Гибель отложим на завтра (джен)

Аххарит трижды отгонял врагов от Тиртиса, но у других городов войско Иллирина терпело поражение за поражением и, теряя и без того немногие крепости, отступало все ближе к столице. Надежды Хаттейтина на усталость врагов и на противостоящие им ветра не оправдались. Наоборот: ярость стихии будто передалась степнякам, заставляя жечь города и расправляться с жителями.

Древнее царство отвыкло воевать, и люди все больше впадали в уныние и сомневались в победе. Хотя и отерхейнцам, с юных лет привычным к схваткам, приходилось непросто. Помимо множества простых воинов, павших в сражениях или скончавшихся от ран, Элимер лишился главного военачальника.

В тот день Ирионг наконец сумел взять Тиртис — четвертая за почти месяц попытка увенчалась успехом. Защитники во главе с Аххаритом отступали, отстреливались, и от одной из тех стрел Ирионга не успели закрыть телохранители. Острие пронзило ему шею, угодив в участок меж шлемом и бармицей. Он потерял сознание, истек кровью и, так и не очнувшись, умер уже через час.

Город поплатился за его смерть. Разъяренные воины разграбили дома, убили кучу горожан, а напоследок предали все огню. Тиртис перестал существовать, а всадники Отерхейна, теперь возглавляемые тысячником Гродароном, отправились дальше, по пути захватывая все новые города и крепости. Они двигались к центру Иллирина, чтобы там соединиться с основной частью войска и под предводительством Элимера окончательно сокрушить тысячелетнее царство.

Скоро не только глубинка, но и Эртина почувствовала на себе, что война почти проиграна. Понимание пришло вместе с толпами беженцев, рассказами о зверствах врагов и бегством из страны некоторых влиятельных вельмож. Они уезжали ночью, тайно, забирая золото и драгоценности, но бросая дома и рабов. Двигались на восток, к побережью, куда война еще не докатилась, а потом и дальше: кто в Сайхратху, а кто и за море.

Маллекша теперь могла не беспокоиться, что знать не признает ее наместницей. Если бы захотела, ее сейчас признали бы хоть царицей, хоть богиней: власть над страной, проигрывающей войну, никому не была нужна. Напротив, иных сановников приходилось еще и убеждать где угрозами, где посулами, чтобы не смели покидать свои посты.

Хладнокровная на людях, Маллекша давала волю страху лишь вечерами, в своих покоях. Там она металась из комнаты в комнату, заламывала руки, кусала губы, творила чары, наводящие проклятие на Элимера, и возносила мольбы Богине. Тщетно. Мать оставалась глуха.

Неспроста покойная ныне Аззира когда-то сказала Элимеру и Аданэю, что богам нет дела ни до Иллирина Великого, ни до Отерхейна. Зачастую она не понимала законов людей, но видела больше, чем они.

Отерхейнское воинство приблизилось к Эртине в начале зимы, ненастной и ветреной, как никогда прежде. Оставался еще один рывок, одно сражение — и на горизонте забелеют стройные башенки столицы. Надменный город строился не как крепость, а как обитель красоты, роскоши, торговли и искусства. Войти в него ничего не стоило — главное, одолеть защитников. Сдаваться те, правда, не спешили: в иллиринском войске, почти побежденном, вдруг разгорелась боевая ярость — казалось бы, давно угасшая.

Жители окрестных городов тоже позабыли о робости и страхе. Ночами подбирались к отставшим вражеским обозам, убивали охрану, добивали раненых, уводили лошадей. Еду, которую могли унести, забирали, а остальное предавали огню.

Элимер велел усилить охрану обозов, и это помогло, нападения прекратились. Зато теперь горожане валили на дороге деревья, рыли ямы, прятались в зарослях и оттуда забрасывали всадников камнями и стрелами.

Иллиринские воины заняли удобную позицию на крутой возвышенности и соорудили на ней рогатины, разбросали толстые бревна, из которых, словно иглы, торчали колья. Для своей конницы оставили проезды, для пехоты подготовили пути к отступлению. Меньшая часть войска во главе с Аххаритом разместилась на подступах к Эртине.

Горожане вооружались топорами, косами, гарнизонная стража столицы собирала из них ополчение. Хаттейтин отправил толпу вперёд, чтобы встретила вражескую конницу. Всадники, конечно, быстро сметут и передавят толпу, но при этом увязнут в горе трупов и это замедлит их продвижение. Тогда степняки хоть ненадолго, а станут удобной мишенью для лучников. Иллиринская же конница получит время, чтобы ударить и отойти почти без потерь.

Некоторые из людей в ополчении сознавали, что их приносят в жертву, но голоса разумных заглушались криками воинов и тех, кто жаждал победы и мести.

