Под керосиновым дождем (гет)

По утрам в Клепке последние годы по-особенному тихо: Отбросы, не сговариваясь, стараются не тревожить эту спокойную тишину — знак того, что ещё одна ночь прошла мирно и тихо. Та роскошь, которую они получили с воцарением порядков Бреккера в Бочке, которую многие из них ценят, несмотря на собственный буйный нрав.

Каз спускается по лестнице медленно, пытаясь по минимуму опираться на трость и не задевать ею перила. Он тоже уважает эту тишину.

Тем более странно, спустившись, услышать чей-то хриплый голос, неумело и не в такт мурлыкающий смутно знакомую мелодию. Каз хмурится, заглядывает в общую комнату и удивленно замирает на пороге.

Пер Хаскель сидит за столом. Перед ним кружка и бутылка крепкого виски из тех, которые старик всегда хранил в отдельном сейфе. Помнится, даже Казу запрещалось подходить к нему близко. “С тебя, шельмец, станется, загонишь кому за три цены, а я без пойла останусь!” — ворчал старик. Каз однажды вскрыл этот сейф, без интереса поворошил пыльные побелевшие бутылки, разменявшие четвертый десяток лет, судя по выцветшим этикеткам, и закрыл сейф обратно. Больше он к нему не подходил.

Каз ничего не говорит, лишь выжидательно наблюдает с нарастающим недоумением. Пер Хаскель знает эти неписанные правила даже лучше него самого. Он не заглядывал в Клёпку уже несколько лет, признавая своё изгнание из банды.

Что могло привести его сегодня?

Признаться честно, Каз даже не знает, что с ним делать. Хаскель — теперь всего лишь жалкий старик, топящий убитую жизнь в бутылке. Выгнать его? Вышвырнуть вон? Хорошо бы. Вот только Пер Хаскель все же ухитрился привить Отбросам свои старомодные понятия о порядочности, не полностью, но в той малой мере, чтобы от таких мыслей на душе становилось как-то мерзко. Не то чтобы это когда-нибудь Каза останавливало, но все же…

Старик, к слову, принарядился: на нем все тот же поношенный мундир, но теперь к нему пристегнуты пара медалей, а в петлицу воткнут оранжевый махровый цветок. Пер Хаскель задумчиво взбалтывает в кружке её содержимое и продолжает напевать что-то неразборчивое, в какой-то момент он оборачивается и неловко взмахивает рукой, то ли приветствуя Каза, то ли отмахиваясь:

— А вот и он, новый босс Бочки! Ну как тебе вкус власти, сынок?

— Пьёшь с самого утра, Пер? — Каз проходит в комнату.

Желание вышвырнуть старого пьяницу нарастает с каждой секундой.

— О да! Каждые пять лет я встречаю рассвет с этой малышкой, — Хаскель хлопает бутылку по горлышку, чудом не опрокидывая её к чертям. — Даже ты мне не помеха, парень, хоть ты здесь и босс теперь! Это мой праздник, черт возьми! День, когда я остался жив!

— Сдается мне, следующий раз может и не наступить, — бормочет Каз себе под нос. — И какой повод?

— Да такой же, как у всех, — Хаскель усмехается. — Страну отстояли.

— Рановато ты начал.

Керчия действительно празднует тот день, когда Шухан признал своё поражение в прошедшей войне и узкоглазый посол, униженно опустив голову, поставил первую подпись в нескончаемом списке условий долгожданного мира. Это празднуется в начале лета, и тогда на краткий миг Керчия вспоминает, что она сильна не только торговыми договорами и сделками, ощетинивается флагами и оружием и внимательно приглядывается к соседям, ненавязчиво напоминая, что связываться с ней не стоит.

— Сегодня в самый раз, — не соглашается Хаскель и поднимает кружку. — Я пью за старину Йорса и чудака Лукки, эту хмурую орясину Ханса, весельчака Акима и, конечно, нашего славного командира Иоганна! И за те полсотни ребят, которые держали эту клятую высоту до последнего! Мир вам! Спите спокойно, и пусть ублюдки навсегда запомнят, почему не стоит трогать Керчию!

Что-то щелкает в голове, что-то смутное, почти забытое, из детства, и Каз осторожно садится напротив.

— Сегодня день взятия Крагштадта — Вороньей высоты?

— Ага, — Пер Хаскель благодушно смотрит на него. — Помнишь, молодец! Давно дело было, я тогда едва семнадцатый год разменял. Сколько лет уж прошло, третье поколение народилось, забывается пролитая кровь. А зря!.. Зря!

— Те, кто уцелел на Вороньей высоте, были героями, — только и говорит Каз и не может сдержать недоверчивого взгляда.

— А я и есть герой, — Хаскель улыбается насмешливо. — Вот, гляди! Знамя Гезена, видишь? Знак того, что таких ублюдков, как мы, даже смерть не приняла, выплюнула!

Он дергает за лацкан мундира, и медали звенят как-то по-особенному весомо, словно и впрямь настоящие.

— Что, не такими себе героев представлял? — Хаскель щерится в щербатой усмешке. — А все так и сгинули, мы людишки-то простые были, кому такие нужны? Были бы у власти не денежные мешки жирные, может и память бы о нас осталась, а так растерли в пыль, затоптали, пух! — и не осталось ничего! Мы, знаешь, грешным делом думали, что изменить что-то сможем: мы же герои, сильные, крови не боимся, в пекле выжили, закалились, власть взять хотели, мечтали, как заменим сгнившее на новое, лучшее...

