Хрупкие дети Земли (гет)

Они переоценили свои силы. Это было хуже всего. Уильям, конечно, ничего не знал об этом: то было мнение Авы, которым она с ним не делилась. И сам он вряд ли так думал. Внимательный, бесконечно, всегда внимательный... Просто безумно внимательный и нежный, он, похоже, жил теперь одним днем. Только сегодняшним, даже без точных планов на завтра. Не потому, что не думал о будущем, а потому, что не желал тратить свои силы и свое время на то, чего еще нет. Пока нет.

Но в это «завтра», — в отличие от Авы, — он очень верил. Теперь — за двоих. И так сильно, как никогда раньше. Это было видно по его глазам, по блеску его тревожного, чуткого взгляда. Он верил в их общее «завтра». За себя и за Аву Полгар. И гораздо больше, чем прежде, ведь теперь очень многое он делал за себя и за нее. Делал потому, что, кажется, по умолчанию, кожей знал и чувствовал: ни на что такое, — что люди зовут «надеждой», — у Авы пока нет сил.

Она же, со дня своего почти исчезновения, во многом словно училась жить заново, и, часто останавливая на Уильяме очень долгий, пристальный взгляд, наблюдала за ним, изучала его. Снова. И тоже так чутко, словно хотела постичь его душу и красоту, характер и нрав, — все то, чего не успела до того дня. А случись он так, что она бы не испугалась... Этого нового знания, которое Ава теперь высматривала в лазурных, беспокойных и резких глазах, не случилось бы.

Она очень хотела спросить Уильяма: не устал ли он, и что нужно делать, если это «завтра» у нее, — отдельно от него, — больше никогда не появится? Может, он знает? Ну, не может же он вечно тащить ее на себе. Так никто не может.

И так — нельзя.

Нечестно.

Любовь, а с ней и отношения, — если повезло, — дело взаимное, на двоих. И долго ли выдержит Уильям Блейк, этот, пусть и отчаянный, и опытный в своих личных битвах, но тоже во многом уставший и одинокий воин? Сейчас он сражается со всем и совсем один. Но так не может продолжаться долго...

Спрашивать вслух об этом Ава боялась. Ее глухая и черная тревога могла забрать у Блейка надежду, его личные силы. И тогда... что бы с ним стало? А она и так много, — излишне много! — забирает его. Его силу, его заботу, его тишину и уверенность... Ава не имеет права забрать еще и надежду. Вымыть ее своими, горячими, ночными и торопливыми от страха вопросами, в которых нет ни следа ото сна, и ни следа ее собственной, хотя бы самой слабой, надежды? Нет, так она сделать не может. И потому молчит.

А Уильям?..

Он все делает, за всем неустанно следит. Снова и снова, изо дня в день Блейк продолжает настаивать на своем, пока совсем невидимом оптимизме, который непременно, — и скоро, — для Авы Полгар, и для них обоих, наступит. Глубоко погруженный в ежедневный, примерный план их общих дел, который он составляет, — на двоих, с неизменно теплым от улыбки голосом уточняя у девушки ее пожелания на день предстоящий... Уильям делает все и не жалуется. Только изредка, в минуты замешательства или душевного, эмоционального смущения, когда андроид не сразу может разобраться в ситуации или в каком-то возникшем вопросе, он глубоко вздыхает. И молчит, словно уже сходит по лестнице вниз, — в свои слова и размышления, что вызвали у него эту растерянность.

Пропуская тревогу через себя, Блейк еще какое-то время думает о том, чему не находит решения, а потом отвлекается. Снова поднимается на поверхность, улыбается Аве.

И она тихо, — часто совсем неуклюже, — улыбается ему. И видит, и замечает, как нерешенные вопросы и мысли занимают его. Но Уильям может удивительное: он умеет пребывать в двух мирах одновременно. В том, своем внутреннем, где толпятся неразрешенные вопросы и обстоятельства, и в том, где в Блейке, — а теперь это всегда, потому что Аве, по ее личным ощущениям, не лучше, а хуже, — очень сильно нуждается его Ава Полгар.

За все время, что они проводят так тесно и близко, вместе, Уильям ни разу не упрекает, не злится на Аву, не проявляет нетерпения, не впадает в нервенность. Откуда он черпает силы? Откуда знает, как должно поступить?

Все устают.

Ава не раз видела, как человек устает. Она и сама была теперь таким, безмерно уставшим и безумно пустым человеком. Но Уильям... Терпение и нежность его кажутся бесконечными. От одной мысли об этой всемерной, потрясающей до глубины, заботе, Ава начинает плакать: так сильно это волнует ее. Так сильно она, еще убежденная в том, что ни такой помощи, ни заботы, ни ласки не заслуживает, Ава переживает свою нынешнюю, душевную, несамостоятельность.

С течением времени переживания выливаются слезами, и очень медленно, постепенно, ей немного становится лучше. А потом Ава ясно понимает: отныне она хочет именно такой заботы и любви, — плотной, осязаемой нежностью и лаской, пока закрывающей ее от мира и от всего возможного дурного высокой, надежной стеной. Но что, — тут же шепчет глубинный страх, — она будет делать, если все обрушится, и Блейк уйдет? Теперь уже точно, когда он сам, — первый, — видит всю громадную степень ее поражения и боли?..

Но Уильям, как прежде, рядом. Всегда с ней. И он, кажется, даже не мыслит о том, что они что-то не смогут преодолеть. Это тоже видно по нему. По его взглядам, которые он останавливает на Аве. По той нежности, которой он укачивает ее ко сну, — шепотом, обняв, и только им двоим слышно рассказывая о том, каким удивительным был сегодняшний, уже отгоревший за окном, день.

Он говорит ей о том, как, «на самом деле», они сходили сегодня в ресторан. Очередной, о котором журналисту Блейку «тоже теперь нужно писать статью». Он, улыбаясь в темноте, шепчет, что, кажется, спящему теперь в террариуме Хэму, «этот ресторан» понравился больше предыдущего. А когда Ава, хмыкнув, с замершим сердцем, шепчет в ответ, намеренно ли он берет всякий раз хамелеона с собой, Уильям, не раздумывая, утвердительно кивает. И, обнимая ее еще теплее, замечает, что Хэму, каким бы своенравным он ни выглядел, тоже нужны новые впечатления. Ава тихонько улыбается, греется в руках Блейка, и медленно засыпает. И спит хорошо, крепко. Впервые за долгое-долгое, — если не сказать «за все», — время.

Уильям рассказывает про их дни с неторопливой иронией, с легкой и остроумной шуткой, что вызывает у Авы тихий, пусть и снова краткий, но в иные секунды по-настоящему веселый, смех. Иногда такой, что она, опасаясь разбудить Хэма, закрывает губы рукой. Но продолжает смеяться. И пусть улыбка может вдруг резко сойти с ее измененного тревогой лица, в первые секунды смеха черные глаза девушки блестят, и страх снова обезоружен весельем и доверием. И в этом — главное.