Кхан вел войско широкими равнинами — мимо потревоженных дозорами рощ, пустующих деревень и затаившихся городов. Грядущее сражение должно было стать последним, иллиринцы тоже это сознавали, вот и собрали все силы. Элимер не сомневался, что разгромит их — и окажется в полушаге от мечты: сделать Отерхейн морской державой. Ну а после у него появится время разыскать и убить брата.

Последняя мысль вызвала злую усмешку, которую Элимер тут же погасил, — она больно кольнула вопросом: почему его больше тревожат поиски Аданэя, а не Шейры и Таериса? Поджав губы, он выругался про себя: «Будь я проклят! Может, это и впрямь… безумие?»

Впрочем, он быстро подавил смятение: сейчас надо думать о сражении, а об остальном поразмыслить уже после победы.

Скоро на горизонте показались размытые очертания ближайших к Эртине городов и поселений. Куда четче виднелось широкое взгорье на северо-западе. Как и доносили разъезды, его заняла иллиринская конница, окруженная пехотой.

Боевой азарт заставил сердце Элимера колотиться быстрее, жар охватил тело, а руки сами потянулись к мечу. Он заставил себя успокоиться: ярость битвы пусть горит в сердцах простых воинов, а для предводителя главное — ясная голова и холодный ум.

Как действовать, Элимер уже решил. Когда войско приблизится к возвышенности, он разделит его: треть встанет в запасе, остальные — в пятистах шагах от холма. Конница в бой пойдет не сразу. Сначала вперед выдвинется ополчение. Их задача — добраться до вершины и, растащив рогатины и «ежей», облегчить путь всадникам...

Элимер не ожидал, что у подножия холма его встретит вооруженная чем попало толпа, разведчики об этом не сообщали. Видимо, она появилась здесь недавно, и теперь порядок действий нужно было менять. Бросать ополчение на ополчение бессмысленно — люди поубивают друг друга, а пользы не будет.

Он велел пешим стоять на месте и отправил на иллиринцев пять этельдов во главе с Батерханом. Когда всадники приблизились, вражеское ополчение дрогнуло, подалось назад, но все же не отступило. Из толпы полетели камни, а из-за укреплений на холме — стрелы и дротики. Ветер сегодня был против воинов Элимера, и стрелы долетали, подгоняемые, подхватываемые им, иные даже попадали в цель.

Видя падающих лошадей и наездников, толпа воспрянула духом, но ненадолго. Первые конники врезались в нестройные ряды, сминая их и давя. Иллиринские конники несколько раз бросали на подмогу небольшие отряды, но, ударив, те тут же отходили, не желая рисковать обученными воинами. Пехота продолжала забрасывать отерхейнцев стрелами и метательными копьями, а вот толпа ожидаемо не выдержала, беспорядочно бросилась бежать. Ополченцы гибли от мечей врагов, лошадиных копыт и от своих же товарищей, сбивая друг друга с ног и калеча. Умирали сотнями, и даже у раненых или повалившихся наземь не оставалось надежды на спасение: они были раздавлены в хаотичном бегстве.

Земля усеялась трупами, трава стала скользкой от крови, а иллиринцы все еще метались по полю. Кое-кто взбирался на холм в надежде на защиту, и тут отерхейнцы не препятствовали, ведь перепуганные люди скорее помешают своему войску, чем помогут.

Бойня подошла к концу, и Элимер отозвал всадников — пришла пора отправлять пехоту.

— Вверх по холму, растаскивать укрепления! — велел он. — Остальным убрать трупы, расчистить дорогу коннице!

Аххарит со своими тремя тысячами следил за сражением издали, с замиранием сердца. На горизонте клубилось пыльное облако. Такое густое, что казалось, будто не лошади его подняли, а оно принесло их. За конными отрядами степняков следовала пехота из бедноты, большая часть которой полегла при штурме холма, чудом выжившие отступили. Но следом на вершину полезли уже обученные пехотинцы, поддерживаемые всадниками. Они устилали путь своими телами, но место убитых тут же занимали новые воины. Скоро некоторые из них добрались до вершины.

— Бездна! — вскричал Аххарит. — А конница-то наша куда смотрит?!

Сейчас ей было самое время вмешаться: выйти из-за линии пехоты, ударить и сбросить с холма обнаглевших врагов. Он не понимал, почему отец-военачальник, находящийся с основной частью войска, медлит.

Степняки уже растаскивали рогатины, а иллиринские всадники только опомнились. Налетели на пехоту, подмяли, пустили лошадей плясать по израненным телам, но слишком поздно. Вражеские наездники уже неслись вверх по склону, устремившись в возникшие прорехи.

— Наши опоздали, — процедил Аххарит, в ярости хлопнув себя по бедру. — Надо было раньше...