— А в итоге ты спиваешься среди все той же гнили.

— И то верно, — Пер делает ещё глоток. — Не геройствуй, парень, а коли начнешь, то помни хоть о том, что страна героев не любит, в порошок сотрет.

— Я и геройство — вещи несовместимые, — Каз пожимает плечами. — Уж об этом не беспокойся.

— Э, парень, — Пер Хаскель машет рукой. — Не зарекайся! Сам ещё себя не знаешь. Когда какая мразь лезет, детей на потеху саблями на скаку рубит, семьи в домах жжёт, зверствует и керчийскую кровь на поля проливает, то злоба такая нарождается, что руки сами к винтовке потянутся. Вчера ещё на то поле плевать было, а сегодня понимаешь — твоё оно, родное, без него и собственная шкура целой не нужна! Пусть драная будет, простреленная, но сам такой же мразью не стал. И потом, — он криво усмехается, — видел я, как ты за своё умирать идёшь, так что берегись! Кривая дорожка — это геройство!

Каз лишь качает головой и гладит ворона на навершии трости по полированному клюву. Что за странный разговор?

Пьяный Хаскель всегда разговорчив не в меру, но после всего сказанного им, гнать его прочь уже не хочется. В таком состоянии он почти безобиден, пока не проспится.

— А птичья крылья нас хранят, вороний грай нам колыбельной, — затягивает Хаскель в полный голос. — Ещё обнимем мы девчат и посмеемся с кружкой хмельной!.. Нам божий колокол поёт, когда встаем мы брат за брата! Стеной бессмертный взвод идёт — последний чёртов взвод Крагштадта…

Зато шума от него немало. Несколько лет назад тоже, кажется, Пер Хаскель пел всю ночь. Каз вздыхает и поднимается на ноги.

Видать, старик тоже чует близость войны, раз уж вспомнил героическое прошлое. Почему-то на этот раз Каз ему верит, слишком уж правдивой горечью отдают пьяные жалобы.

— Знаешь, иногда вижу в тебе его черты, Бреккер, — неразборчиво бормочет Пер Хаскель. — Такой же хитроумный засранец, и лицо похоже даже… Выжили с ним в той мясорубке, может и с тобой выживем, а?

— О чём ты?

— Знаешь, какая песня любимая у Иоганна была? — Пер опрокидывает в себя очередную порцию, и язык его начинает заплетаться. — А ведь пр-плро-простым сержантом был — всем фортом командовал, оборону держали по его приказам. Офицерье-то всё перебили. Засядем, бывало, в дозоре, выглядывать — не ползут ли узкоглазые, а он все мурлычет под нос песенку эту дурацкую. До сих пор в голове иногда звучит… А демоны! П-память не держит уже ничего!..

Каз качает головой и направляется к выходу. Пим и ещё парочка отбросов переминаются с ноги на ногу в коридоре, явно привлеченные громким голосом Хаскеля. При виде Каза они ежатся, кидают на босса опасливые взгляды и нервно передергивают плечами, но Пим не опускает глаз и смотрит на Каза тяжело и упрямо.

— Кто его пустил?

— Так сам зашел, — Пим пожимает плечами. — Он всегда пьет здесь в этот день, его право. Он выжил и вернулся, мой дед вот под Крагштадтом сгинул.

— Думаешь, это сейчас имеет значение?

— Бабка из-под Леттердама сбежала, успела, а её сестру с детьми шуханцы в дом завели, засовы заложили и факел на крышу, — лицо Пима непроницаемо. — Страх на деревню наводили. Муж у неё керчиец был, вот и вся вина.

Каз спокойно выдерживает взгляд чуть раскосых темных глаз. Почти во всех керчийцах-южанах течёт шуханская кровь. В прошлой войне это было единственным крохотным шансом на выживание. Своих шуханцы не трогали. Иногда. По настроению.

Северян истребляли безжалостно, это знает даже он, Каз. Сорок с лишним лет назад Лиж выстоял, но все окрестные деревни были выжжены дотла. Джорди однажды рассказывал, как лазил по развалинам взорванной часовни и нашел настоящий череп... Детский.

— Проследи, чтобы он ничего не натворил, — говорит он коротко. — Как проспится, выпроводишь. Сейчас все равно бесполезно.

— Будет сделано, босс! — Пим щербато улыбается, и Каз внезапно понимает: что-то в комнате неуловимо изменилось за мгновение, как будто их теперь объединяет нечто большее, чем даже банда и татуировка.

Пер Хаскель продолжает напевать какую-то несуразицу, и несколько строчек, исполненных особенно громко, долетают до Каза, заставляя его замереть на месте.

— Звери, птицы, и жуки, муравьи и мотыльки… Всё, что рядышком со мною, — это наше всё родное!

Что-то столь давнее, столь забытое чудится в этих безыскусных строках, что Каз с силой прикусывает щеку, чтобы отвлечься и выкинуть навязчивый мотивчик из головы, и резко шагает прочь, за пределы слышимости зычного голоса Хаскеля. По пути он успевает жестом приказать одному из юных Отбросов следовать за собой.

— Знаешь хорошую кондитерскую? — спрашивает Каз рассеянно.

Паренек осторожно стреляет в его сторону опасливым недоверчивым взглядом.

— Берни из Гнезда у одной толчется вечно, там вроде пристойно кормят. Он пару раз притаскивал ребятам, было вкусно.