Вот она, — та первая цель, которую Уильям преследует на самом деле: рассмешить, развеселить, вывести из темноты и тревожности свою Аву Полгар.

Развеселить ее так, чтобы тьма, которая (он замечает это по девушке и знает сам) никуда не исчезла и не делась, хотя бы немного рассеялась, потеряла свою плотность.

Но тьма часто еще была так близко, что от этого ему тоже становилось страшно. Хотя Уильям старательно, как говорят, «не подавал виду»: права у него такого не было, особенно сейчас. А когда страх поднимался и в нем, он делал самое банальное и до очевидности простое, — намеренно переключал свое внимание и свои мысли на то, что любил, о чем хотел и желал думать. Не всегда это выходило легко, но беспокойство, не получая его энергии, рано или поздно, оставшись совсем не у дел, вынуждено было отступить.

До нового нашествия.

Все терпение Блейка, его внешнее, почти абсолютное и невозмутимое спокойствие, не означали, что сам он не ведает страха в борьбе за Аву Полгар. За их совместное, общее будущее. Но он очень старался, даже чувствуя безотчетную, внезапную тревогу, не поддаваться ей. Иногда это получалось хуже, — и тогда андроид долго, как бы того не хотел, не мог отвлечь себя от паники, — а иногда лучше.

За все прошедшие дни он сделал для себя новое, неожиданное открытие: забота об Аве и внимание к ней, — которые, как девушке казалось, были направлены только на нее, и оставляли «в стороне» самого Уильяма, что было несправедливо, — помогали, в большой и великой степени самому Блейку. Занятый тем, чтобы отвлечь, развеселить и насмешить девушку, он смеялся и веселился сам. Так его личный страх, которого он не показывал, но который, тем не менее, был, с каждым разом, — так казалось Уильяму, — становился слабее. И, отводя Аву Полгар от ее темных вод, Блейк сам выходил.

Из своих.

Потому что они его тоже не оставляли. И порой, превращаясь из вод в пески зыбучие, уводили так далеко, что... если бы не Ава, — вся она, в любом своем состоянии, — он бы тогда не имел сил вернуться.

Но Ава — была. И нуждалась в нем. А он не меньше нуждался в ней. И потому каждый раз, даже самый кромешный и безнадежный, Уильям приходил назад, к ней. Ава Полгар, сама того не зная, самим своим присутствием, снова спасала и возвращала его. Как впервые, что было, кажется, очень давно.

Тогда, когда сам Блейк, каким бы упрямым он иногда себе ни казался, был уже на грани. Он стоял тогда почти у той же черты, которая сейчас, все еще, грозит Аве. Но он поможет ей, отведет ее от края. Ради нее самой, — прежде всего. А потом уже, после этой главной причины, потому, что она первая и единственная из всех спасла его. Не побоялась. И потому, что с тех давних пор он очень сильно полюбил ее.

Вернее, в начале страх у нее был. Но острое сочувствие к нему, тогда ей совсем незнакомому, — к тому же, андроиду, — вдруг перевесило все пределы человеческого разума. И она его просто, без слов, спасла.

Своим неравнодушием. И той болью, что, — если вспомнить взгляд, каким Ава взглянула тогда, во время космического путешествия, на него, — вспыхнула кратко в ее глазах, стоило только услышать скупую, совсем неуверенную в успехе просьбу андроида: о покупке, как о спасении.

Скажи ей об этом, и она не поверит, что все это — о ней. И Блейк пока не говорит. Еще не напоминает...

Но очень хочет, когда придет подходящее время, рассказать Аве о том незримом и незаметном волшебстве, что она совершила для него. И продолжает совершать сейчас, присутствуя в его жизни, и, тоже, со своей стороны, не оставляя одиночеству.

Единственным исключением из тех вечеров, когда Блейк повествовал об их ресторанных приключениях, стал тот, в который Хэм рассмешил Аву и Уильяма тем, что упал с ветки.

Во сне.

Ава охнула, испугалась, но не смогла сдержать смеха. Тем более, что веселье было не злым, — с долей испуга и искренней тревоги. Но растолстевший от заботы хамелеон, если и ударился, слетев вниз, то совсем немного, так как после обильного ужина он смог посильно забраться только на первую, самую низкую ветку. С нее же теперь и упал.

Конечно, услышав глухой «шлеп!», Ава и Уильям, слетев с кровати, подбежали к террариуму. Но помогать Хэму сильно не пришлось. Сон, если так можно сказать, смягчил и без того не грозное падение. И на мордочке зеленого в ту минуту хамелеона было больше недовольства и возмущения случившимся во сне неудобством, чем физической боли. Тем не менее, они вытащили Хэма из террариума, внимательно его рассмотрели, ошупали, погладили. И, успокоенные тем, что с ним все в порядке, — и все еще смеющиеся, — вернули хамелеона на место.

...Бесконечная, никогда до того незнакомая забота, которая в первые дни так непривычно беспокоила Аву, теперь буквально окружала ее. И она пристрастилась к ней. Так сильно, так полно и страстно, что вся прошлая жизнь, где ее не было, и не было Уильяма, теперь все чаще казалась Аве далеким, нереальным видением. «Но все это не может длиться так... долго», — думала она по своей давней и очень прочной привычке, пропитавшей все ее существо, просыпаясь от тревоги, от одного и того же, кажется, постоянного теперь сна.

Ава знала, что иногда ее сны становятся вещими. Сначала они только снятся, и потом, проснувшись, их можно даже забыть, но проходит время, и...

Вдруг, в какой-то момент, в каком-то пространстве, месте и времени, ты с изумлением обнаруживаешь себя в том самом мгновении. Из сна. И смутно, с волнением, вспоминаешь все, что видишь вокруг, как что-то уже знакомое. Это чувство не нравится. Но тебя, Ава Полгар, никто и не спрашивает. Может быть, это и есть то, что французы зовут deja-vu?..

Но как быть с таким сном, что терзает ее сейчас? С ним все наоборот. Из реальности он давно перешел в сновидение, и с тех пор мучает Аву своим появлением почти каждую ночь.

В нем она снова и снова говорит с Риз. Останавливает ее вопросы и беспокойство, спрашивает о том, можно ли ей принять душ? Не будет ли эта просьба странной? Риз она такой совсем не кажется, а сама Ава не особенно заботиться о том, каким все это внешне, со стороны, может выглядеть.

Теперь это не имеет значения.

Да, какое-то время совесть грызет ее, — медленно, со знанием дела, — и за то, между прочего, что для последнего шага она выбрала дом родителей Риз.

На это Ава слабо, почти безразлично возражает: она не выбирала. Она не знала, что окажется здесь. У нее не нашлось сил и скорости, чтобы уйти из офиса Келса быстрее всех, а потом... Только иногда выплывая из своей растерянности, она и не заметила, как оказалась в этом доме.

Ава была здесь. Однажды. В день, когда Риз знакомила ее со своими родителями. Ава Полгар тогда еще, практически, сбежала с семейного обеда.

