Мистер Барроу: Закаты над Йоркширом (гет)

Декабрь 1938 года

Воздух в Даунтоне был колючим от мороза и густым от ожидания. Снег, выпавший накануне, укутал поместье в немыслимую, искрящуюся белизну, превращая его в идеальную рождественскую открытку. В Большом Доме пахло хвоей от гигантской ели в холле, имбирным печеньем, воском и легкой ноткой духов «Старые Стены», которыми Гвен окурила гирлянды из шишек. Готовились к Балу — самому пышному за многие годы. Но за этой праздничной суетой, за смехом гостей и перезвоном бокалов, витала незримая тень. Словно все знали: это Рождество — особенное. Возможно, последнее мирное. Мюнхен дал лишь передышку, а не мир. Тревога, сгущавшаяся осенью, не исчезла, а лишь притихла, затаившись под мерцанием огней и блеском мишуры.

Коттедж у мельницы тоже дышал праздником. На столе красовался скромный, но нарядный венок из еловых веток, шишек и сушеной лаванды — работа Лизы. В камине потрескивали дрова, наполняя комнату теплом и запахом смолы. Джонни начищал до блеска медную ручку двери — его вклад в «генеральную уборку». Гвен заворачивала последние подарки для работниц цеха «Барроу» — наборы мыла «Подарок Рождества» с ароматом гвоздики и апельсина. Но ее глаза, обычно такие спокойные и решительные, сегодня были задумчивыми, а в уголках губ залегли легкие морщинки тревоги.

Томас вошел, стряхнув снег с плеч. Он нес небольшую, старую шкатулку из темного дерева, отполированную до мягкого блеска временем. Поставил ее на стол рядом с венком.

— Готово? — спросил он тихо, его взгляд встретился с взглядом Гвен. В нем было то же напряжение, та же решимость сделать этот вечер светлым, несмотря на тени за окном.

— Почти, — кивнула она, завязывая последнюю ленту. — Дети?..

— Готовятся. И волнуются.

Дверь в гостиную приоткрылась. Вошли Джонни в своем лучшем, чуть тесноватом уже костюме, и Лиза в новом платье нежного сиреневого цвета, сшитом матерью. Их лица были серьезны, ожидание витало в воздухе гуще дыма камина. Они чувствовали необычность момента.

— Садитесь, солнышки, — Гвен указала на диван. Томас взял шкатулку.

— Рождество — время чудес, семейных традиций… и памяти, — начал он, его голос звучал глубже, мягче обычного. Он открыл шкатулку. Внутри, на бархатном ложе, лежали два небольших предмета, излучавших тихое достоинство. — Эти вещи… они видели больше, чем мы с вами. Они — часть нашей истории. Вашей истории.

Он достал первый предмет — небольшой, потемневший от времени наперсток из простого металла.

— Это, Лиза, — Томас протянул его дочери, — принадлежало твоей маме. Еще когда она была юной Гвен Доусон и служила горничной здесь, в Даунтоне. Этот наперсток помогал ей чинить свой скромный гардероб, а потом… — он улыбнулся Гвен, — он помогал ей мечтать. Мечтать о свободе, о своем деле, о семье. Он напоминает о том, что даже из самых скромных начал, упорством, талантом и верой в себя, можно выковать счастье. Береги его. Пусть он напоминает тебе о твоей силе, о твоем даре создавать красоту, и о том, что твои мечты достойны воплощения. Даже в самые темные времена.

Лиза бережно взяла наперсток, как драгоценность. Ее пальцы сжали холодный металл. Она посмотрела на мать, глаза которой блестели влагой. В этом маленьком предмете была вся история Гвен — борьба, надежда, победа.

Томас достал второй предмет — простую, но изящную серебряную запонку в виде квадрата.

— А это, Джонни, — он протянул запонку сыну, — моя первая запонка. Куплена на первые честно заработанные деньги, когда я был… гораздо моложе и только начинал понимать, что хочу иной судьбы, чем та, что мне уготовили. Она застегивала манжеты моей первой приличной рубашки, не ливреи. Она — символ первого шага к уважению, к независимости, к тому, чтобы стоять на своих ногах. Пусть она напоминает тебе, сын, о честности перед собой и другими, о ценности труда, о смелости идти своим путем и защищать то, что дорого. Пусть она придает тебе твердости, когда путь будет сложен.