— Тогда у меня для тебя особое задание, — Каз кривит губы в ироничной усмешке. — И чтобы по высшему разряду…

И все то время, пока он говорит, в ушах далеким эхом отдается странное воспоминание хриплого прокуренного голоса и навязчивого мотива:

Как же мне в краю родном

Не заботиться о нём…

* * *

Когда в дверь стучат, жизнерадостной и бесстрашно громкой дробью, Нина шикает на Матти, отправляя его в комнату, и задумчиво тянется за револьвером, но в последний момент передумывает.

Она, конечно, никого не ждет, но опасности не чувствует, не в этот раз. Кто-то из птенцов, наверное.

Чего она не ожидает, открывая дверь, так это огромной охапки потрясающих алых амариллисов, благоухание которых тонко смешивается с ароматом свежей выпечки, доносящимся из изящной соломенной корзинки. За этой феерией цвета и аромата Нина даже не сразу замечает паренька, который едва удерживает все это великолепие обеими руками, лица его не разглядеть за крупными соцветиями.

— Госпожа Зеник?

Голос кажется смутно знакомым. Нина на всякий случай скрещивает пальцы.

— Да, это я.

— Тогда это вам! Я от мистера Бреккера! — воодушевленно возглашает паренек на всю лестничную площадку.

Нина медленно переводит взгляд с корзинки на букет и обратно. Увиденная картина упорно не желает укладываться в сознании, а тем более сопрягаться с Казом.

Ладно, выпечка более-менее укладывается. Он обычно так извиняется, без слов и больше не поднимая тему размолвки. Правда, раньше свои извинения Каз маскировал куда качественнее. Просто кондитер неожиданно делал ей скидку или дарил особенный десерт из тех, что любил Матти.

Но цветы?.. Каз и цветы?.. Да ещё амариллисы — традиционный земенский цветок? Что Каз ещё задумал? Хоть бы не очередную свадьбу. Нина с трудом отгоняет образ замаскированного под земенца Каза в чалме и с цветочной гирляндой на шее, который настойчиво тянет очередную напарницу к алтарю.

Это уже что-то из области ночных кошмаров.

Паренек, пользуясь её растерянностью, ловко впихивает ей букет в руки и расплывается в радостной белозубой улыбке, особенно контрастной на темном типично земенском лице…

Нина невольно делает шаг назад, почти готовая, что последнее, что она увидит — дуло револьвера, нацеленное ей точно в лоб. Как она могла быть такой неосторожной?..

Сквозь шум в ушах она едва различает, что паренек тараторит что-то и продолжает улыбаться. Сердце его бьется взволнованно, даже слишком взволнованно, но угрозы в том нет.

— Вы не узнали меня, госпожа Зеник?

— Простите, наверное, нет, — бормочет она, с трудом пытаясь взять себя в руки. У неё самой сердце бьется заполошной птицей и тяжело бухает о грудную клетку. — Мы знакомы?

— Я Дамьен Кэфель, вы спасли мне жизнь в тот раз, когда в городе шли погромы, — он несмело смотрит на неё. — У моей матери кондитерская в земенском районе, поэтому здесь собраны лучшие сладости для вас. Нам сказали, что вы любите вафли, там самые разные!

— А кто сказал? — слабым голосом спрашивает Нина и лихорадочно роется в памяти, пытаясь вспомнить имя.

— Человек мистера Бреккера. Его люди теперь охраняют весь наш район.

Вот оно! Она наконец, соображает, кто перед ней и почему его лицо ей так знакомо. Действительно это тот самый земенский паренек, которого встретили они с Марией в тот памятный день. В груди разливается радостное светлое тепло. Спасать жизни определенно приятнее, нежели отнимать их.

— Дамьен, точно! — Нина улыбается. — Что ж, проходи! Я очень рада такой встрече! Как твои раны? Все зажило?

— В лучшем виде, не волнуйтесь! — просиявший Дамьен несмело перешагивает порог и смущенно останавливается в коридоре. — Я бы не хотел доставить вам беспокойства…

— Вот ещё! — фыркает Нина. — Проходи, угощу тебя чаем! И у меня есть половина ягодного пирога вдобавок к этой восхитительной корзинке! Должна же я, в конце концов, иметь возможность пообщаться со своими пациентами, тем более столь галантными!

Она не удерживается и с наслаждением втягивает носом цветочный запах. Чудесные цветы.

— Потрясающие!

— Мама выращивает их в палисаднике, — Дамьен завороженно следует за ней, не в силах противиться её энтузиазму. — Когда мы узнали, для кого этот заказ, мы сначала даже не поверили. Поэтому… на самом деле цветы — это от моей семьи в знак глубокой благодарности.

Значит, Каз не сошёл с ума. Нина с облегчением выдыхает, и букет кажется ей прекраснее вдвойне. Воистину ради таких моментов стоит спасать жизни! Сын, который вернулся к матери — разве может быть что-то более воодушевляющее? А сколько их не вернулось и не вернется?

— Право, я бесконечно тронута, — она прижимает букет к груди. — Спасибо, Дамьен! Передай матери моё восхищение, у неё золотые руки! Это прихотливые цветы, в Кеттердаме их должно быть непросто вырастить.

— Это я должен благодарить вас, — Дамьен качает головой и, спохватившись, осторожно ставит корзинку на стол. — Я обязан вам жизнью.

— Верни этот долг нуждающемуся в твоей помощи, когда придет срок, и мы в расчете, — Нина усмехается и оборачивается в поисках вазы.

