхан! А то я как-то засиделся, самое время размяться. — Видальд повел плечами, потер шею, как бы подтверждая свои слова. — Вот только мне б еще это… помыться, что ли. А то от этакого зловония все мои ребята разбегутся. Мне ж тут, считай, чуть ли не под себя приходилось…

— Давай без подробностей, — поморщился Элимер и открыл дверь. — Идем же!

Астл и Храйст отпрянули к стене, как только дверь открылась. Кхан смерил их недобрым взглядом.

— Передайте Хиргену: пусть явится ко мне. Сами дожидайтесь его здесь.

— Да, повелитель, — судорожно сглотнув, выдавил Астл.

Больше не обращая на них внимания, Элимер прошел через арку и дальше по коридору. Видальд, подмигнув стражникам, двинулся следом.

— И что ты с ними сделаешь, кхан? — спросил он, оказавшись на лестнице из подземелья.

— Ничего. Несколько караулов вне очереди и жалования не досчитаются. Чтобы впредь неповадно было заключенных спаивать.

— Зная тебя, и впрямь ничего.

— Ты чем-то недоволен?

— Что ты, что ты! — Видальд в напускном испуге замахал руками. — У меня гора с плеч.

— Хорошо, что не голова.

* * *

Воины из охранного отряда поджидали кхана на малой замковой площади, и об освобождении своего бывшего предводителя еще не знали. Увидев же, вытаращили глаза. И только когда Видальд приблизился и спрыгнул с лошади, телохранители пришли в себя.

— Ого, вороньё пожаловало! — гаркнул Рест. — Видальд, вот только меня повысили, а тут ты! Опять мне в помощниках бегать?! Да чтоб тебя шакалы погрызли!

— Повысили его… Мечтай! — хохотнул тот, с размаху хлопая Реста по плечу. — Рад тебя видеть, гнусный ты сукин сын!

Элимер наблюдал за этой встречей издали, со стороны, и такие приветствия ему всегда казались странными, но бывшие разбойники иначе не умели или не хотели.

— Мы уж думали, что никогда твою мерзкую рожу не увидим! — ухмыльнулся Сарих-великан.

— Рано радовались, ублюдки Ханке!

Дав им еще немного времени на дружескую брань, похлопывания по плечам и объятия, Элимер сам вскочил на коня и двинулся к ним. Видальд тут же посерьезнел и рявкнул:

— Чего разблеялись, как стадо баранов?! К коням и стройтесь, живо! А то кхан вас, олухов, такими увидит, точно шкуру с меня спустит.

Гвалт и хохот смолкли. Телохранители приняли непроницаемый вид, вскочили на коней и выстроились в ряд. Как раз успели к моменту, когда на площадку въехал Элимер.

Через день вторая часть войска — под предводительством великого кхана — выступила в путь. Впереди шла конница, позади — пешее ополчение, а за ним тащились охраняемые обозы.

Элимер все же отправил вестовых в Иллирин — для виду, отдавая дань традициям. Но приказал им не торопиться. В конце концов, Аданэй напал на Антурин без предупреждения. Иллирин первым нарушил негласные правила объявления войны.

Значит, теперь и Элимер волен поступить так же.

* * *

Гиллара прищурилась и посмотрела на девочку, которую привела новая нянька и оставила посреди покоев. Стоило отдать жрицам должное: маленькая самозванка вела себя как настоящая царевна, служительницы Богини постарались на славу. И у нее были светлые волосы, голубые глаза, но все же… Все же на Серрелу она походила лишь отдаленно.

— Она... не так уж похожа на... — громким шепотом сказала Гиллара, покосившись на Маллекшу.

— Ну что ты, — возразила та. — Очень похожа! Просто ты раньше видела внучку каждый день, а потом не видела несколько недель, а дети так быстро меняются! Ну а для большинства людей все малыши и вовсе на одно лицо.

Она поманила девочку к себе, и та разулыбалась, подошла, потом взглянула на Гиллару и сказала:

— Баба… Скучала.

И как только жрицам Матери удалось так выдрессировать это дитя двух с небольшим лет? Если только они не начали ее готовить еще до исчезновения и гибели Серрелы. Но если начали еще тогда, то это ведь значит… они что же, знали заранее? Об Аззире, о ритуале — обо всем том, что рассказал Аданэй, прежде чем спрыгнуть с того утеса?

— Большинство, может, и не заметит изменений, — не отвечая на лепет девочки, обратилась Гиллара к Маллекше. — Но как быть с теми, кто заметит? Не я одна видела Серрелу каждый день.