Джонни взял запонку. Она была тяжелее, чем казалось. Он почувствовал холод серебра и тепло отцовской руки. Он кивнул, сжимая ее в ладони, не в силах вымолвить слова. В этой запонке был дух Томаса — вызов, преодоление, ответственность.

Гвен подошла, обняла детей.

— Эти вещи — не просто старые безделушки. Это наша любовь к вам. Наша вера в вас. Наша история, которую вы продолжаете. Куда бы ни завела вас жизнь, что бы ни случилось… помните, кто вы. Чьи вы дети. И что в ваших жилах течет кровь людей, которые не сломались, а построили свой дом. — Голос ее дрожал, но был полон силы. — Вы — наше самое главное чудо. И наше самое главное Рождество. Всегда.

Тишина в комнате была теплой, наполненной любовью и грустью предчувствия. Даже Джонни, обычно не склонный к сантиментам, прижал запонку к груди. Лиза сжимала наперсток, глядя на огоньки свечей в венке.

Большой Зал Даунтона сиял. Гости в сверкающих нарядах кружились под звуки вальса. Лорд Грэнтэм пытался казаться беззаботным, но его взгляд часто затуманивался. Леди Мэри танцевала с Томом, их лица были напряжены. Томас и Гвен, стоя чуть в стороне, наблюдали за Джорджем, который с достоинством танцевал с дочерью соседского помещика. Он выглядел взрослым, но в его глазах, поймавших взгляд Томаса, мелькнуло что-то детское, просящее поддержки перед грядущим неизвестным Оксфордом и миром.

— Кажется, совсем недавно он разглядывал карты севооборота, — тихо сказала Гвен.

— А теперь он — почти мужчина, — отозвался Томас. — И скоро ему предстоит идти своим путем. Надеюсь, мы дали ему нужный компас.

Семья Барроу — Томас, Гвен, Джонни и Лиза — оказалась рядом с семьей Кроули у огромной ели. Леди Кора, держа за руку маленькую Викторию, улыбнулась им тепло, без прежней дистанции. Лорд Грэнтэм кивнул Томасу — жест признания, уважения и… доверия перед лицом общей неопределенности. Брэнсон, стоявший рядом с Сибил, поднял бокал в их сторону. Слуги — Бетти, миссис Хьюз, даже молодые лакеи — смотрели на них без прежней настороженности, а с тихим одобрением. В этот миг, под сенью рождественской ели, под звуки старого вальса, границы между Большим Домом, коттеджем у мельницы, слугами и господами — казалось, растаяли. Остались просто люди, объединенные праздником, тревогой и надеждой. Все вместе.

Возвращаясь домой поздно ночью, Барроу шли по заснеженной тропинке. Снег хрустел под ногами, небо над Даунтоном было черным и бескрайним, усыпанным ледяными бриллиантами звезд. Джонни и Лиза шли впереди, тихо разговаривая, сжимая в карманах свои драгоценные подарки. Томас и Гвен — сзади, рука об руку.

— Ты думаешь, они поняли? — тихо спросила Гвен, глядя на силуэты детей.

— Поняли, — уверенно ответил Томас. Он смотрел на огни их коттеджа, теплым желтым пятном светившегося в темноте у мельницы. — Они несут с собой нашу историю. Нашу любовь. И наш свет. — Он остановился, обнял Гвен. — Какая бы тьма ни пришла, Гвен, этот свет — он не погаснет. Потому что он в них. И в нас. Мы зажгли его много лет назад у этого порога. И мы будем беречь его. Ради них. Ради будущего.

Они стояли, прижавшись друг к другу, смотря на свой дом, на звезды, на темный силуэт Даунтона. Воздух был морозным, чистым, пахнущим снегом и далекой надеждой. Где-то в мире бушевали страсти, ковались планы войны, но здесь, на этой заснеженной тропинке, под холодным и таким вечным небом Йоркшира, горел их маленький, нерушимый огонек. Огонек семьи, зажженный любовью, выкованный трудом и готовый светить сквозь любую тьму.

В окнах коттеджа мельница зажглись свечи — одна в каждом окне. Традиционный йоркширский знак: здесь ждут мира. Здесь светят в ночь. Здесь живет надежда. Томас и Гвен вошли в дом, закрыв дверь перед холодом и тенью. Впереди была ночь, утро, будущее… Но у них был их свет. Их любовь. Их дети. Их Даунтон. Этого было достаточно, чтобы встретить грядущий год без страха, но с открытыми глазами