Вот и она, её любимая, расписанная синими узорами, которую она купила в Новой Равке. Охапка стеблей никак не влезает в обманчиво узкое горлышко. Нина осторожно кладет букет на стол и спохватывается, что гость все ещё застенчиво переминается с ноги на ногу и не сводит с неё восторженного взгляда горящих восхищением глаз. Нина искоса рассматривает молоденького курьера и внутренне вздыхает. Этот взгляд она знает, как и этот вид взволнованного сердцебиения. Такому повороту мать этого юноши не обрадуется. Очевидный поворот, действительно.

Но всё же чисто по-человечески она рада Дамьену, рада видеть его живым и улыбающимся. Если бы она не успела сама стать матерью, то, наверное, приняла бы его восхищение как должное и гордилась им. Но сейчас…

Она была в его возрасте, когда её пленили дрюскели, она была в его возрасте, когда пришла во Фьерду в составе банды Каза, она была в его возрасте, когда пережила потрясения, с которыми не сравнится простая погоня во время городского погрома. Она намного старше его. Кажется, будто бы на десятилетия.

И она жестока.

— О, я совсем забыла! Что я за хозяйка? — смеется Нина. — Садись, пожалуйста! Туда, на диван. Я сейчас поставлю чайник!

— Нет-нет, госпожа! — пугается Дамьен. — Не стоит! Я всего лишь разношу заказы, мне ещё бежать по нескольким. После того, как кафе разгромили, пришлось сменить работу, так что теперь работаю в нашей лавке. Всем заправляет дед, а нрав у него суровый! Поэтому мне уже пора бежать!

Нина хмыкает. С таким аргументом, как строгий дед, и впрямь не поспоришь. Она не собирается останавливать Дамьена, ей всего лишь было любопытно, что он за человек.

Порядочный, наивный и воспитанный. По-настоящему воспитанный мальчик прямиком из интеллигенции земенской диаспоры, ещё одна тоненькая ниточка глубинных связей, которая станет ещё прочнее, если Нина познакомится с его матерью. И не подаст ни намека на ложную надежду самому Дамьену.

— А домой ещё забежишь сегодня? Я бы хотела передать твоей матери кое-что в знак благодарности за цветы. И не спорь! Вы подарили мне чудесный день, я не могу оставить это без внимания.

Дамьен пытается возражать, но Нина слегка дезориентирует его незаметным щелчком пальцев и пресекает эти возражения на корню. Дамьен вконец теряется от её напора и позволяет нагрузить себя куском пирога (бегать ему до конца дня, а подрабатывающий студент голоден всегда) и легким изящным свертком для матери. Благо запасы изящных вещиц, красивой бумаги и атласных лент у Нины практически безграничны. Дамские благотворительные комитеты научают с очаровательным легкомыслием вести тонкие дискуссии о политике и этикете, одной рукой завязывая безупречные бантики, а другой подписывая красивые приглашения на резной бумаге для всевозможной благотворительной мишуры. Обмен красивыми безделушками — неотъемлемая часть женской дружбы, разумеется. И чем эффектнее и дороже безделушка, тем меньше у заинтригованной собеседницы желания обнажать свои белоснежные обоюдоострые зубки прожженной пираньи.

Связи мужчин берут любые города и тараном вышибают главные ворота, но связи женщин откроют тебе ту самую неприметную дверь, что ведет прямиком в гостиную мэра. Всего лишь немного этикета и умения собирать сведения, часто весьма тесно граничащими с компроматом. Впрочем, здесь это слово совсем неуместно, оно существует для таких грубиянов, как Каз. Для Нины же — это не больше, чем маленькая забавная неловкость, которую она, разумеется, уже давно выбросила из головы. Точнее, перебросила в чужую.

Это как игра в мяч, только вместо него ты перебрасываешь другим свежие сплетни, милые шутки и игривые туманные намёки.

К примеру, госпожа Ван Брейик, супруга одного из видных каттердамских финансистов, всегда стоит на распасовке. И мячики слухов летают вокруг неё, точно вокруг виртуозного жонглера. Она прекрасный игрок.

Нине, однако, нравится, когда в эту игру играет много народа. Ян Хагис — молоденький клерк из портового управления, воспитанница Цветника горничная по имени Мадлен и благообразная старушка О’Ниллс, в девичестве Редхэд, все ещё истинно по-каэльски вспыльчивая, острая на язык и ценящая хороший бренди. Она хихикает, щиплет Нину за щеки и частенько вспоминает о своём дорогом племяннике, которым искренне гордится. Эти люди не знают друг о друге, но они помогают друг другу, дышат одним воздухом и всё бросают и бросают без конца этот маленький яркий мячик.

Когда за Дамьеном закрывается дверь, Нина тихонько вздыхает. Ей немного жаль, что искренняя улыбающаяся женщина в ней соседствует с такой циничной тварью. Быть может, так чувствует себя порой царь Ланцов, когда улыбается людям, чувствуя внутри сосущую пустоту и голодный шепот живущего в нем чудовища. В таком случае Нина, пожалуй, в состоянии его понять.

Скрип двери в спальню заставляет её обернуться. Матти осторожно выглядывает в узкую щель. Нина невольно улыбается:

— Все ушли. Выходи! Уже можно.

Матти недовольно косится на входную дверь и бежит к дивану за белым волком, которого забыл из-за внезапного гостя. Нина следит за ним с неожиданной болью в сердце.