Задумавшись, Маллекша слегка оттопырила нижнюю губу, затем спросила:

— А кто видел ее часто? Наши с тобой ближайшие сподвижники и Аданэй с Аззирой? Так мы и они не в счет. Ее прежние няньки и прислуга? Проданы, раз не доглядели за царевной, и теперь далеко отсюда. Остальных царь и близко не подпускал к своему сокровищу.

— А ее родители где? — Гиллара кивнула на девочку.

— Тебе ли не знать…

— Я имела в виду других...

— Не беспокойся, — улыбнулась Маллекша. — Все ее родители мертвы

— Они умерли до или после… всего этого?

— Разве это имеет значение? Главное, что эта бедняжка — сирота. У нее никого не осталось, кроме любящей бабушки. И Богини-матери, разумеется. — Маллекша приблизилась к малышке вплотную, присела возле нее и проворковала: — Иди, обними свою бабушку, милая. — Она сама взяла ладошку девочки, подвела к Гилларе и обратилась уже к ней: — Будь с ней так же нежна, как и прежде. Хотя нет... Стань еще нежнее. В конце концов Серрела теперь твоя единственная наследница и твое единственное утешение.

Маллекша была права, а Гиллара что-то совсем расклеилась, все никак не удавалось полностью взять себя в руки, вернуть привычную ясность рассудка. То ли это уже годы сказываются?

Она приняла из рук жрицы ладошку девочки, чуть пожала ее, другой рукой погладила малышку по голове.

— Ну, здравствуй, Серрела, дитя мое. Как же я по тебе скучала, моя маленькая царевна!

Девочка разулыбалась с новой силой, потянула Гиллару за кончик сребротканого пояса, что-то залепетала.

…Да, пожалуй, для других она и впрямь сойдет за царевну. Гиллара еще раз всмотрелась в детское личико: ну, есть общие черты, не так уж и мало. Наверное, она зря разволновалась. Даже странно. Ведь все так хорошо складывается! Гиллара станет правительницей при несмышленом ребенке — это куда лучше, чем пытаться управлять глупой дочерью и неразумным зятем. Ребенок уж точно не сможет с ней спорить. По крайней мере до совершеннолетия… если еще доживет до этого совершеннолетия, а то мало ли, всякое бывает. Так отчего же в душе ворочались дурные предчувствия и неясная тревога? Гиллара так и не нашла ответа.

— Все зависит от нас, — вздохнула жрица. — И от воли Богини. Надо правильно себя вести, и тогда никто не засомневается в нашей царевне.

— Конечно. А теперь, Маллекша, я бы хотела позвать чтеца. Наша малышка уже давно не слушала хроники династии, наверняка многое забыла, а ведь это никуда не годится. — Гиллара с улыбкой наклонилась к девочке. — Так ведь, моя золотая?

Маленькая самозванка с готовностью закивала, а Гиллара мысленно обругала себя. Нельзя даже в мыслях так называть девочку. Она Серрела. Царевна. Ее любимая внучка. До тех пор, пока не понадобится доказать обратное.

Гиллара перевела взгляд на жрицу:

— Пригласишь чтеца?

— Слушаюсь, моя великолепная госпожа, — произнесла Малекша и, склонив голову, вышла за дверь.

В том, как она это сказала и как себя повела, Гилларе почудился намек. Жрица будто бы говорила: «Я отступлю в тень, признаю за тобой власть и подчинюсь, если будешь вести себя разумно».

Что ж, Гиллара будет. В конце концов, ей с ними пока по пути. Маллекша протащит в столицу эту свою Богиню и станет верховной жрицей, а Хаттейтин почувствует себя отцом будущего царя. Вряд ли ему удастся стать им на самом деле, ведь до брачного возраста Серрелы еще так далеко… Но пусть предвкушает, главное, не разочаровывать его раньше времени.

Пока династия Уллейта нужна этим двоим, они — союзники, а не соперники. А потом… потом, как это всегда бывает, служительницы Богини захотят больше власти. И Хаттейтин со своим бастардом, скорее всего, тоже. Но к тому дню можно будет что-то придумать, чтобы удержать их в повиновении. Сейчас же главной бедой была война.