Теперь укрепившимся на вершине соратникам было не выдержать атаки…

— Третья тысяча стоит здесь, — приняв решение, велел он. — Остальные — за мной! Ударим по ним сбоку.

— Но главный военачальник приказал стоять на подступах к Эртине, — засомневался стоящий рядом Эаддор. — Степняки часть сил могут сюда бросить...

— Войско важнее, чем столица.

— Но военачальник...

— Его здесь нет. А значит, сейчас военачальник — я.

— Как скажешь, мой кайнис...

Аххарит уже не слушал. Вытянул вперед руку и резко опустил, давая приказ о наступлении, и первым помчался вперед. Конные тысячи ринулись следом, а охранная сотня обогнала и окружила.

Они во весь опор летели к холму, когда Аххарит заметил шевеление в запасных рядах отерхейнцев. Это значило, что враги собрались на перехват. Не прошло и минуты, как уже неслись наперерез.

Теперь все зависело от того, кто успеет первыми: Аххарит ли добраться до холма, или степняки — перехватить его.

Он уже различал отдельные фигуры: и своих, и противников. Оставалось еще немного, но в этот миг Аххарит обернулся и взвыл от отчаяния. Большая часть его воинов оказалась отрезана отерхейнцами, только несколько сотен пробились.

Он не умел себе лгать и с ошеломляющей ясностью понял: война проиграна. Оставалось одно — забрать с собой на ту сторону как можно больше врагов.

Отринув все мысли, он со своими сотнями взлетел по склону и врезался в ряды противников.

Какой-то степняк взмахнул мечом. Аххарит принял удар на клинок, и лезвия, столкнувшись, зазвенели, а отскочив, снова заплясали. Ветер сек глаза мелким сором, дышать стало больно от забившейся в ноздри пыли, но нельзя было ни замедлить движения, ни даже откашляться, прочищая гортань. Он нащупал и выхватил кинжал, метнул в лицо противника. Тот уклонился — откинулся на спину лошади, быстро поднялся, но этих мгновений Аххариту хватило, чтобы рубануть его коня поперек шеи. Скакун заржал, засучил передними ногами и начал заваливаться набок. Степняк спрыгнул на землю, но, спешившись, стал почти безопасен.

Дальше все виделось и слышалось, как сквозь толщу воды. Мечи, копья, разрубленные руки, рассеченные головы. Стоны и крики, проклятия и рев.

Разум проснулся, когда на глаза попался вражеский стяг с вышитым коршуном, расправившим крылья. Возле него, на великолепном чалом жеребце, бился высокий воин. На шлеме развевалась кисть из конского волоса, чернела гравировка в виде хищной птицы, а роскошному пластинчатому доспеху можно было позавидовать. Все это могло принадлежать только кхану. Разумеется, если тот, щадя себя, не поменялся защитой и лошадью с кем-нибудь из воинов. Но Аххарит и мысли такой не допускал. Об Элимере говорили много дурного, но в трусости никто не обвинял. Даже Аданэй Кханейри.

Кровь быстрее пронеслась по жилам, обжигая изнутри. Кхан находился в десятках шагов. Всего в десятках!

В душе проснулась надежда: если прорваться к Элимеру и убить, то вражеское войско дрогнет. Степняки привыкли подчиняться правителю и, лишившись его, не сумеют принять быстрое и верное решение.

И пусть Аххарит уже вряд ли узнает, удалось ли уничтожить кхана. Не узнает и о том, чем закончится война. Пусть! Иллирин больше и важнее его жизни. Важнее многих жизней.

— Отрубить коршуну голову! — прохрипел Аххарит. — Клином! К птичьему стягу!

Сметая врагов, он рванул вперед, не сомневаясь: охранный отряд идет следом.

Аххарит уклонялся от ударов и поражал противников. С одним сошелся почти врукопашную: кони секли друг друга копытами, а они пускали в ход и мечи, и руки. В этой драке враг рассек ему лицо. Жаркая кровь залила глаза, стекла по лицу и шее, попала в рот — соленая, кислая. Это лишь пьянило. Он ударил степняка снизу вверх, и доспех не выдержал. Всадник свесился с коня и упал. Аххарит же прорубался дальше.

Неизвестно, что больше придавало сил: отчаяние или надежда. А может, просто нечего было терять, кроме своей жизни и своей страны.

Такого неистового порыва от сотни иллиринских воинов никто из врагов не ждал. Телохранители кхана были заняты другими противниками, сам правитель тоже. То была невиданная удача: вот-вот, и Аххарит сошелся бы с ним в схватке!

Путь заступил смуглый степняк. Из-под высокого шлема выбивались черные слипшиеся пряди, а на мрачном лице сверкали такие же черные глаза. Воин ухмыльнулся, и взгляд его показался острием кинжала. Аххарит с необъяснимой ясностью понял: так смотрит смерть. Жизни было уже не жаль, но сводило с ума осознание, что до кхана он так и не добрался. Главный враг останется жить, а значит, Иллирин погибнет.