Она уже в курсе этой истории, что сын сбежал из дома и отправился на её поиски. Наталья хмурила брови, ругала Матти и Ганса за компанию и наставительно советовала Нине всевозможные воспитательные меры от причудливого сочетания гороха и угла комнаты до лишения сладкого вплоть до самого совершеннолетия. Ну, на неделю точно.

А Нина смотрела на неё с ничего не выражающим лицом и внутри уговаривала себя оставаться спокойной. Ей ещё нужна эта дружба, и других соседей не нужно от слова совсем. Однако где-то в груди клокотала черная волькра бешенства и искреннего горького разочарования. И разливалось необъятное бездонное чувство вины перед маленьким сыном, в котором она рисковала утонуть. Он искал её… Искал! Плакал! Пока она спокойно отсыпалась на корабле. Дура! Она должна была хоть на четвереньках приползти, но оказаться дома в срок.

Сумеет ли она теперь доверить Матти супругам Яссенс? Нина не знала. Придется, конечно. Дружбу с Гансом никто не отменял. Но такой спокойной она больше не будет.

С Матти она поговорила, конечно же. Сварила какао, посадила его на диван, дала печенье — и начала говорить. Долго, убедительно и, хочется верить, интересно. По крайней мере, Матти теперь назубок знает домашний адрес и адрес дома Уайлена, и точно уверен, что у груды досок на заднем дворе дома нужно поворачивать налево, а не направо. Тогда не придется столько петлять.

Им придется основательно погулять по району. Через пару-тройку лет Матти станет любопытнее, осмелеет, и дома она его уже не удержит. А если станет квохтать над ним как курица-наседка, то что это даст? Маттиас бы такого не одобрил, она точно это знает.

Ох, Маттиас… как же воспитать сына без тебя, без твоего влияния и участия? У кого учиться твоей маленькой копии всему, что делало тебя тобой? Мужеству, порядочности, верности, бесстрашию…

Нина грустно кривит губы и смаргивает невольные слезы. Уж столько лет прошло, а она всё ещё не отпустила. И, видимо, не отпустит, сколько бы клерков, мальчишек-студентов и моряков за ней не увивалось.

— Смотри, что нам принесли! — она кивает на корзинку. — Красота какая, да? Сейчас будем смотреть, что там!

— Ясень тоже хочет посмотлеть!

Чем руководствуются дети, когда выбирают имена своим игрушкам, кто бы знал! Волк по имени Ясень — бывает и такое в этом мире. Нина улыбается и кивает.

— Пускай тоже посмотрит. Ах да, и нужно поставить в воду цветы! Смотри, какие красивые! Они называются амариллисы!

Матти принюхивается и забавно морщит нос.

— Ясень от них чихает… — безапелляционно заявляет он. — А почему они так пахнут?

* * *

Каз замечает пристальный взгляд Аники и поднимает голову, встречаясь с ней глазами.

— Что-то хочешь сказать?

Аника хмыкает и дует на челку, убирая светлые волоски от глаз. Она чуть наклоняется над столом и упирается ладонями в столешницу. Каз бесстрастно рассматривает её и будто бы впервые отмечает разделяющий их возраст. Аника видела его ещё мальчишкой, она — одна из немногих в нынешнем составе банды, кто знает его так близко, кто наблюдал за ним практически полжизни.

И она, будучи старше почти на десять лет, безоговорочно признает в нем лидера. Первые морщины пропечатываются на её узком и лукавом лице все глубже с каждым годом.

— По сравнению со вчерашним вечером ты в парадоксально хорошем настроении, босс, ещё и рубашка светлая, — хмыкает она с оттенком веселья. — Вчера метал громы и молнии, а сегодня почти улыбаешься. Есть причина?

— Возможно, — Каз пожимает плечами и очень надеется, что это вышло у него с нужным градусом равнодушия. — Перспектива будущей выгоды меня всегда вдохновляет, сама знаешь.

Аника окидывает его проницательным взглядом и изгибает губы в усмешке:

— Выгода на то и выгода, чтобы радовать керчийца, — и тут же без перехода продолжает: — Вчера приходила Инеж, искала тебя.

Каз внутренне вздрагивает, в груди что-то сжимается в безотчетной вспышке радости, но он тщательно следит за лицом.

— Допустим, она нашла, — говорит он спокойно. — Какие-то проблемы?

— Уровень доверия, — Аника рубит с плеча. — Твоё слово определяет. Она просила наводку на контрабандистов, я дала выход на одного из мальчишек, но не больше. Если это было ошибкой, то придется его убрать. Гафа больше не в банде, мы не знаем, как к ней относиться. На чьей она стороне?

Каз медленно кивает. Своевременный вопрос. Банда не посвящена в дела Каза больше, чем это необходимо. И это дает как свои несомненные плюсы, так и ощутимые неудобства.

— Она на моей стороне, — произносит он твердо. — Ты можешь ей доверять, как и прежде. Ты правильно поступила, что спросила. Гафа на высоком уровне доверия.

— Насколько высоком?

— Как Зеник.

Аника поднимает брови и заинтересованно склоняет голову.

— Вот как? Хорошо, учту.

Каз чувствует, как меняется её отчего-то смешливый и веселый тон. Аника отходит к секретеру и начинает перебирать бумаги, но останавливается и задумчиво касается старой пыльной модели керчийского двухмачтового брига. В былые времена он стоял на столе Хаскеля. Старику казалось, что такие штуки придают солидности.