Ну, хватит об этом.

Все лишнее.

Будь ее воля, она бы ни за что не стала делать этого в чьем-либо присутствии. Тем более, — в присутствии Риз, которая (тут и спрашивать нечего) никогда с подобным не сталкивалась. Но черта и терпение вышли именно сейчас, а она все еще в этом доме.

Стало резко, до крайности больно. И сама Ава, и все, что было в ней, во всей ее жизни, казались ей теперь неподъемным, безумно, громадно тяжелым грузом. И жаль, искренне жаль, что — так, и что — здесь... Но где бы взять силы, чтобы убраться, утащиться отсюда? Остаться одной?.. Ава неподробно и туманно представляет себе ужас Риз после. Чувствует резкий укол, — почти последний всплеск совести? — и идет в ванную комнату.

Руки на автомате, по привычке, тянутся к замку платья. Но Ава одергивает себя, напоминая, что в этот раз все будет иначе, и мыться она не станет. А значит, в том, чтобы снимать с себя одежду, прежде, чем зайти в душ, нет необходимости.

Ава вялая, медленная, почти безвольная. Звуки внешнего мира окружают ее и звучат, но не задевают, не трогают по-настоящему. Просто плывут внешним, отдельным фоном, не проникая и не беспокоя последней решимости. Пусть звучат, раз им так хочется. Конечно, — и как всегда, — мир потом пойдет своим чередом. Покатиться в закат, а ранним утром снова встретит солнце на востоке.

Как вчера.

Как раньше.

Как всегда.

Ничего удивительного.

«Мир будет, а я — нет», — отвлеченно думает Ава, и не находит в этом ничего плохого. Подумаешь, какая потеря. Да, конечно, все следовало сделать лучше. Подготовить заранее необходимое. Нет, не то, чтобы писать завещание, но... приготовить себя к уходу.

И прибрать свою жизнь. Чтобы потом не возникло ни спора, ни сумятицы, ни открытых вопросов. Стоило, наверное, обдумать все заранее. Очень подробно. Кто это сделает за нее?.. Распорядиться и о компании, и о делах личных...

Стала бы она писать прощальные письма?.. Может быть. Но сейчас, в эту минуту, — очень вряд ли. На письмо каждому из трех самых близких, — Уильяму, Келсу и Риз, — сил бы точно не хватило. А писать общее, одно на всех... как-то неправильно. Ладно, допустим, с одним письмом для Келса и Риз («тем более, они теперь женаты...», — медленно думает Ава, и болезненно усмехается) она бы справилась.

Но Уильям, ее любовь...

Он не заслуживает общего письма. И личного тоже. Он вообще ничего такого не заслуживает. И если есть тот и то, что ей страшнее всего оставлять, то это Уильям. И все, что связано с ним. Что Ава писала бы в письме к нему?..

Неизвестно.

Времени больше нет, а обратный ход невозможен. Безумно больно. Уходить от него, его оставлять. Кто знал, что она сможет так полюбить?.. Писать в письме к нему самое главное? Все те же слова, — вечные и чистые, а, по мнению многих людей, давно, ужасно банальные?

«Я люблю тебя».

Это правда. Она его очень любит. Так сильно, что слова вообще ничего не объясняют. Безумно больно и жаль. Но... тьма ширится, холодно и тесно плещется у ног. Ава теперь ее не выдерживает. У нее истратились все прежние силы. Может, она просто не успела к океану?.. Кто знает, вернись мисс Полгар вовремя в Назаре, но... камни посыпались так неожиданно. Хотя это вранье.

Она чувствовала.

Знала.

Не могла не знать.

Сначала камни падали дробно, едва заметно, по одному. Ава тогда еще бегала на большой скорости. И у нее было столько дел!.. Обвал предчувствовала, но не обращала внимания... Предпочитала не обращать или надеялась, отвлеченная Уильямом, что, несмотря на близкий обрыв, все получится?

«В этот раз — точно!»...

А, да... она написала бы в письме к нему, что он ни в чем не виноват. Уильям наверняка счел бы это иначе: ведь «все началось» с того момента, когда он, целуя Аву, и ничего о том не зная, завел ее руки вверх, над головой. И сжал запястья.

Но это неправда. Все началось не тогда. А с самого первого дня ее жизни. Никто, конечно, не скажет, почему с ней все вышло именно так. А у других — иначе. Часто — лучше. Вот, например, Риз. Только подружившись с ней Ава узнала, что в реальной жизни бывают счастливые семьи. А раньше все это казалось фантастикой. Да что там... раньше она об этом не думала. Не до таких мыслей было.

На улице.

Ладно, пропустим. Незачем делать драму.

И теперь уже все равно, почему у каждого, — она не любит этого слова, но, за отсутствием лучшего, оставит так, — своя «судьба». Почему одним везет, а другим — весь сизифов труд. Бесконечный камень. И только в гору.

Все это не важно. И не нужно теперь. Скоро все обнулится, Ава перестанет существовать. И до судьбы ее не станет совсем никакого дела... А с другими судьбами пусть разбираются те, кому они принадлежат. Какой им Ава Полгар советчик?.. Плохой. Очень плохой.

Не подготовилась.

Сорвалась.

И ни с чем не справилась.

Писем не написала, дела не разобрала... Кому отойдет компания? Что будет со Spider?..

Что ж... хотя бы Yut-stereo теперь утихнут, заткнутся. Поборники нравственности тоже. Найдут себе новую цель и мишень для нападок. Не то, чтобы Аву Полгар сильно терзали их обвинения или сплетни... Компанию продадут? Spider продержится, может, еще какое-то время. И даже, — на волне от ее сегодняшнего поступка, — наверняка взлетит в продажах, снова поднимется в «top». Хотя, если верить новым и последним данным прошлой недели, он особо оттуда и не уходил: Spider держится в пятерке лучших, любимых и самых популярных гаджетов...

Sunrise, Spider...

Хоть что-то у нее получилось. Она такого, конечно, не ожидала.

Никогда.

И тем более оглушительным, невероятным выглядел этот нечаянный успех в ее собственных глазах.

Это как Макбет после смерти короля. Вернее, после своего первого убийства.

Совершив его, он в ужасе смотрит на свои руки, и не может поверить в то, что сделал. А они — в крови. Знал ли он тогда, что это — только первая его жертва? Чувствовал ли, что раз преступив черту, станет убивать еще? Отныне — гораздо (кажется?) легче? И что кровь теперь, на самом деле, никогда не смыть? Даже если руки белые, внешне чистые?

Да-а... не самая удачная аналогия. Ну, да ладно. Что теперь... как есть. Ава любит свою компанию. Свое изобретение. Стоило поторопиться с франшизой для Португалии, открыть филиал Sunrise в Назаре? Может быть.

Но все остается, как есть: все началось, случилось и почти закончилось в одном и том же месте.

В Пало-Альто.

Говоря пафосно, он — ее личный Твин Пикс.