«Только бы победить в ней или хотя бы не проиграть, — подумала Гиллара. — Иначе все напрасно…»

* * *

Хаттейтин и Маллекша умело пустили слухи о великой жертве царя, Гилларе оставалось лишь пожинать плоды. Простые люди уверовали, что война будет выиграна, ведь у страны появился герой, а в сказаниях всегда побеждали те, ради кого он сражался или жертвовал жизнью. Знать делала вид, что тоже в это верит. Спорить с Гилларой Уллейтой и главным военачальником никто не решился, тем более когда войско Отерхейна было уже у границ, а кхан объявил войну, к которой давно шло.

Гилларе наконец удалось справиться со смутной тревогой, и на ее место пришла тревога явная, а оттого менее досадливая: с открытыми угрозами хотя бы можно бороться. А сейчас основной угрозой стала война. Хаттейтин отбыл из столицы и возглавил войско, Маллекша возносила мольбы своей Богине за скорую победу и вовлекала в культ новых людей, незаметно тесня служителей других богов. Так что эти двое Гилларе не мешали.

Аххарита Аррити и Серрелу Уллейту помолвили в храме Суурриза, где присутствовала только высшая знать из вельмож, особо приближенных к династии. Большой праздник решили устроить уже после окончания войны, тогда же объявить о помолвке народу. Хаттейтин рассчитывал, что его сын хорошо покажет себя на войне, выиграет несколько больших сражений, тогда люди не посмеют сказать, будто он недостоин царевны.

Когда Аххариту сообщили, что он должен помолвиться с маленькой царевной, тот воспринял это без должного восторга, скорее как неприятную обязанность. Сказал только, что не думает, что из него получится хороший царь, раз он не сумел разглядеть в «отерхейнском выродке» предателя и труса и так долго повиновался ему. Добавил, что если бы Аданэй был еще жив, то он нашел бы его и убил своими руками. Хаттейтин осадил сына, напомнив, что царь — герой, который принес себя в жертву ради Иллирина.

— А от тебя ждут всего-то свадьбы с царевной. Это даже жертвой не назвать, — припечатал он.

— Разумеется, — ответил Аххарит. — Я все сделаю, что пойдет на благо Иллирину.

После обручения он, как и его отец, покинул столицу — тоже уехал воевать.

Гиллару это устраивало. Беседа с ним и Хаттейтином убедила ее: власть сама по себе Аххариту неинтересна, он честолюбив не в том, в чем остальные. Хотя человеком он, судя по всему, был опасным, но пока что управляемым…

В следующие дни Гиллара всецело погрузилась в донесения о битвах и в переговоры с торговыми союзниками — о торговле никогда нельзя забывать. Даже во время войны. Особенно во время войны, когда всего становится меньше и все дорожает.

Пока что она все делала правильно, и во взглядах вельмож встречала такое почтение, с каким смотрят на царей. Так и должно быть. Пусть они называют ее «великолепная», а не «Великая», как царицу, но видеть в ней должны именно правительницу. И видят.

Гиллара приблизила верных ей людей, кого прежде не могла, раз они не нравились Аданэю, и даже подманила к себе кого-то из его приспешников. Хотела даже взять в услужение того мальчишку, Парфиса: вот уж кто наверняка знал какие-нибудь интересные секреты погибшего царя, которые могли бы ей пригодиться. Хотя бы в войне с Элимером. Но оказалось, что паренек исчез. Сразу после Аданэя. Гиллара пыталась выяснить, но все только делали круглые глаза, разводили руками и винились.

Надсмотрщики схлопотали плетей за то, что у них невольник пропал, но это никак не помогло поискам. А какой-то раб для утех тогда обронил:

— Мальчишка? Парфис? Говорят, он был не так-то прост…

Его еще немного поискали, но так и не нашли.

Тем временем осень подходила к концу, погода портилась, и куда сильнее, чем обычно в это время года. Дули опасные, как весной, ветра, на море свивались смерчи, на засушливом юго-западе не прекращались дожди, земля не успевала впитывать влагу. Это затрудняло путь вражескому войску, но и иллиринскому — тоже. Сейчас бои велись под Тиртисом, и крепкие стены города пока выдерживали.

Еще раз прочитав очередное послание об очередном сражении, Гиллара убрала его в шкатулку, где хранила все недавние донесения, и отправилась в спальные покои.

Ставни поскрипывали, тряслись от ветра, в них билась оборванная с деревьев листва, подхваченная быстрыми порывами, но Гиллара старалась не обращать внимания. Умывшись и отпустив слугу, закуталась в теплое шерстяное одеяло, попыталась уснуть, но удалось ей это лишь после полуночи, когда вой ветра немного утих.

