Потерянная — незнакомая себе (гет)

* * *

После каникул учебный год начался стремительно — занятия пошли один за другим, как вода в реке. Ева втягивалась в ритм сдержанно, без лишних слов, но чувствовалось, что внутри у неё что-то изменилось.

Её рука почти полностью зажила. Она закончила лечение, но знала: последствие останется навсегда. Она больше не сможет играть в квиддич. Мысль об этом вначале просто задевала, потом ранила, а теперь — словно заноза, глубоко внутри, уже не болела, но не отпускала. Ева молчала об этом.

Иногда она приходила на тренировочное поле. Пряталась за трибунами или среди деревьев и смотрела украдкой, как играют другие. Ветер носил до неё крики, смех, звук мётел. Некоторые из игроков замечали её, иногда даже оборачивались — но никто не подходил. Никто ничего не говорил. Может, из уважения. Может, из жалости. Ева не знала, что хуже.

* * *

Однажды, входя в Большой зал, Ева замерла на пороге. Всё вокруг сияло ярко-розовым светом, словно кто-то вылил на потолок ведро любовного зелья. Сердечки, ленточки, гирлянды — всё сверкало, переливалось и ослепляло.

— Что… — выдохнула Ева, растерянно озираясь.

Рядом Невилл прыснул со смеху.

— Это... он что, серьёзно? — хихикнул он, указывая подбородком вперёд.

В центре зала, на импровизированной сцене стоял профессор Локонс, одетый в длинную, вычурную розовую мантию с огромным кружевным жабо и сверкающей брошью в форме сердца. Он сиял, как рождественская ёлка, и явно наслаждался вниманием.

Ева едва сдерживала смех, но в какой-то момент не выдержала и прыснула. Невилл поддержал её, и они оба старались не смеяться в голос, прикрывая рты руками.

Тем временем Локонс, раскинув руки, заговорил с пафосом:

— С Днём святого Валентина, мои драгоценные ученики! — провозгласил он. — Прежде всего, позвольте поблагодарить всех — а их, между прочим, сорок шесть человек! — кто прислал мне открытки к этому прекрасному празднику! И я, разумеется, не мог остаться в стороне — вот он, мой скромный подарок вам!

Он театрально хлопнул в ладоши.

В зал, под угнетающе торжественную музыку, вошла процессия. Это были гномы. Невысокие, мрачные и очень недовольные, они тащили на себе арфы, а за спинами у них болтались приклеенные золотые крылышки.

— Представляю вам моих любезных купидончиков! — с энтузиазмом продолжал Локонс. — Эти очаровательные создания разнесут по школе валентинки всем влюблённым. Ах, любовь витает в воздухе! Профессор Снегг, может, вы бы показали нам, как сварить Любовный напиток?

Его голос звенел весёлым безумием.

— Или, может быть, профессор Флитвик расскажет нам о Приворотных зельях? Он ведь знает о них всё — старый проказник!

Флитвик сгорбился за своим столом и закрыл лицо руками. Профессор Снегг медленно повернул голову в сторону Локонса, и взгляд его был таким ледяным, что один из гномов чуть не выронил арфу.

Купидончики начали действовать. Они подходили к ученикам, извлекали валентинки и зачитывали вслух стишки, большей частью неловкие и смущающие. Несколько учеников попытались сбежать — но было поздно.

Одной из жертв стал Гарри. Один из гномов вцепился в него, как тролль в клубнику, и торжественно пропел фальшивым голосом:

— Твоим зелёным глазам нет равных,

Ты храбрый, как сам Годрик Гриффиндор,

О, Гарри Поттер, сердцем правый,

Тебя я люблю, не скрыв позор!

Все в зале разразились хохотом.

— О, Мерлин... — прохрипел Невилл, хватаясь за живот.

Ева тоже смеялась, закрыв лицо руками. Но внезапно всё изменилось.

Когда гном оттолкнул Гарри, пытаясь покопаться в его сумке, на пол выпал дневник. Маленькая тёмная книжка — с виду обычная, но Ева узнала её мгновенно. Сердце её застыло.

Дневник Тома Реддла.

Она мгновенно перестала смеяться. Лицо её потемнело, тело напряглось.

— Ева?.. — Невилл перестал улыбаться. — Ты в порядке?

Она не ответила. Её взгляд метнулся к Джинни, стоявшей недалеко. Та смотрела на дневник с ужасом, словно он мог её проглотить прямо сейчас.

— Джинни... — тихо прошептала Ева и сделала шаг к ней, но вдруг из толпы вынырнул Малфой. Он поднял дневник с ухмылкой.

— Что это тут у нас? Ещё один любовный секрет, Поттер?

Он вертел книжку в руках, как будто искал, за что бы зацепиться. Ева подняла руку, чтобы остановить его, но внезапно её пронзила острая боль. Та самая — контрактная. Боль была как лезвие внутри тела, мгновенная, хлёсткая.

— Экспеллиармус! — раздался голос Гарри.

Дневник вылетел из рук Драко и полетел в сторону. Гарри поймал его и исчез из поля зрения.

Ева вскрикнула, пошатнулась — и рухнула на пол.

— Ева! — Невилл подбежал к ней, испуганно склонился. — Ева, ты в порядке?! Мы должны отнести тебя в больничное крыло!

Она лежала стиснув зубы. Боль постепенно отступала, медленно, как отступает прилив.

— Нет... не надо, — прошептала она. — Всё хорошо. Я… просто устала.

Невилл смотрел на неё, полон тревоги. Ева не встречалась с ним взглядом — она глядела в сторону Джинни. Та стояла, бледная, дрожащая, прижав руки к груди.

Что-то приближалось. День, когда всё должно будет случиться. И Ева знала — скоро ей придётся сделать выбор.

* * *

По школе пронеслась весть — в больничное крыло доставили Гермиону Грейнджер. Окаменевшую. Это потрясло всех. Даже тех, кто не был с ней близок. Потому что Гермиона — это Гермиона. Всегда готовая ответить, всегда с книгой, всегда уверенная. И вот теперь — тишина, холод, неподвижность. и потом ещё одна девочка из Когтеврана.

Матч по квиддичу отменили. Сначала это вызвало возмущение, но как только стало ясно, что опасность близко, спорить стало некому.

Ева шла по коридору — одна, медленно. Прислушивалась. Те звуки… Скрежет, шелест, что-то похожее на дыхание, ползущее по камню. Они больше не казались случайностью. Она слышала — и понимала. Это был Василиск. Ева не знала, почему, но язык змей она понимала с самого начала. Парселтанг — звучал внутри неё, как забытый голос из прошлого. Не родной, но знакомый.

Когда Василиск шипел, она не просто слышала — она понимала. Это пугало до дрожи.

К счастью, её медальон — тот, что она носил— начинал слегка мерцать, создавая вокруг неё незаметный для других ореол. Как будто защищал. Тонкий слой света, видимый только ей. Иногда, когда Ева особенно боялась, медальон пульсировал, как сердце. Он не позволял ей увидеть взгляд чудовища — только слышать его. И этого хватало.

Ева не говорила об этом никому. Ни о языке змей. Ни о шепоте. Ни о щите, который был с ней. Всё это было частью её — как память, как контракт, как долг.