Противник оказался нечеловечески быстрым. Пока Аххарит размахивался, меч степняка уже летел вперед.

— Ну что, рыжик, потанцуем? — хохотнул черноволосый.

Аххарит немного знал отерхейнский, разобрал слова и взревел от злости и мучительного понимания: насмешливое лицо врага — последнее, что он видит в жизни…

…Земля дрогнула. Но дрожь не походила ни на грохот тысячи копыт, ни на удар тарана — слишком глубокая, слишком вязкая, будто бы что-то толкнулось, заворочалось в самом чреве мира. Кони всхрапнули и разом обезумели: вставали на дыбы, не слушались поводьев, неслись в галопе, сталкиваясь и калеча друг друга и людей.

Дрожь повторилась, и на миг все звуки стали глухими.

Потом земля заходила, закачалась, пошла широкими тяжёлыми волнами и затряслась мелкой зыбкой рябью.

Ветер, до этого просто резкий, набрал мощь, закрутился в смерч и понесся над полем боя, над пригородами столицы, над самой Эртиной. Он выкорчевывал деревья, сносил хлипкие хижины и срывал крыши каменных домов, подхватывал оказавшихся на пути людей и скот, уносил в небо, а потом, наигравшись, швырял вниз.

«Сокрушу-у-у! Сожру-у-у!» — ревел он, заглушая человеческие вопли.

Отцы ветров вырвались из плена и теперь, наслаждаясь свободой, кружились в смертельном танце. Великий змей выпустил из пасти свой хвост и зашевелился в недрах земли, пытаясь вырваться из-под каменного гнета.

Иллиринцы и отерхейнцы больше не понимали, с кем сражаются. Они забыли друг о друге. Чудом выживший мальчишка из ополчения упал на колени, не удержавшись на качнувшейся земле, и прижался к ней ладонями.

— Матерь, пощади… — шепнул он.

Земля ответила ударом снизу, словно молотом, и парнишку смело волной камней.

Другие люди исчезали так же просто — как сор под накатившей водой. И никто уже не думал о противниках. Появился куда более могущественный и беспощадный враг — сам мир, который, казалось, решил избавиться сразу ото всех.

Военачальник Хаттейтин решил, что вовремя спрыгнул с коня: сейчас на своих двоих было надежнее, чем на взбесившейся лошади. Он забыл и о войске, и о стране, и даже о сыне. Побежал, стараясь, чтобы не сбили с ног и не затоптали, спешил уйти подальше от войска, превратившегося в перепуганную толпу.

Не повезло. Стопа попала в выбоину, щиколотка хрустнула, а земля опять вздрогнула. Он упал, а подняться не сумел: чей-то конь, обезумевший от ужаса, забил копытами, подался назад, и один удар пришелся по шлему. Тот слетел. В ушах зазвенело, голова загудела. Хаттейтин как будто оглох на время, но не позволил растерянности и боли затмить сознание. Пересиливая себя, пополз на четвереньках. Оставалось еще чуть-чуть, и он выбрался бы из толпы. Помешал ветер. Он бросал вниз каменное крошево, тяжелые булыжники и потерянное оружие. Один из камней угодил военачальнику в затылок и размозжил череп.

Земля уже не просто подрагивала — она сотрясалась. Столичные дома, и без того покалеченные смерчем и первыми толчками, теперь рассыпались, превращаясь в нагромождение обломков.

Как и многие другие, Маллекша пряталась от урагана во дворце. Но теперь здесь стало опаснее, чем снаружи, а погибать она не хотела. Не обращая внимания на мечущихся в панике господ и рабов, она пронеслась по коридору к лестнице и бросилась вниз по ней. По стенам и потолку уже ползли трещины, мозаика осыпалась, бесценные статуи срывались с постаментов, пол ходил ходуном. Жрица падала, снова вставала и мчалась дальше. Чудом увернулась от рухнувшего сверху куска лепнины, пересекла нижнюю залу и оказалась у главного входа. С разбегу толкнулась в дверь — та не поддалась. Подоспели и другие ищущие спасения, но тоже не сумели ни открыть, ни вышибить обитые бронзой створки. С той стороны их чем-то завалило.

Маллекша не стала тратить драгоценное время на бесплодные попытки и побежала к выходу в сад. До коридора, ведущего к нужной двери, оставалось всего несколько шагов, но тут треснула одна из колонн. Миг — и переломилась, будто тростинка. «Нет, только не я…» — успела подумать Маллекша прежде, чем сверху хлынул каменный ливень. Потолочные своды не выдержали и обрушились. Следом рассыпался и весь дворец. Наместница обрела поистине царское надгробие.