Ладно, Эв, кончай паясничать и кривить губы в усмешке.

И принимайся за дело.

Но людям нравится такое, правда. И если Spider взлетит в продажах сейчас, после того, как Ава Полгар порежет вены... В этом не будет ничего удивительного.

Люди такое любят.

Зрелища, слухи, тревожные, непонятные истории. Стоишь в очереди за звуковой панелью, и-и-и... — бац! — узнаешь по шепоту рядом стоящих или из лениво, просматриваемых от скуки, новостей о... «Им будет, что обсудить», — беззвучно, только губами, шепчет Ава.

Сердце от всех этих мыслей больно и дико скачет. Должно быть, пугается. Не хочет уходить? Боится замолчать? Ава с глухим, отвлеченным любопытством вслушивается в свои ощущения, всматривается в них. И не находит ясного ответа. Что она чувствует? Страх последнего удара? Есть такой? Она где-то читала, что эмоциональное состояние пациента очень сильно способно влиять даже на исход операции. Тревога и страх, напополам с паникой, способны вызвать настоящий хаос в организме, вплоть до смещения внутренних органов. И во время операции, с таким-то состоянием пациента... все может произойти.

Даже самое фатальное.

Смерть.

Легко!

Страшный сюрприз для врача, бесспорно. Он-то уверен (или, по меньшей мере, надеется), что пациент, конечно же, хочет жить. Но подарок такой, какой есть. Дареному коню, знаете ли...

Опять это насмешка, Эв!

В общем, это тот подарок, за который не сможешь извиниться: если бы знать самому, но... наркоз.

И ты.

Без сознания.

Тихий.

Смирный.

Немой человек.

...Ей сейчас очень страшно. Она — все еще здесь, и все еще не решается уйти. Медлит? Намеренно?.. И где теперь силы, которые она чувствовала раньше? Исчезли?.. Осталась одна пустота да дикая, очень давняя, усталость. Физически — холодно... Какую воду она включила?

«Эв, ты хорошо подумала?» — пробегает в мыслях. Ава смеется безудержно. Беззвучными, нервными толчками врезаясь, снова и снова, в стену.

Что это? Вопрос от инстинкта самосохранения? Он, наверное, в ужасе. И не верит, что она сейчас все доделает. Наконец-то. На этот раз до конца.

Ава захлебывается.

Слезами? Водой?

Чем?

«А как же Уильям?» — звенит внутри.

Наверное, сердце.

Как Ава его целовала! Блейка, конечно. Не сердце. Беззастенчиво и бесстыдно, — если только может быть застенчивость и стыдливость во взаимном поцелуе, — горячо... как в последний раз?

«То есть ты тогда уже знала?» — пугается, пытает сердце.

Ава молчит. Жутко тянет губы в ухмылку. Не все ли равно? Знала, не знала... Просто она тогда безумно захотела поцеловать Уильяма. И поцеловала. Со всей нежностью да иссохшей, безвоздушной страстью, что рвалась, обжигая ее, изнутри.

Он ответил.

И это было безумство. Их взаимное, личное, тайное. Она и не сомневалась, что Уильям поцелует ее. Он тоже такой... на грани. И страсть — как черта, — всегда, с самого начала, была заметна в нем. Потому они и горели вместе. Но... даже из этого, очень долгого поцелуя, пришлось возвращаться. Знала ли Ава, что это — прощание? Еще живым краем своего сердца... да.

Может, поэтому оно сейчас так болит? Совсем, кажется, не хочет уходить. И, несмотря даже на давние и открытые раны, хочет и дальше пытаться жить. Но Ава устала. Пытаться все начинать. Опять, опять и опять... до нового срыва. Сердце горит от боли. Как больно... никакими словами не описать. Картинки прошлого все кружатся, вьются рядом. Один момент, второй, третий... Боже, какая боль и тоска!.. Если бы только...

«Не делай этого, слышишь?! Он тоже тебя очень любит!».

Отстань! Все решено. Хватит. Устала.

«А что будет с ним? Ты подумала?».

Шутишь? Как она может об этом думать? Это — самое страшное. Первое в списке самого жуткого. После того, что она сейчас сделает.

— Ну же, давай, Эв!.. Режь! — требует от себя Ава.

Беззвучно, в слезах. Вся мокрая, тихая, мелкая.

— Режь! — воет она. И безумно боится. В ней все еще жжется, мелькает надежда. Но боль... так много! Надежда с нею не справится. И все же... почему так страшно?

— Такой сильный инстинкт? — шепчет Ава, смазывая тушь по лицу.

Можно выть без звука?

— Чтобы не напугать Риз.

Правая рука так сильно дрожит, что Ава даже не может опустить ее вниз, подвести к венам на левой... Она знает, как следует резать. Так, чтобы не ошибиться. И не очнуться. Те, кто точно решают уйти, режут очень-очень глубоко, по самому ходу вен.

— Как идут поезда... в туман... — шепчет Ава, снова отклоняясь к стене.

Она очень устала. И почти отключается. Но каким-то невероятным усилием выдергивает себя обратно. Ей нужен не обморок, а смелость для последнего шага. Так странно. Она вся залита водой, а губы — сухие. Едва разомкнулись, спеклись от сухости.

— Так вот... — продолжает Ава, возвращая себя к прежним мыслям.

Те, кто действительно решают уйти, режут вены очень глубоко. А это наверняка очень больно.

— Сейчас и проверим...

С волос капает, льется вода. Какое все мокрое!

Голова словно в огне.

А телу безумно холодно.

Надо скорее...

Отбросить волосы, от воды похожие на плеть, назад, за спину. Правую руку — вниз.

— Веди... к левой...

Да что же так сильно дрожит рука?!

— Перестань! — шипит себе Ава. — Не бойся!

И снова дрожит. От безумного, ледяного, трезвого страха. Она сильно и больно хватает себя за запястье левой. Лезвие, зажатое в правой, падает вниз. Всем смирно! Ни звука. Ни шага назад.

— Я все решила!..

«...Тогда почему ты видишь его? Как думаешь, что с ним станет? Что он будет делать, когда узнает, что ты...».

— Ну да, я не справилась... и хватит меня стыдить! И перестань показывать мне Уильяма! Это... невыносимо...

Но сердце, — если можно о нем так сказать, — думает иначе. Уильям Блейк, его лицо, моменты прошлого, отдельные фразы, шутки, выражение глаз... все это проносится сейчас перед Авой. Становится таким осязаемым, таким ощутимым и полным, что от этой резкой яви иные сходят с ума.

«Эви...» — звучит память его голосом.

Ава плачет. Поднимает и снова почти роняет лезвие: удерживает его кончиками пальцев в самый последний момент.

— Нет, только не это! Перестань!

Руки резко поднимаются вверх, Ава зажимает уши ладонями. Только не его, не его голос!