Каз и сам не знает, почему не избавил его бывший кабинет от этих устаревших побрякушек. Не видел нужды, наверное.

— Он все ещё поёт?

— Нет, уснул, — Аника, не оборачиваясь, качает головой. — Пим уложил его в своей каморке.

— Почему? — спрашивает Каз. — Почему это происходит?

Они ведь отвернулись от Хаскеля, взбунтовались против него. Пим и Аника были в числе первых, кто перешел на сторону Каза, и он помнит это. Они пользуются его расположением и облечены немалым доверием в делах, касающихся банды. По сути, Аника уже сама ведет дела в принадлежащих им игорных заведениях, пусть и от его имени.

— Он дал каждому из нас шанс, — Аника смахивает рукавом скопившуюся пыль. — Был… порядочным.

— Я заметил, — говорит Каз прохладно.

— Он предал тебя, но не банду, — Аника оборачивается. — Но он взял с улицы голодного тощего мальчишку, который ничего не умел кроме того, чтобы выживать, и приблизил к себе, хотя мальчишка дерзил и не собирался пресмыкаться ни часа в своей жизни.

Каз хмыкает, ничуть не убежденный, но в звуке этом и сам слышит оттенок некой задумчивости. Всё же в том, что Аника знает его с самого детства, есть нечто невероятно раздражающее.

— Он не выгнал на улицу беременную нищую девчонку, даже посоветовал ей подходящий приют, а затем сказал: “Работай на меня, и банда не даст тебя в обиду”, — продолжает Аника. — Он не солгал.

— И все же вы пошли за мной.

— Пер Хаскель живет прошлым и ищет его на дне бутылки, а Каз Бреккер вцепляется будущему в глотку и получает все, что хочет, — выбор был очевиден, — Аника пожимает плечами. — Мы выбрали сильного вожака.

— Достаточно честно, — Каз кривит губы в усмешке. — Выведи Инеж на контрабандистов, особенно тех, что недавно проштрафились. Такие есть, точно знаю.

— Ты всё знаешь, босс, — без улыбки отвечает Аника. — Но игры затеваешь опасные.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты и сам знаешь. Кстати, что скажет Зеник? Она не любит, когда кто-то лезет в её связи.

Замечание, к слову, ценное. Своё шпионско-криминальное хозяйство Нина тщательно оберегает от посягательств банды и дико злится, когда кто-то из них подходит близко. И неудивительно, ведь оно состоит из рафинированных благотворительных комитетов, впечатлительных старушек из Новой Равки, стеснительных портовых клерков, смущенных взглядов из-под трепещущих ресниц, едва различимых намеков, юрких горничных из Цветника и фьерданских мальчишек, целыми днями носящихся по улицам. Тысячи неуловимых ниточек, сплетающихся в единое рабочее полотно.

— С ней Инеж договорится сама.

— Хорошо, коли так, — с едва заметным сомнением отзывается Аника. — Ещё Родер передал конверт с заметками, что-то там было на Кара-Теше, какое-то оживление. Я не читала, там пометка “лично в руки”. Вчера ещё доставил, но…

Конверт и впрямь образцово засаленный, но не вскрытый. Даже попыток не было. Неоспоримое достоинство Аники состоит в том, что она хорошо чувствует, когда не стоит проявлять любопытство и куда не стоит совать свой нос. А ещё неплохо овладела искусством пауз в тех местах, которые нет нужды озвучивать вслух.

Что бы ни случилось на корабле Инеж, это определенно не фатально, иначе бы Родер поднял бы шум. Разумеется, пауки приглядывают за всем и в порту. Каз хочет быть в числе первых, кто узнает о новой диверсии или происшествии.

— Хорошо, можешь идти, — Каз кивает и задумчиво вертит конверт в руках. — За Хаскелем приглядывайте, он здесь под вашу ответственность.

— Да, босс.

Аника выходит, и её негромкие уверенные шаги ещё долго доносятся из коридора, половицы поскрипывают под её грубыми мужскими ботинками с вложенными в носы кусочками свинца. Незаменимая вещь, когда нужно отпинать кого-то по ребрам. Или в места адресом пониже. После этого услуги Санкта-Елизаветы уже не понадобятся.

Аника в некоторой степени стала примером для многих. Все больше девушек в бандах облачаются в мужскую одежду, выбривают виски и учатся бить так, чтобы даже здоровяк вроде Бойла опасался связываться с ними. Инеж перестала бояться отстаивать себя именно после знакомства с Аникой. Та просто однажды подошла к девчонке и молча вложила ей в руку кастет, а потом показала пару ударов. Большего Инеж и не потребовалось. С того дня она обрела своё место в банде.

Каз хмыкает и кладет конверт на стол. Ему не хочется знать, что в нем. Тем более что некоторые догадки у него и так есть.

Когда Инеж молчит или покорно соглашается с любыми его словами, это значит, в её голове неумолимо проворачиваются шестеренки, как сделать все по-своему. Он отлично знает этот признак, он ведь и сам такой.

“Поспорь, что ли, со мной парень, — бурчал Хаскель, когда Каз, как деревянный болванчик, машинально кивал на очередную чушь из его уст, пропуская её мимо ушей. — Клянусь Гезеном, ещё одно лживое “Да, сэр”, и я швырну эту кружку тебе в голову, крысеныш!”

Что ж, Каз всегда неплохо уворачивался от летящих предметов. Разве что брызги пива иногда оказывались быстрее.