Маленькая царевна-самозванка тоже не выжила.

Досталось и провинциям. В Якидисе обвалился старый замок Гиллары, в Нарриане окончательно обрушился в море замок Аззиры.

Жители побережья посчитали это дурным знаком, но, давно смирившиеся со свирепым ветром, не обратили внимания, что он усилился. Война в этих краях, далеких и от столицы, и тем более от западных границ, тоже ощущалась слабо. Вербовщики на побережье не наведывались, воинские отряды тоже. Отсюда не забирали мужчин, не уводили скот. Люди вели привычную жизнь.

Этот день тоже почти не выделялся в череде других. Хозяйки готовили еду, ткали, возились со скотиной. Рыбаки, давно не выходившие в море из-за шторма, латали свои посудины и чинили сети. Дети носились по берегу, собирая выброшенные волнами мидии.

К вечеру забеспокоились собаки. Поджали хвосты и заскулили. Многие сорвались с привязи, покусали хозяев и ринулись на север.

Потом взволновались коровы, овцы, гуси и прочая живность. Мычали, блеяли, гоготали, пытались вырваться из сараев и загонов. Люди посмышленее сообразили: не к добру. Побросав дома и скарб, побежали вслед за собаками. Остальные пытались угомонить обезумевшую скотину.

Со стороны моря донеслось шипение. Оно становилось все громче и скоро переросло в рокот: к побережью катилась огромная волна. Величественная, увенчанная белым как снег гребнем, она поднималась выше домов, деревьев, утесов. Минута, две, три — и бурлящий вал хлынул на землю.

Отвесные каменистые берега не выдержали и осыпались, подобно песчаным. С ними ушли под воду и рыбацкие селения, и утес, где некогда высился замок, и священная роща Богини-матери. Еще глубже оказался похоронен грот, который Маллекша хотела сделать местом поклонения.

Отвоевав часть суши, море остановилось, но не успокоилось — его штормило по-прежнему.

Посреди недавнего поля боя, на взбесившейся земле, неподвижно стоял Видальд. Вокруг корежило и убивало, а он оставался невредим, будто земля не плясала под ногами, а ураганные порывы были легкими дуновениями. Он запрокинул голову к небу и пробормотал:

— Не твоих ли рук это дело, Шаазар?

* * *

Собрав кровавую жатву, ураган умер в одночасье. Напившись крови, уснула земля. Успокоились реки и море.

Страшную тишину, опустившуюся на мир, разрезали только стоны и вопли израненных людей. Те, кому повезло, кого покалечило не так сильно, с осторожностью поднимались с земли, вылезали из-под завалов. Шатаясь, словно пьяные, разбредались по округе. Иллиринцы и отерхейнцы встречались друг с другом опустошенными, потухшими взглядами и плелись дальше, сами не зная, куда и зачем. Спотыкаясь о трупы врагов и товарищей, с равнодушием перешагивали через них, а раненым даже не пытались помочь — словно не видели их, не слышали криков.

Вскоре растерянность пройдет. Осознав случившееся, воины сначала вздохнут с облегчением, что не разделили судьбу павших соратников. Затем примутся помогать раненым. А позже придут слезы и горечь.

Во всем Иллирине не осталось, пожалуй, местечка, не затронутого буйством стихии. Да и до соседних земель, подобно кругам на воде, докатились глухие толчки. Достигли Высоких холмов, не на шутку перепугав горцев. Дошли и до Ничейных земель, отозвались легкой дрожью в приграничье, добрались до деревни Курдаль. И хотя люди там почти ничего не ощутили, скотина забеспокоилась.

Шейра еле угомонила овец, перегоняя их на соседнее пастбище. Порывы ветра рвали туман, но не рассеивали его, и путь тонул в белесой мути и мороси, овцы терялись в ней, и приходилось возвращать то одну, то другую.

Айе так и не удалось подоить козу — Осинка, обычно спокойная, покладистая, сейчас не давалась, мекала громко, натужно, будто от боли. Гуси хлопали крыльями и гоготали.

К вечеру скотина успокоилась, притихла. Осинка наконец подпустила к вымени, дала выдоить скопившееся молоко.

А на закате вернулись овцы. Сами. Сначала одна — бурая, с разорванным ухом, — ткнулась мордой в ворота двора, блея жалобно. Сайта услышала первой, выругалась, вытерла руки о передник и выглянула наружу. За первой овцой пришла остальная отара. Без пастуха. Без Бридена.

Сайта помрачнела, кликнула Айю и мужа, сказала вполголоса.

— Они… без неё… А стемнело уже. Давно пора бы вернуться.

Айя резко повернулась к брату.

— Надо идти искать! Сейчас же.