Лезвие, зажатое в безумно дрожащей правой, все-таки снова падает, и на этот раз уносится потоком воды к сливу, на дне душевой кабины. Ава долго, туманно и отстраненно смотрит на него. На то, как вода своим ходом, против часовой стрелки, кружит лезвие по кругу.

Смотрит.

И не знает, как поднять: дрожь в руках, во всем теле настолько сильная, что Ава не может управлять собой так, как решила. Лезвие крутится по кругу, рука дрожит, а собственная, деревянная неловкость, сводит с ума. К горлу поднимается, подходит и душит паника. Ни о какой четкости движений теперь не может идти и речи.

— Та-а-к... думай... о чем-то другом! — приказывает себе Ава бескровными, страшными губами.

Но сильное головокружение выбрасывает ее из реальности. Это от страха, от паники? Раньше такого не было!

«Раньше ты никогда так всерьез не хотела...» — шепчет ей все то же, ее, очень уставшее сердце.

Но в этот раз все иначе. Сердце, как и Ава, тоже это знает. И не тратит время на многие слова. И потому оно бьет Аву намеренно и сильно, только одним. Тем, что здесь, на границе сознания, еще способно ее задержать.

Уильям.

Мысли, воспоминания о нем... Скорее, как можно больше!

Ярче!

А что потом?

Сердце не знает. Пока оно делает единственное, что способно раздражать Аву в ее почти потустроннем, жутком, отсутствии: показывает ей картинки далекого или совсем недавнего прошлого. В каждой такой картинке — Уильям. Как самая сильная боль и любовь.

Причина жить дальше. Если, конечно, поверить, что иных причин нет. Неважно. С причинами они разберутся потом. Сейчас главное — вытянуть. Перетянуть Аву обратно, на сторону жизни. Потому что лезвие бритвы снова, — как бы долго она на него ни смотрела, — зажато в руке. А рука дрожать перестала. И если сердце не поторопится, не придумает что-то еще...

«Так что будет с компанией? Отдашь им свое изобретение? Без борьбы?».

Ава долго ничего не отвечает. И сердце пугается этой тишины. Проходит, проползает время. Вода льется. Ава — ужасно бледная. На каком-то из выдохов, едва отмахнувшись, она нестройно думает о том, что Келс что-нибудь придумает насчет Sunrise. Сердце снова грызет. Вопросами о том, а почему это Виттер должен что-то за нее «придумывать»? Ее компания? Ее и ответственность! Но Аве на эти доводы уже наплевать.

А если Sunrise уйдет ее недавно объявившимся родственникам? И все равно, что они ничего нового в компании, кроме придуманного ею Spider, не изобретут! Будут жить на доход от звуковой системы... «А он совсем не мелкий... совсем-совсем не маленький...», — шепчет, цепляясь за Аву, ее сердце.

Реакции нет.

Ава устала.

— Делай... — шепчет она.

Правая рука идет вниз, приближается к нежной, прозрачной коже на внутренней стороне левой. Такой прозрачной, что Ава видит переплетение вен под ней... Они синие, тонкие, похожие на притоки рек. Жар, бред, головокружение окружают, мешают ей. И сердце, вроде бы, теперь бьется только в одной точке. Пульсирует сильно и очень больно, сотрясая все ее тело.

— Собраться...

Плохое самочувствие отвлекает. Но Ава решила. Только бы снова не испугаться... За шумом воды, за безудержной дрожью тела, за паникой мыслей и диким страхом ей слышится звенящая пустота. Она зовет ее, дразнит скорым забвением... Ни физической боли, ни принуждения, ни страха, ни воспоминаний...

Ничего.

Рука с лезвием еще раз вздрагивает, резко поднимается вверх, на последних ударах пульса. Ава сглатывает вязкую, густую слюну. Вздыхает, опускает руку вниз, — к притокам реки на левой... Сердце дергается внезапно, — от громкого, оглушительного звука. Ава вздрагивает вслед за ним. И очень острое, тонкое лезвие бритвы проходит по руке.

Режет ее.

На поверхность выбегает кровь.

Красная, конечно.

Ава пробует улыбнуться, собраться, но... Придется снова искать лезвие, — оно опять упало, и... Безумно яркие, тревожные глаза смотрят на нее. Те самые, что так долго удерживали ее здесь. Они все про нее знают, и теперь наблюдают за ней.

Недоуменно, неповоротливо трясется в ее голове какая-то мысль. Продлить бы мгновение. Чтобы подольше смотреть в эти глаза... Ава чувствует, как кровь быстро и мерзко выбегает из раны. Гадкое чувство. Надо закончить. Но эти глаза...

— Уильям?..

Это последнее, что шепчут ее губы перед обмороком.

* * *

Тихий и судорожный, спрятанный за ладошками плач доходит до него постепенно, пробиваясь сквозь сон. Как волны моря, неслышно, с не сразу заметным шепотом идущие к берегу. Уильям открывает глаза, требовательно и резко рассматривает темноту.

Ничего. Только тот же плач Авы... Тот же, который он успокоил вечером, перед сном, или уже другой?.. Стряхивая с себя обрывки сна, Блейк обнимает девушку, притягивает к себе. Острые уголки лопаток немного расправляются, холодно касаются его груди. Рука Уильяма уходит вверх, — под полукружье, перебор тонких ребер.

— Эви?..

Вздрагивает.

Пугается.

Сжимается еще сильнее. За болью горячих слез не ожидала того, что разбудит его. Ава Полгар очень часто плачет. Но никогда — напоказ.

— Прости...

Почти не, едва слышно.

— За что?

Тяжелый, неподъемный вздох.

— За все. За то, что я — такая. А ты меня терпишь, все делаешь... А я ничего... не даю взамен.

Он тоже делает глубокий вдох. Надо снова напомнить очевидное. А для этого нужны силы.

— Мне не за что тебя прощать, Ава Полгар. И я не «терплю», а люблю тебя.

Крепче, сильнее обнять. Поцеловать в волосы. В висок, с дико скачущим, бьющимся в страхе пульсом. Под губами Уильяма он отдается ударами, и пока не утихает, не сбавляет свой крутой, слишком быстрый ход... Поцеловать, обнять и почувствовать, как перепуганно, сбито и тяжело стучит в груди ее сердце. Там, над перебором изящных и хрупких ребер. Рука Уильяма идет вниз, ложится на живот Авы. Ладонь его — теплая, а кожа под ней — ледяная. Вздрагивает.

Это паника. Ночная, очередная. Одна из тех, которых было уже так много за все эти дни... Резкие толчки под его рукой, идущие от сердца и пульса Авы, долго не успокаиваются.

Кажется, от них бьется, пульсирует даже ткань тонкой, большой футболки, заменившей теперь ей пижаму. Уильям нежно, успокаивающе гладит Аву. Терпеливо ждет снижения пульса. Сейчас... должно помочь.

— Тебе не противно? Прикасаться ко мне. Теперь, когда ты точно все знаешь.

Это тот, самый важный вопрос, который Ава, наконец-то, решилась задать. Важность ответа настолько велика, что даже трудно сразу сказать, сколько всего зависит от...