Интересное время было. И страшное. Он был ещё таким желторотым юнцом и вместе с тем сейчас кажется, как будто там в юности остался согбенный старик со сморщенной высушенной душой и потухшим взглядом.

Молодость и старость будто бы поменялись местами в его случае. Чем старше он становится, тем легче ему становится дышать. Распрямляется спина и оживает душа, появляется надежда и желание жить. Ему впервые хочется попробовать нечто… другое.

Тогда он был уверен, что в жизни нет ни проблеска света, он знал о себе всё, распланировал всю жизнь наперёд и был уверен, что в этом грязном мире для него не осталось тайн.

Однако самой большой тайной оказалось, что совсем рядом существует мир и другой. Тот, в котором цвела дикая герань и благоухали свежие вафли, тот, где достаточно было сказать несколько искренних слов, чтобы тебя простили и приняли обратно. Что-то сродни чуду, казалось бы, невозможному для него. Но это чудо происходило именно с ним и повторялось вновь и вновь.

Он по-прежнему знает правила этого мира, по которым тот живет. Они неизменны: привычно грязные, немного нелепые, полные глуповатой хитрецы, которая так свойственна простым людям, и столь же естественно жестокие, как и люди в целом. Это темный мрачный, плесневелый лес, чудовища из чащи которого способны заглотить любую наивную душу и, смачно облизнувшись, срыгнуть кости. Однако со временем оказывается, что солнечный свет пробивается даже сквозь плотное сплетение веток и разукрашивает все цветными теплыми пятнами и полянами цветов.

Такой он, этот мир, в котором нет однозначной правды и каждая вещь имеет своё отражение, темное или светлое. Быть может, и ему уготовано отыскать своё?

Взгляд падает на светлый рукав собственной рубашки, и Каз спешно концентрируется на виде из окна. Там проказник-ветер колышет занавеску, играет с тонкой тканью, заставляя её извиваться и трепетать, напоминая о чем-то…

…во что он до сих пор не в силах поверить. Каз трясет головой и усердно пытается вытряхнуть оттуда неуместную эйфорию, что лукавой змейкой вьется вокруг и заставляет сердце пускаться вскачь от случайного образа, промелькнувшего вдруг в памяти. Сколько таких образов подарила ему сегодняшняя ночь… Волшебная ночь…

Каз переводит взгляд на бумаги и усилием воли заставляет себя вчитаться в черные одинаковые ровные строчки. Привычная бесстрастность на сей раз не желает ему подчиняться, в груди бьется горячий ком всевозможных эмоций от безудержного восторга и предвкушения до липкого стыда и почти мальчишеской растерянности. Что она думает о нём? Она не станет презирать его? Она вернется к нему, ведь так?..

Тем не менее, несмотря на все это, ум его работает как никогда остро: числа перемножаются и делятся словно сами собой, нужные сведения выпрыгивают из памяти и выстраиваются в ровные строчки, которые нужно лишь переложить на бумагу.

Ни следа той масляной мути, от которой он так страдал после фальшивой свадьбы. С другой стороны, уже через день она ослабла. Быть может, она тоже не настолько страшна, как казалось ему изначально?

А быть может, Инеж и впрямь в чем-то права?

* * *

Инеж ночевала в Клёпке. В своей старой комнатушке, наполненной воспоминаниями и душным запахом давно не проветриваемого помещения. Там ничего не тронули. Ну, почти.

Ладно, там перевернули все с ног на голову во время того эпохального ремонта, а затем честно попытались вернуть мебель обратно по местам. И у них почти получилось, если не считать, что старый комод поставили ящиками к стене, а мутное зеркальце повесили вверх-ногами. В сущности изменения заметить было сложно.

Однако комната обогатилась целой плеядой незаметных на первых взгляд мелочей. Теплый плед на не застеленной кровати, старый ковер, позволяющий пройти по холодному полу без обуви. Или в резиновых тапочках…

Инеж не оставила здесь никаких личных вещей, да у неё их особо и не было. Но вещи все равно там были, будто бы дожидались, когда она будет в них нуждаться. В шкафу висела привычная одежда: темная туника и тонкие брюки, не стесняющие движений, на полке лежал гребень и палочка благовоний из тех, что она привозила Казу из Равки. Ничего лишнего, ничего ценного — лишь то, что гарантированно понадобится уставшему или раненому человеку. В одном из ящиков лежали бинты, набор игл и несколько подписанных склянок с лекарствами.

Интересно, знал ли Каз, где она? Он ведь предполагал, что однажды она будет нуждаться в этой комнате тоже.

Лежа под колким шерстяным пледом на голом матрасе, Инеж смотрела в потолок и пыталась осознать, что там, этажом выше, обитал тот самый Каз Бреккер, с которым они вторглись в Фьерду, на которого она работала столь долгий срок, в котором она так долго пыталась разглядеть не демжина, но человека... И которого она соблазнила не далее как сегодня ночью.

И надо признать, совершенно в том не раскаивалась.

Иногда некоторые импульсивные решения оказываются лучшими решениями, которые ты принимал за жизнь. Если чему-то суждено случиться, оно случится несмотря ни на что. Воистину в чем-то её религия проявляла невероятную мудрость.

Ранним утром она ушла, ещё до рассвета вновь проскользнув в комнату Каза. Он не проснулся, даже когда она легонько коснулась его лба губами. Лишь ресницы затрепетали, и на губах показалась робкая неуверенная улыбка. Во сне Каз всегда был искреннее, чем в жизни.