Вурс выругался, оглядел овец и, не досчитавшись нескольких, проворчал:

— А остальные где? Заплутал, что ли, твой Бриден? Растяпа…

Он все же зажег факел, взял копье «на всякий случай» и пошел к холмам, выкрикивая имя:

— Бриден! Бриден!

Айя увязалась за братом, кутаясь в подбитую овчиной накидку.

Тропинка, по которой Шейра ходила из деревни, петляла между оливами и впадинами меж холмов, где всегда дуло сильнее. Айя шла быстро, пытаясь поспеть за Вурсом, и сердце колотилось то ли от спешки, то ли от дурных предчувствий.

Они нашли её там, где тропа обрывалась к поросшему кустарником склону, недалеко от старой смоковницы, истрепанной ветром. Шейра лежала на боку, будто опустилась отдохнуть, только лицо было очень бледным и совсем неподвижным, а рука — неестественно вывернута. Волосы в грязи и мокрых листьях, на виске тёмная струя, почти смытая моросью.

Вурс остановился, выдавил:

— Ханке двуликий… — и растерянно сложил пальцы в отвращающий зло жест, как делал в детстве.

Айя скользнула вниз по склону, цепляясь пальцами за ветки кустарника, опустилась на колени, тряхнула Шейру за плечи — осторожно, будто боялась причинить боль.

— Бриден… — позвала она, а затем, поняв, что боли айсадка больше не почувствует, шепнула одними губами. — Шейра… Эй…

Она коснулась холодной щеки, затем обернулась и подняла взгляд — там, выше, на тропе, стоял брат. Обрыв здесь был не слишком высокий, но достаточный, чтобы при неудачном падении свернуть себе шею или разбить голову.

Ветер взвыл, рванул волосы Шейры, и вдруг стало так тихо, что у Айи закружилась голова. Вурс шумно втянул воздух, будто хотел избавиться от этой внезапной тишины.

— Овца, видно, сорвалась… — буркнул он. — А она за ней… и ноги подвело. Или земля по мокрым камням соскользнула… Дурацкая смерть. Самая дурацкая.

Айя не услышала последних слов, она уже плакала тихо, цепляясь взглядом за это худое лицо, которое ещё утром видела живым.

Она с трудом сглотнула.

— Надо… надо в деревню ее… принести. Только мальчику… нельзя так сразу говорить… и видел чтобы… тоже нельзя. Не сразу. Он маленький, он… — Айя не договорила, зажала рот ладонью, удерживая готовый вырваться всхлип.

Она еще долго сидела на сырой каменистой почве, пока Вурс не спустился к ней и не сказал хрипло:

— Пойдем. Совсем темно уже. Надо звать людей. В одиночку не утащим. Не по такой погоде… и не ночью.

Бридена похоронили на следующий день — по-деревенски просто, без костра. Влажная земля не дала бы разжечь погребальный огонь, да и кому было заботиться о сложном обряде? В Курдале Бриден был почти чужаком, ни с кем не общался, никому не был интересен. Соседи спросили только:

— Что стряслось с твоим зятем?

Вурс буркнул:

— Сорвался. На склоне. Ханке глаза отвел.

Женщины сколотили узкие носилки, мужчины вырыли яму в тени двух смоковниц, неподалеку от алтаря хранителя рощ и степей. Ирэйху оставили с Сайтой, чтоб не видел. Сказали, что маме пришлось уехать.

После похорон, когда люди разошлись, Айя с братом вернулись в дом. Вурс отправил жену посмотреть, как там скотина, а сам долго молчал, ковыряя пол носком ботинка и не глядя на сестру. Затем вполголоса произнес:

— Я слышал… как ты её назвала. Шейра.

Он поднял глаза — напряжённые, испуганные.

— Так звали ту айсадку… пропавшую жену кхана. — Он понизил голос до опасливого шепота: — Эта женщина… кто она, Айя? А мальчик?.. Мальчик — кто?

* * *

Млечное море облизывало пологое Зурское побережье и ворковало, перекатывая шуршащую смерзшуюся гальку. Плакали чайки, что-то лопотал ветер, несущий острые снежинки. Царящее вокруг умиротворение казалось Таркхину насмешкой, ложью. Он знал, что только что, не так уж далеко отсюда, по ту сторону морского залива, гуляла смерть.

— Все закончилось, Таркхин, — тихо произнес стоящий рядом Калкэ, кладя руку ему на плечо. Трое других чародеев, такие же потерянные, бродили по берегу, невидяще глядя в седую от снега даль.

— Закончилось… — глухо вторил Таркхин. — И все равно… столько смертей!

— Но мир жив и теперь не погибнет. Считай это необходимой жертвой.

— Жертвой… — снова вторил Таркхин.