Под утро проснулась. И разбудил ее не ветер, — а медленное, осторожное скрежетание дверного засова. И куда это Суара, ее личная прислужница, собралась? Никто, кроме нее и Гиллары, не мог отпереть засов изнутри, ведь никого, кроме них, в покоях и не было.

Гиллара подскочила на кровати, но не издала ни звука. Прислушалась. От двери донесся тихий, почти невесомый шелест — так звучит шелк одежд, если идти осторожно и неспешно. Либо женщина, либо раб для утех. Вслед за шелестом раздались увесистые, хоть и приглушенные шаги. Эти принадлежат мужчине: воину или грузному вельможе.

Гиллара выскользнула из кровати, нащупала и схватила кинжал, спряталась за гобеленом, трясясь то ли от холода, то ли от страха. Кричать бесполезно: если эти прокрались сюда, значит, стражники либо мертвы, либо они изменники.

В щель между гобеленом и нишей она видела, как заколыхался огонек в проеме. Он осветил женское лицо, и спустя пару мгновений Гиллара узнала Маллекшу. В одной руке та несла светильник, а палец другой прикладывала к губам. Затем вполголоса заговорила:

— Гиллара, я знаю, что ты где-то здесь. Извини, что ворвалась, но дело очень срочное. И тайное. Со мной Хаттейтин, не пугайся, — она кивнула за плечо. — Нам нужно поговорить, от этого зависит и твое, и наше будущее. И всего Иллирина. Но об этом никто больше не должен знать, и у нас не получилось предупредить тебя, что придем. Так что нам пришлось усыпить охрану, прости. Но Хаттейтин кое-что выяснил там, на юге.

Гиллара понимала, что даже если не выйдет сама, ее найдут. И, наверное, лучше показаться самой и не выдать свой страх и недоверие. Она выслушает, что они скажут.

— Мне это не нравится, Маллекша, — с неудовольствием процедила она, выходя из-за гобелена.

— Мне тоже, — с сокрушенным видом ответила жрица. — Еще раз прости.

— Но почему Суара вам открыла? — не спешила смягчаться Гиллара. — И где она?

— Ее здесь нет, Гиллара, — встрял Хаттейтин, подходя ближе. — Сначала разговор.

— Хорошо, я слушаю. Так что ты выяснил на юге и почему такая таинственность?

Маллекша посмотрела на Хаттейтина, тот едва заметно кивнул, и жрица вдруг усмехнулась:

— На юге военачальник выяснил, что тебе… немного больше, чем мы думали. А значит, не сможешь зачать дитя даже с помощью Богини. Но тогда зачем тебе нести тяжесть власти? Мы думаем, тебе стоит уехать в провинцию, поселиться в уютном особняке с садом и забыть обо всех тяготах, волнениях и бедах. Тем более ты столько пережила за последнее время! Тебе стоит отдохнуть. А об Иллирине и войне мы сами позаботимся.

— Что?..

— Мы готовы взвалить твою ношу на себя.

Гиллара ошеломленно уставилась на них и несколько мгновений не могла пошевелиться. Так вот зачем пришли. Её медленно, почти ласково, выталкивали с вершины. Но зачем под утро, во тьме? Почему тайно?

Гиллара отскочила к стене и выставила вперед кинжал, который до сих пор прятала в складках ночной туники.

— Не подходите…

Она и опомниться не успела, как Хаттейтин бросился к ней и сдавил запястье, заставляя выпустить кинжал.

— Не стоит, — сказал он. — Еще навредишь ненароком себе или нам. Зачем? Мы пришли как друзья.

— Друзья?.. — прошипела Гиллара, с ненавистью глядя на обоих. — Друзья не усыпляют охрану, не вкрадываются тайком и не лгут.

— Откуда тебе знать? — пожала плечами Маллекша, сбрасывая с себя благожелательную маску. — Ведь у тебя нет друзей. И никогда не было.

— Чего вы от меня хотите? — с яростью прохрипела Гиллара. Теперь уже ни ей, ни этим двоим не было нужды притворяться.

— Нам нужно, чтобы ты сейчас же переоделась и покинула дворец. Повозка, которая увезет тебя в провинцию Якидис, в твой старый замок, уже готова и ждет тебя. Но прежде тебе придется написать одно послание.

Хаттейтин достал из поясной сумки свёрнутый пергамент и перо с чернилами. Маллекша поставила светильник на стол и указала:

— Садись и пиши.