Инеж не может сдержать улыбки и облокачивается о перила капитанского мостика, поднимает голову и подставляет горячие щеки морскому ветру. Воспоминания о сегодняшней ночи до сих пор заставляют её заливаться краской. Честно говоря, она пока не представляет, как будет смотреть в глаза Казу, Нине, Святым… ладно, у Святых хотя бы глаз нет.

Она трясет головой, вытряхивая оттуда неуместные сомнения и ещё более неуместное смущение. Капитан Гафа, которую невозможно смутить ни одной, даже самой крепкой шуточкой, на которые так горазды моряки, уж точно не будет краснеть как трепетная купеческая дочка, впервые услышавшая слово “чёрт”.

Ей пора подумать о более важных вещах. Например, как найти Карефу, как защитить всех, кого любит, как сберечь всех, кто зависит от неё.

— Капитан, — окликает её сзади Ортега. — Ваш гость, он очнулся.

— Он может говорить?

— С трудом, но разобрать слова можно.

— Тогда послушаем, — Инеж легко отталкивается от перил и стремительно проходит мимо него. — Потом придумаем, где его спрятать.

— С вашего позволения, капитан, у меня есть тетушка в Леттердаме. Мы можем отправить его туда, — сдержанно сообщает Ортега. — Это далеко отсюда, его не найдут.

— Неплохой вариант, — Инеж спускается по узкой лестнице первой и по привычке барабанит пальцами по стенам, обшитым полированным деревом.

Спасенный ими парень выглядит ненамного лучше, чем когда Нина отбивала его у Черной Госпожи, но взгляд у него уже осмысленный. Он вертит головой, а при виде капитана даже резко пытается сесть. Провальная попытка, к слову. Ортега успевает поддержать его за плечи до того, как тот упадет.

— Тише, тише, парень. Уж лучше лежи!

— Где я?.. — тот расширенными глазами взирает на Инеж.

— Здравствуй, Оскальд. Ты на борту Кара Теше, — мягко говорит она. — А я Инеж Гафа, капитан этого корабля.

— Не может быть…

Светлые голубые глаза светятся недоверчивым восторгом, и Инеж неуютно передергивает плечами.

— Ты был при смерти, но теперь опасность отступила, — она садится на табурет рядом с кроватью, — Как ты себя чувствуешь?

Ортега остается у изголовья и наливает в кружку чистой воды из стоящего рядом кувшина. Инеж обменивается с ним быстрым взглядом и едва заметно кивает.

— Мне уже намного лучше, к-капитан! — восклицает Оскальд. — Вы спасли мне жизнь…

— Что ж, в некотором роде это моя работа, — Инеж наклоняется к нему ближе. — Но впереди мне предстоит спасти ещё много жизней, и я не справлюсь без твоей помощи, Оскальд…

— Что от меня требуется? — спрашивает он тотчас с готовностью.

— Расскажи мне всё, что помнишь после взрыва, — говорит Инеж. — Тебе знакомо имя Карефа?

Парень вздрагивает.

— Я… слышал его. Сердцебит обращался к кому-то “Господин Карефа”. А потом стало очень больно, как будто раскаленный штырь воткнули в голову.

Он морщится словно от боли, вскидывает руку и судорожно ерошит волосы, точно ищет что-то. Но не отыскав ничего, выдыхает с облегчением, и ослабевшая рука тяжело падает на одеяло.

— Расскажи мне всё, — повторяет Инеж мягко. — Что с тобой сделали, Оскальд?..

Он хмурится и медленно моргает.

— Меня выловили в море… я очнулся на палубе корабля. Я помню это. Странный корабль, он был словно в туманной дымке, но и солнце было в зените. Я помню, не мог открыть глаза, так слепило.

Оскальд замолкает и тяжело дышит. Говорить ему заметно тяжело, но Инеж не успевает принять решение, прекратить ли расспросы, как он продолжает:

— Я не понимал их речь. Разобрал только несколько слов: какие-то слышал в Зарайе от работорговцев, какие-то от Менаха. Про солнце и их святую. Они говорили “солнце” и “солдат” — это все, что мне удалось запомнить из равкианской речи. Земенцев я понимал лучше.

— И что же говорили земенцы?

— Они повторяли слово “перемены”. “Керчии нужны перемены!”. А затем они поняли, что я очнулся, ко мне подошел человек в алом, сказал, что я передам сообщение, и положил руку мне лоб. Я пытался вырваться, но меня держали четверо матросов. И тогда прозвучало это имя — “Карефа”. Он должен был сказать мне это сообщение, но я… ничего не помню! Простите, капитан!

— Это ничего, — глухо произносит Инеж. — Тебе и не нужно. Ты слышал что-нибудь ещё, куда они собирались отправиться?

Оскальд медленно качает головой и зажмуривается, пытаясь извлечь из памяти хоть что-то. По всей видимости, безуспешно.

Инеж прикусывает губу и обменивается мрачными взглядами с Ортегой. Узнали они немного — и больше вряд ли получится. Не то чтобы она возлагала на Оскальда особые надежды, но все же отчего-то верила, что загадка решится сама собой.

— Ладно, — начинает она нехотя, — этого нам хватит. Отдыхай и…

— Леттердам! — выпаливает Оскальд. — Это последнее, что я услышал, прежде чем отключиться. Они сказали держать курс на Леттердам!..