Когда мир взбесился, он сначала решил, что один брат все-таки убил другого и все кончено, вот стихии и сошли с ума. Но потом вгляделся, вслушался в ткань мира — и не обнаружил той угрозы, которую видел на протяжении последних нескольких лет. Вслушался еще раз — и впервые за годы тишина не ответила ему болью.

Угроза исчезла, но след ее исчезновения походил на ожог, на шрам. Кто-то постарался, отвратил от мира почти неминуемую гибель, но заплатил за это высокую цену. Так человеку отсекают ногу, спасая от гниения… И этот ураган, это землетрясение — и есть, похоже, та цена. Мир, несомненно, ее стоит… И все же: сколько смертей! Люди, звери, города и целые леса… Этих разрушений могло быть еще больше, но они, маги-хранители, вмешались, преградив путь стихии, не пуская в здоровые земли. Хотя их сил тоже не хватило бы, если б кто-то, а может, что-то не открыло доступ к могучему источнику, из которого, казалось, можно было черпать бесконечно.

Таркхин видел ярость стихий в виде змея, который спал тысячелетиями, но, отведав крови, пробудился, заворочался, вздыбил землю. Он знал: это лишь образ, который доступен смертному разуму. Пусть чародеи обладают колдовским зрением, но все равно их взгляд — это взгляд человека, не способный познать истинную суть надмировых сил.

— Но кто это сделал? — спросил Таркхин Калкэ уже в который раз, будто надеялся услышать какой-то иной ответ, кроме «не знаю». — Кто сумел разрушить эту гибельную связь между братьями? Если даже Изначальным это оказалось не под силу…

Калкэ в очередной раз пожал плечами.

— Кем бы он ни был… все должны быть ему благодарны… или им. Как знать, сколько людей в этом участвовало. И людей ли?

Таркхин устало вздохнул, подхватил выглаженный морем камень и в сердцах швырнул его в волны. Будто в горизонт, над которым клубились сизые тучи, переплетаясь с алыми брызгами восходящего солнца. Он отвернулся, перевел взгляд к югу. Где-то там находился его воспитанник. И был жив. Таркхин чувствовал это. Но точно так же чувствовал и то, что хоть вражда братьев перестала влиять на мир, она все еще влияла на Элимера, сжигая изнутри, корежа, коверкая. Но теперь это была уже только его битва и его испытание.

Небо посерело, потом засиял рассвет. Таркхин снова повернулся к воде, уставился на бьющие о берег волны и пробормотал:

— Элимер, бедный мой мальчик… Бедный мой мальчик…

* * *

Первое, что увидел Аххарит, очнувшись — невыразимо-прекрасное небо. Оно менялось на глазах. Низкие тучи расступались, и в просветах между ними сияло солнце, обрамляя иссиня-черные кромки золотом. Через небесные оконца проглядывала глубокая, пронзительная синь. Она ширилась с каждой секундой, а тучи все расползались, разрывались в клочья, растворялись в сверкающей голубизне.

Небосклон раскрасила радуга, но ее Аххарит уже не увидел: все затмила проснувшаяся боль. Он зажмурился, задрожал всем телом и, застонав, повернул голову. Оказалось, что рука ниже локтя придавлена каменным обломком. Аххарит ее даже не чувствовал. Зато плечо причиняло невыносимую муку. Кровь в нем пульсировала так, что казалось, вот-вот разорвет кожу.

Сжав зубы, он приподнялся на левом локте. На лице выступил пот, из глаз покатились слезы. Аххарит попытался сдвинуть камень, вытащить из-под него руку, но глыба не поддалась, а боль усилилась. Он упал навзничь и, не в силах сдержаться, закричал. Грудь тяжело, со свистом, вздымалась. Но все-таки получилось заставить себя вновь приподняться, оглядеться. Землю вокруг усеивали камни и трупы. Наверное, и его приняли за труп, раз не вытащили. Издали доносились крики, там наверняка бродили выжившие воины, но дозваться их не получилось, а больше просить о помощи было не у кого. Впрочем, даже если бы помощь пришла, все равно существовало лишь два пути: умереть или остаться калекой.

Аххарит перевел взгляд на далекое, разукрашенное яркими красками небо и вздохнул, собираясь с силами. Вытащил кинжал из ножен, снял пояс и, подтянув ноги к груди, отрезал одну штанину, положил рядом. Помогая себе зубами, перетянул пояс вокруг правого плеча. Потом осмотрелся, ища меч. Повезло: тот лежал неподалеку, можно было дотянуться.

Он сжал в ладони знакомую рукоять. Пальцы задрожали, Аххарит разрыдался в голос. Но решение было принято — страшное, но единственно возможное. Не давая себе времени передумать, он с размаху рубанул по правой руке.