Уильям едва не усмехнулся. Не потому, что вопрос кажется ему смешным, нелепым или глупым. А потому, что с усмешки он давно привык начинать явное отрицание. Особенно в тех случаях, когда оно, — как сейчас, — совсем очевидно, а иного ответа и быть не может... Неужели Ава Полгар все еще тревожится о таком?.. Хорошо, что сейчас она только слышит и чувствует его. Но не видит лица. Ава могла бы это неверно понять, и тогда...

— Мне никогда не было противно. Ни в прошлом, ни сейчас. Наоборот. Я очень желаю тебя. И сейчас, и прежде.

— А-а...

Она снова вздрагивает. Хочет повернуться, взглянуть на него. Уильям ее отпускает, — чтобы было пространство для поворота. Хотя лично он предпочел бы гораздо дольше, как сейчас, ее обнимать. Черные глаза блестят в темноте, с тревожным неверием смотрят. И не находят в лице Блейка обмана. И тогда во взгляде Авы возникает, проносится, — почти незаметно, — иной страх. Страх новой, физической близости. Но Уильям, распознав, его предупреждает.

— Не бойся, не волнуйся, Эви. Все хорошо.

— Но... — горячо возражает она и замолкает.

Не знает, как это сказать. Как можно облечь в слова этот свой страх и тревогу?..

— Я обещаю тебе, что больше никогда не допущу той ошибки. И в будущем буду очень осторожен.

Ава громко сглатывает, но горло только царапает да жжет наждачная, горячая сухость. Она хочет спросить, а что если они никогда... Вернее, она никогда не сможет... Страх и смущение сжимают ей горло, мешают, не дают говорить. И единственное, что она, все же, может произнести, — это повторить прежнее. Правду.

— Ты не виноват! Ты не знал...

Жар и громада волнения разносятся по ее телу болезненным, сильным толчком, — от беспокойного, бедного сердца, — до, кажется, кончиков пальцев. Выскакивая румянцем на щеки, сильнее всего они бьют в голове: так горячо и оглушающе, что Ава в страхе хватается за руку Уильяма. Он отвечает объятием, спокойным, почти уверенным, — только концы слов, если очень внимательно вслушаться, сыпятся от едва заметного в его тоне волнения, — голосом.

— Все хорошо, правда. И все наладится. Для меня огромное счастье уже просто в том, что ты — рядом. И тебе не следует себя ни в чем винить. Я сделаю все, что нужно. Мне не тяжело и не трудно. Но если я что-то забуду или пропущу, не учитывая, то ты мне напомни, пожалуйста.

Ава молчит. Не верит до конца в то, что слышит. Рассудок говорит, что так, и такого просто никогда не бывает. А сердце болит, стучит в груди очень глухо, с очень сильной, тяжелой болью. Наконец, после долгого молчания, у Авы находятся хотя бы какие-то слова.

— Мне так хочется вернуть тебе все, что ты для меня делаешь!.. Я...

Уильям улыбается. В груди его, за глубокими шрамами, тоже вспыхивает, удивляя андроида, краткий разряд боли.

— Это не долг, Эви. И, если что-то считать, то ты сделала для меня не меньше. А гораздо больше.

Ава улыбается, хотя улыбка тут же гаснет.

— Я никогда не считала.

— Я тоже.

С огромным, великим смятением, отражающимся блеском в темных глазах, Ава смотрит на Уильяма.

— Я просто хочу, чтобы ты знал...

Глубокий, прерывистый вздох. Для этой фразы нужно больше сил и воздуха.

— ...Я очень тебя люблю. И я так тебе благодарна!..

Блейк кратко целует Аву в губы и улыбается.

— С моей стороны все предельно взаимно, Ава Полгар.

Ава хмыкнула, оценила небольшую иронию.

— И давно?

Взгляд Блейка переполнен теплом и чуть лукавым, колючим весельем.

— Я никогда не считал.

Ава смеется больше. Кажется, цель, которая заключается в том, чтобы услышать ее смех, снова достигнута.

— Просто не уходи. Будь со мной, Эви. Живи ради себя. Ради... новых открытий и впечатлений. У тебя все получится. Я вижу, как ты стараешься.

— Я?.. Я не могу хорошо стараться. Мне кажется, внутри все мертвое...

Уильям кивает.

— Я знаю.

— Как ты справился? Со своей болью? Я так давно хотела тебя об этом спросить.

— Я и не справился. Но мне всегда мечталось, что, даже в условиях дикости и боли, в этом мире должно быть что-то еще, что-то совершенно другое, — иного, высокого рода. Не может быть так, чтобы весь мир был всегда только таким, каким мне его представили люди в том подвале, в той клетке... Я всегда хотел это найти, об этом узнать... Ну, или все гораздо проще, Ава Полгар. И я банально упрямый.

— Нет, — Ава качает головой, — ты самый чудесный.

Уильям смотрит на нее, очень медленно, мягко улыбается. Звучащие, — пусть и невидимые, — слова незримо исцеляют его душу.

— Я... со временем понял, что, может быть, мне всегда будет больно. В какой-то, определенной степени. И раны всегда останутся. А их последствия тоже будут со мной. Может, они станут скверной чертой характера. Но... это так. Вспомни, как мы спорили раньше. Я могу быть очень... непримиримым, жестоким. Но я перестал своей боли сопротивляться, пустил ее к себе. После твоих слов о том, что иного выхода, как принять свои шрамы, у меня нет. Иначе выходит, что те твари, бившие меня, управляют мной. А я этого не терплю. Хочу все решать сам. Даже если потом что-то окажется ошибкой и глупостью. Это ты меня такому научила, Ава Полгар. Это ты мне первая помогла.

В глазах девушки горит изумление. Она долго такому не верит. Она?.. Помогла? Уильяму?.. Чему-то его научила?.. И еще. «Принять свою боль»... Во всей своей долгой и трудной, изматывающей до основания борьбе, Ава об этом, кажется, даже не думала.

— Нам выпало выдержать громадную боль, Эви. И, все-таки, выжить. Это можно рассматривать как абсурд, нелепость, насмешку или... новый шанс. Часть наших с тобой сердец, — если предположить, что мое у меня тоже есть, — после такого всегда будет ранена, навсегда сожжена. Мы с тобой навсегда состоим из пепла. И сожженные области не восстановить. Никогда. Это факт. Но... может, мы сможем начать новую жизнь? Даже такими? Зажать пепел в руке? Или, хотя бы, сделать такую попытку? Я искренне, и сейчас не знаю, получится ли. Потому что и теперь, в иные минуты, боль может быть нестерпимой и самой яростной. Но я больше не отрицаю ни ее, ни пепел... А просто... как бы это сказать...

Уильям пожимает плечом, и смотрит с краткой улыбкой вверх. Так, словно над его головой — распахнутое, все в звездах, чертовски красивое небо.

— ...Впускаю в себя свою боль. Разрешаю ей быть. И с ней теперь не сражаюсь.