Ей, пожалуй, не оставили выбора. Они поставили на кон слишком многое, и ясно, что если она не подчинится, то они попросту от нее избавятся. Сейчас она в их власти. Как-то им удалось провести ее… кого-то подкупить… кого-то обмануть. Но ничего, ничего, игра еще не окончена. Гиллара уже была в ссылке — и выбралась. Выберется снова.

Она уселась за стол, послушно окунула перо в чернила, развернула и прижала пергамент, щурясь на него в тусклом свете.

— Пиши, — велела Маллекша: — «Я, Гиллара из династии Уллейта, более не способна нести бремя власти. Матери не должны править после своих детей. Их гибель раздавила меня, в моей душе осталась одна только боль. Я желаю покоя и забвения, а потому отказываюсь от регентства. Маллекше — жрице и наставнице…»

— Я не стану этого писать! — выпалила Гиллара, словно очнувшись ото сна, и отбросила перо.

— Тогда ты умрешь, — жрица с видимым безразличием пожала плечами, а Хаттейтин поиграл кинжалом в руках.

Ночь, мутный свет, лезвие, предательство и подкравшаяся старость — да, старость, жрица сказала правду, — надломили волю Гиллары.

— Вы не посмеете, вас поймают…

— Может быть. Но тебе это уже не поможет. И ведь никто не видел, как мы сюда входили... А утром дверь в твои покои будет заперта. Суара запрет их. А мы в благодарность побеспокоимся, чтобы ее не обвинили в твоей смерти. Ее и не обвинят. Все решат, будто ты сама себя убила, и даже поймут почему. Ты потеряла детей. Ты в отчаянии.

Прежде чем признать поражение, Гиллара молчала несколько минут. Потом осипшим голосом спросила:

— Что будет потом? Если напишу, что будет со мной потом?

— Ничего страшного, — проворковала Маллекша. — Я же сказала: отправишься в ссылку, в хорошо знакомый тебе Якидис. Даже привыкать заново не придется. А мы позаботимся, чтобы твоя жизнь там была богаче и благополучнее, чем при Лиммене. Конечно, если ты будешь вести себя тихо.

— Вдруг я напишу, а вы все равно меня убьете? Почему я должна вам верить?

— Потому что у тебя нет выбора. Но если хочешь, я дам клятву именем Матери. Ты знаешь: такую клятву я не нарушу.

— Да! Клянись! Своей Богиней клянись! За вас обоих.

— Клянусь именем Богини, что сохраним тебе жизнь.

Гиллара вздохнула, всхлипнула. Проигрывать было больно… А ведь она всегда знала, что за спиной вечно стоят и выжидают те, кто моложе, хитрее, злее.

— Возьми перо, — велела Маллекша. — Значит так… — проговорила она, увидев, что Гиллара послушалась. Тут же быстро добавила: — Нет-нет, это не пиши. А вот теперь пиши: «Маллекше — жрице и наставнице мой дочери, Аззиры Уллейты, царицы иллиринской, и главному военачальнику Хаттейтину я завещаю править от имени моей внучки царевны Серрелы Уллейты вплоть до ее совершеннолетия. Да будут благосклонны боги к Иллирину Великому». — Жрица улыбнулась и с удовлетворением произнесла: — Ну, вот и все.

Забрав из рук Гиллары пергамент, она пробежалась по нему глазами и, свернув, сунула за пояс. Посмотрела на военачальника — тот ответил ей долгим взглядом, затем повернулся к Гилларе.

— Как ты предпочитаешь умереть? Яд, кинжал, петля?

Гиллару затрясло. Теперь она и впрямь почувствовала себя глубокой старухой: пальцы не слушались, по телу разлилась слабость. Тем не менее она процедила, окатив Маллекшу холодным взглядом:

— Ты клялась именем Богини.

— Да. И сдержу клятву. Я тебя и пальцем не трону. Но Хаттейтин тебе клятвы не давал.

— Но ты поклялась за него.

— Никто не может давать клятву за другого человека, Гиллара. Я даже удивлена, что тебе не пришло это в голову. Честно, я думала, нам с тобой придется сложнее.

Гиллара не выдержала, вскочила, опрокинула табурет, отбросила светильник на пол, и в мельтешении теней и огня бросилась прочь из спальни. Впереди уже проглядывало окно соседней комнаты, и через щели реек вползал серый рассвет. Если открыть ставни. Выпрыгнуть. Там дерево, его ветки… Она, наверное, издерет себе кожу в кровь, сломает ноги, но вряд ли шею. Это — спасение.