Хлынула темная кровь, из груди вырвался вопль. Показалось, что легче умереть, чем чувствовать такую боль.

Прежде чем потерять сознание, Аххарит отбросил меч, схватил заранее подготовленную штанину и прижал ее к культе.

Он понимал, что все равно может умереть. Но это был хоть какой-то шанс, а смерть от потери крови в любом случае милосерднее, чем от гниения заживо.

* * *

Элимер отбросил придавивший его труп и поднялся. С минуту осматривал себя, прислушиваясь к ощущениям. Во рту чувствовался вкус крови, одежда была разодрана, один ботинок куда-то делся, левая кисть распухла, пальцы не сгибались. На руках, ногах, лице — порезы, ушибы, ссадины. На шлеме — вмятина. Тело болело так, что казалось, будто по нему промчался дикий табун. Но опасности для жизни Элимер не видел.

Он осторожно стянул шлем. Вмятина оказалась глубокой. От удара на голове выросла огромная шишка. Потрогав ее, Элимер скривился и отдернул руку.

Огляделся. Вокруг валялись мертвецы — свои и чужие. Выжившие либо умирали от ран, либо понуро брели неизвестно куда.

Внутреннего отклика увиденное не вызвало. Элимер отвернулся, поднял взгляд к небу и прислушался к себе. Привычный венец боли, отпустивший во время боя, снова сдавливал голову, но мысли оставались на удивление ясными. По крайней мере так казалось. Он знал, куда теперь идти и что делать, хоть и не понимал, откуда пришло это знание. Появилось, словно из пустоты, и сложилось в стремление добраться до места под названием Умгра. И он дойдет. Это цель, смысл, предназначение.

Элимер позабыл и об Иллирине, и об Отерхейне. Забыл и о своих людях, и о Шейре с Таерисом, и даже о том, что он — кхан. Стянул с какого-то воина сапог, надел на левую ногу и, глядя перед собой, чеканя шаги, двинулся на восток. Он помнил лишь одно название — Умгра, и лишь одно имя — Аданэй.

— Куда это ты собрался, кхан? — раздался за спиной смутно знакомый голос.

Элимер вздрогнул и обернулся. Несколько мгновений не понимал, кого перед собой видит. Потом взгляд прояснился, пришло узнавание.

— Видальд...

— Так куда ты собрался?

— В Умгру.

— Куда?!

— На юго-восток. Недалеко от Сайхратхи.

— Что, один?

Элимер кивнул.

— Далековато, — присвистнул Видальд. — И идти-то придется через завалы, и от разбойников скрываться... Они сейчас живо почуют безнаказанность, озвереют, — он прищурился. — И ты что же, вот так просто уйдешь? Бросишь войско?

— Брошу, — ответил Элимер, ни на мгновение не задумавшись.

— Ладно… — протянул Видальд. — А что тебе там понадобилось, в этой, как ее… Умгре?

— Кто. Аданэй.

— Ненадолго же тебе хватило нашей беседы, — пробормотал Видальд себе под нос и сразу усмехнулся: — И тебя ведь не переубедить, да? Тогда идем.

— Ты со мной собрался?

— Я же твой телохранитель. Придется. К тому же здесь уже ничего важного не случится. Война закончилась победой… каких-то там великих сил, — он махнул рукой. — Помнишь дикарское предсказание? Ну, то, где коршун падет перед куницей, а крепости обратятся в руины?... Ну, вот, кажется, это оно… Все, как и обещали ихние шаманы. И кто бы мог подумать?

Элимер посмотрел на него безразличным взглядом и промолчал. Отвернувшись, сделал еще несколько шагов.

— Эй! Подожди! Где твой Кречет? — окликнул его Видальд.

— Мертв...

— Обожди. Поймаю нам лошадок. Пешком-то далековато будет.

— Хорошо, — бесцветным голосом откликнулся Элимер.

Видальд вернулся спустя четверть часа, ведя в поводу двух коней — буланого и серого в яблоках. Перепуганные, они тревожно ржали, прядали ушами, норовили подняться на дыбы, но в конце концов с ними удавалось совладать.

— Ну вот, — Видальд приблизился к Элимеру, подвел лошадей. — Какой больше нравится?

— Все равно.

— Ну, тогда бери буланого.

Элимер протянул руку, схватил коня под уздцы, свободной рукой погладил по холке. Потом запрыгнул в седло и взглянул на Видальда.

— Поехали.

Тот кивнул, вскочил на серую в яблоках лошадь и поинтересовался:

— Кхан, а ты это… дорогу-то знаешь?

— Я ее чувствую. Меня влечет туда, как… как волка запах крови.

— Или как мотылька пламя…

— Что?

— Ничего. Это я сам с собой, — ухмыльнулся Видальд и воскликнул: — Что ж, в путь так в путь!