Дыхание Авы перехватывает. Ее слезы давно иссякли и высохли. А она и не заметила, как. Ей безумно, до новой боли в груди, хочется что-то сказать, облечь в слова то, что происходит сейчас... Хотя бы попытаться!.. Но слов пока нет, — такое великое и неслышное у всего происходящего, для них обоих, значение. И она только смотрит на Уильяма во все глаза, затаив дыхание.

«Боже...» — думает Ава, и мысли своей не заканчивает. От громадного волнения ее снова бьет дрожь. Но теперь другая. Теперь это дрожь не от страха, а от трепета и великого осознания... Ну, с кем еще она может говорить о таком?.. Так открыто и честно, без страха показаться «не такой»? С правом назвать все своими словами, громко, во весь голос? Боль — болью, отвращение — отвращением... И не просто назвать, а даже быть в этом, испытывать все эти чувства, эмоции, и... На этих темных дорогах знать, что в чудесном сердце Уильяма Блейка, — которое, конечно же, у него есть! — для нее не найдется ни жестокости, ни осуждения?.. Но любовь и понимание. И горькое, их общее знание боли, которое тому, кто того не изведал, не объяснить...

Какая-то громадная грань ее боли, преграда на светлом пути, ломается, рушится в душе Авы. То незримо, но точно начинается в ней и в ее сердце великая, душевная работа. Обратно к свету.

Последствия этого обрушения станут заметны не сейчас, но потом. Вдруг, неожиданно они станут однажды подарком, которого она никогда-никогда не ждала. Потому что была уверена, что не сможет. Ни справиться, ни преодолеть, ни выжить. С той громадной зоной поражения, что есть у нее? Нет! Но теперь... Ава вдруг с резким, страстным любопытством и дикой, только что открывшейся жаждой думает о том, а как это: постараться жить? Заново? Это возможно? Ей, с ее пепельным сердцем? Которое, — Уильям в том бесконечно прав, — никогда, от испытанной боли, не станет полностью живым, но всегда теперь будет раненным, больным, с пеплом? Как это — не сопротивляться боли, принять ее? Она сможет?..

Аву потрясает все это новое, сравнимое для нее по масштабу с величайшим, самым невероятным открытием. В душе так много боли, и так громадно много тепла! И любви! Любви... Ава дрожит и плачет от самого первого, пока только краткого понимания того, что теперь она и Уильям настолько близки. Как молния, сверкнув очень ярко в ее мыслях, оно тут же скрывается, едва показавшись ей. Она пробует, и улыбается, пытается даже смеяться сквозь горячие слезы. И ничего страшного, что то осознание пока убежало. Ава найдет и встретит его потом. А пока... Они, в самом деле, могут честно, с открытым сердцем, говорить обо всем, даже о... боли?

Подобная близость и откровенность потрясает до основания, кажется невероятной, касается самого сердца, самой души. И все, что Ава может пока сказать или сделать, — это повторить Уильяму о своей любви. Обнимать и целовать его. Горячо и безумно, до дна всей своей боли, и — очень нежно. И пусть вся эта близость никогда, никогда не кончается.

* * *

— Ава Полгар, ты уверена, что мне не следует пойти с тобой?

— Уверена, — отметив про себя, как беспокойно Уильям отстукивает ритм по рулю автомобиля, повторила девушка. — Я хочу поговорить с Келсом сама, одна.

— А если он поведет себя как...

— А если он поведет себя так, то это даже к лучшему.

Девушка жестоко усмехнулась, одергивая короткую, черную куртку, которая на этот раз была женской, и — точно ей по размеру.

— Я хочу знать истинное мнение Келса обо мне и обо всем, что произошло. И если он молчит, то я сама приду к нему и спрошу. А в твоем присутствии он наверняка начнет себя сдерживать.

— Потому что пусть он только попробует...

Ава улыбнулась, на этот раз по-настоящему, поцеловала Уильяма в щеку.

— Спасибо тебе. Я справлюсь. Настало время узнать, какие мы с ним друзья на самом деле. Не так ли?

Уильям повернулся к девушке, взглянул на ее губы, изогнутые все той же жестокой усмешкой, что была с ней сегодня с самого утра, и на ее лицо, измененное нетерпением и глубоким волнением, которая Ава, — за этой самой усмешкой, — пыталась не показать, и ничего не сказал.

Девушка ответила разглядывающему ее Уильяму внимательным взглядом.

— Хорошо. Я подожду тебя здесь, Эви.

Ава кивнула, сделала глубокий вдох и вышла из Land Rover.

С того ночного разговора, в конце которого Ава его зацеловала, прошло несколько дней. А перемены за это краткое время были такими, на которые, даже по мнению Блейка, не слишком много знающего об этапах душевной организации людей, должно быть, обычно уходит гораздо больший срок.

Но тот разговор, похоже, стал для Авы живительной силой и триггером. Одновременно. С молниеносной скоростью, благодаря все той же поддержке и заботе Блейка, ее внутренние раны начали изменяться, постепенно, неровно затягиваться. Словно они только и ждали того момента, когда Ава просто позволит им быть, и перестанет мучить себя ими. Да, они никогда не заживут. Но чуть-чуть, по поверхности, закроются. А это уже много. И пусть пленка, — как рубеж, — за которой раны сокрыты, будет самой тонкой, она, все же, при новом прикосновении к ним, сумеет уберечь их, на первый раз, от грубого, болезненного касания.

Ава, следуя своему любопытству и словам Уильяма, решила испытать его метод на себе, и оставить свое сердце в покое. Не разбирать прошлое, не тревожить раны, перестать терзать себя, и — тем более, — вести бесконечные душевные «раскопки» в том, что было.

Все это стало новым, совершенное непривычным для нее. Она далеко не сразу, и не со всем справлялась, она оступалась и ошибалась. Была то очень эмоциональной: торопливой, поспешной, нетерпеливой, то очень тихой и молчаливой. Но душевная, большая, очень важная работа в ней шла, продолжалась.

И Ава, помня другие слова Блейка, — «у тебя все получится, Эви. Я вижу, как ты стараешься», — стала стараться больше. Вернее, так: она стала стараться искренне, на самом деле. И теперь, не мучая себя, и не узнавая, как там обстоят дела на ее душевных разломах из прошлого, Ава, блестя глазами и заручившись изрядной долей куража, любопытства и сарказма, пробовала для себя иное, другое и новое: настоящий момент, этот день, текущую минуту времени.

Забота Уильяма громадно ее поддерживала и спасала на каждой неровности нового, шаткого пути. Но за эти дни Ава и сама стала очень деятельной. В ней вновь стала проявляться, — сначала короткими вспышками, — та скорость и та энергия, что были так характерны для нее в прошлом. Она даже стала придумывать, строить планы на «завтра».

Все это очень радовало Уильяма, но даже он не ожидал от девушки такой яростной, жадной и жаркой энергии.