Рука военачальника перехватила ее поперек туловища, выбила из груди воздух. И тогда Гиллара попыталась закричать — а что еще ей оставалось? Но тут же грубая мужская ладонь зажала ей рот.

— Не кричи. Лучше выбери смерть, пока есть возможность. Иначе выберу за тебя.

Он убрал руку от ее лица и медленным, почти бережным движением отвел Гиллару обратно в спальные покои, снова усадил на табурет. Но следил, чтобы она не крикнула снова, не позвала на помощь.

Она и не позвала. Сгорбившись, сидела на кровати, раскачивалась из стороны в сторону, а в голове проносились смутные образы из прошлого, когда она была молодой, хитроумной и удачливой. Жизнь в то время казалась Гилларе едва ли не бесконечной, но и сейчас, когда уже некуда было бежать, ей все еще не верилось, что она умрет.

Старое тело, старая душа и бесславная смерть — разве это про нее? Если бы только несчастный Ниррас был жив, он никогда бы не допустил этого! Все-таки зря она тогда… зря…

— Выбрала? — голос Хаттейтина прервал ее мысли.

На военачальника Гиллара даже не взглянула, зато посмотрела на Маллекшу: несомненно, именно жрица отдает приказы, а Хаттейтин просто палач.

— Зачем тебе это? — спросила она. — Ты верно заметила: я стара. И я проиграла. Так дай мне уехать и дожить свои дни в ссылке.

— Я не повторю ошибки Лиммены, — покачала головой Маллекша. Как показалось Гилларе, почти с сожалением. — Ты, конечно, старая змея, но яд в тебе еще остался.

— Ну так дай мне яду, дрянь! — взъярившись, выкрикнула Гиллара.

— Я так и знала, что ты выберешь яд, — в голосе жрицы не слышалось и тени насмешки. — Радуйся, в садах Матери ты обретешь счастье. Богиня возлюбит тебя, ведь ты подарила ей Аззиру.

Она вытащила откуда-то пузырек с ядом, протянула Хаттейтину, а тот передал его Гилларе:

— Пей! Но не надейся зря: от этого яда у тебя нет противоядия.

Ее руки подчинились, но ум все еще противился смерти. Гиллара поднесла пузырек к губам и застыла. Тогда Хаттейтин запрокинул ей голову, насильно влил яд в горло, а потом закрыл рот ладонью. Гилларе пришлось проглотить.

Мгновенные судороги, боль, последние сожаления и почему-то тонкое дуновение жасмина — запах, который ей всегда так нравится. А следом — конец.

Ее голова упала на стол. Маллекша достала из-за пояса пергамент, положила перед Гилларой, а Хаттейтин всунул в мертвую руку пустой пузырек.

— Когда Суара поднимет крик, постарайся войти первым, но не в одиночку, — сказала Маллекша. — С одним из советников. С Оннаром, к примеру. Пусть сначала он прочтет завещание.

— Я знаю.

Хаттейтин улыбнулся, шагнул к жрице и лукаво сказал:

— Я заслужил дополнительную награду.

— Разумеется, милый. — Маллекша игриво провела пальцами по его подбородку. — И ты ее получишь, только не сегодня. Я слишком вымотана, это зелье для стражей далось мне непросто, ты же знаешь. Но… — она ухватила его за руку и потянула за собой, — нам пора уходить, пока они не проснулись.

Когда они покинули комнату Гиллары, то внутрь скользнула Суара, обменявшись с ними быстрыми взглядами. С той стороны двери проскрежетал засов — и все смолкло. Три стражника в этой части коридора по-прежнему спали. Они проснулись почти одновременно, когда солнце показалось из-за горизонта. А спустя еще немного времени из покоев Гиллары донесся отчаянный, полный ужаса женский крик.

* * *

Аданэй пришёл в себя на склизких, оплетенных водорослями камнях. Над ним висело черное, беззвездное небо и выл ветер. Тело трясло от холода, израненную кожу жгла соль, а все кости, казалось, были перемолоты, разбиты о волны и скалы. Его корчило от боли, даже когда он старался лежать неподвижно. Аданэй помнил, как летел вниз, а потом ударился об воду — и все. А ведь он мог так и не отважиться прыгнуть сам… Гиллара его толкнула, хотела убить… Но море решило иначе.

Аданэй застонал. С трудом повернув голову, увидел нависающие сбоку скалы, и больше в этой тьме ничего нельзя было разглядеть и понять.

Он только знал, что выжил.

И это было невыносимо.