Перечитав с любопытством все его статьи, написанные для журнала Роджера Бейли, Ава сама напомнила своему любимому андроиду, что, если следовать его списку и плану, то для посещения у него остался еще один, последний ресторан в Сан-Франциско. Но удивительное дело: сам Уильям не горел ни особым желанием посещать его, ни позже писать о нем статью. А вот Ава Полгар очень хотела. И своей кипучей энергией едва ли не вынудила Уильяма поехать в ресторан, и перестать откладывать написание последней рецензии «на потом».

Блейк, — надо отдать ему должное, — не заставил себя ни ждать, ни уговаривать. Понаблюдав за Авой подольше, он пришел к еще неокончательному и пока не очень твердому выводу: о том, что перемены, происходящие с ней, — это не только внезапный выплеск энергии, но и то, что, может быть, уже возможно назвать в какой-то степени «проблеском осторожного оптимизма». Так, по крайней мере, он сам обозначал это про себя.

Они съездили и в Сан-Франциско, и в ресторан. Но последний на них особого впечатления не произвел. Рецензию Блейк, конечно же, написал, хотя самое неожиданное и веселое ждало его после, когда, Ава, дождавшись, пока он поставит точку в последнем предложении, — она все время, пока он печатал текст на планшете, то обнимала его, то кружила вокруг или, заглядывая через плечо андроида, смеялась новой, только что написанной им, ироничной фразе, — сначала долго целовала его, а потом, сверкая лукавым взглядом, забрала у него планшет, и расхаживая по спальне, стала громко и весело, с подчеркнутым выражением, читать написанное Уильямом вслух.

Увлеченная этим занятием, с длинными, распущенными волосами, она бродила по комнате в громадной для нее футболке Блейка, — которую сама же у него и забрала (и о том его не спросила), — читала вслух, смеялась и снова читала.

А Уильям, удивленно наблюдая за ней и слушая шутки Авы, наконец-то разрешил себе расслабиться. И выдохнуть. И тоже, — просто улыбнуться. А не подозревать и не высматривать приближение нового обрыва.

— А как моя одежда оказалась у тебя, Ава Полгар? — улыбаясь привычно и лениво, уточнил Блейк.

— Очень легко. Она мне понравилась и я ее у тебя забрала. Мужские футболки вообще часто гораздо интереснее женских. Я считаю, это несправедливо.

Уильям рассмеялся.

— Я, вообще-то, очень не люблю, когда кто-то берет мои вещи.

Ава хмыкнула, пожала обнаженным плечом, с которого давно съехал широкий ей ворот темно-серой футболки с небольшим, ярко-желтым карманом на груди, прокрутила на экране планшета текст статьи, и ответила, прежде чем продолжить читать:

— Знаю. Но мне — можно.

— Ты так уверена?

Девушка перевела на Блейка взгляд.

— Конечно. Я же твоя Ава Полгар. И ты меня очень любишь.

Она хотела улыбнуться после этих слов, но улыбка от внезапной внутренней боли сломалась. Ава схватилась за горло и резко наклонилась вперед.

— Эви, что? — быстро спросил Уильям.

Она не ответила. Покачала головой, выставила руку перед собой и немного в сторону, показывая, что справится. Сейчас справится. Сама...

Тревожный Блейк, готовый сорваться к ней в любую секунду, все же, следуя просьбе, остался на месте. Ава справилась с болью, подняла на него глаза. И тихо-тихо спросила:

— Ты же меня, и такую, любишь?..

Он резко кивнул. Подошел. Выдохнул. И единым рывком прошептал:

— Конечно! Эви!

Ава прижалась к нему и глубоко вздохнула. Потом, успокоившись, поднялась на носки, поцеловала Уильяма в шею, и сказала, что дочитает статью.

Уильям осторожно улыбнулся и промолчал. Внимательно наблюдая за Авой, он не особенно слушал свой текст, который девушка, выдохнув, продолжила читать вслух. Электронное сердце его топило то беспокойство, то великая радость. За Аву Полгар, — которая, действительно, «его», — и за то, что она действительно, очень старается. И не сдается. Ну а то, что часто оживленность ее была приправлена толикой сарказма, Блейка ничуть не смущало.

— Уильям? Уильям Блейк!

— Да? — выходя из своей задумчивости, немного растерянно, отозвался андроид. — Что такое?

— Что ты об этом думаешь?

— О чем?

Ава улыбнулась. Какие размышления унесли всегда внимательного Блейка так далеко?

— Я хочу завтра заехать к Келсу, поговорить с ним.

— Лично мне это не кажется удачной идеей. Но я, как и сказал ранее, не стану тебя отговаривать.

Девушка кивнула. Но сказала:

— Прошло много времени... с того дня. А он до сих пор молчит. А я хочу знать, что он обо мне теперь думает.

— А не все ли равно? Его молчание и отсутствие говорят сами за себя.

— Мне не все равно.

— Поэтому ты решила взять офис Виттера приступом?

— Как друг я имею право знать его мнение. И хочу знать.

Ава прошла по комнате, закрыла планшет обложкой, оставила его на столе, и села на кровать рядом с Уильямом.

— Даже если я ему больше не друг.

— Эви...

— Но на правах, хотя бы, бывшего друга... я имею право знать.

— Мне жаль.

Ава отрицательно покачала головой.

— А мне нет. Почти. Я хочу ясности.

— Я поеду с тобой.

— Хорошо. Спасибо. И... знаешь, у тебя получилась замечательная статья, Уильям Блейк.

— Да?

— Да. Я даже могу сказать, что ты — мой любимый журналист.

Андроид усмехнулся.

— Только журналист?

Ава сделала вид, что всерьез думает над этим вопросом.

— Пока да. Во всем остальном я еще не уверена. Надо как-нибудь проверить.

— Так давай проверим сейчас, Ава Полгар.

* * *

— Доброе утро, Келс. Как дела?

Ава, не глядя на друга и не дожидаясь ответа, зашла в кабинет Виттера, закрыла за собой дверь и села в кресло для посетителей, что было выставлено напротив адвоката, по другую сторону от его письменного стола.

— Я перезвоню, — сказал в телефонную трубку Келс, и закончил разговор с невидимым собеседником.

Удивленный взгляд его перешел на Аву. На ее замкнутое, решительное лицо с блестящими глазами и на всю ее фигуру, одетую в это утро в белую, классическую рубашку с длинным рукавом, черную юбку-карандаш (она была девушке чуть ниже колена, но, за счет черных лодочек на высоком и тонком каблуке, очень выгодно подчеркивала фигуру, даже с учетом небольшого роста Авы) и тоже черную, короткую и приталенную куртку, которую девушка, пока Виттер завершал свои дела перед разговором с ней, быстро сняла и небрежно, нервно скомкала в кресле рядом с собой.

— Ава... доброе утро, — выдохнул Келс.

Так, словно внезапно ему пришлось поприветствовать явившееся перед ним привидение. И встреча эта, судя по лицу Виттера, очевидно застала его врасплох. Но прятаться было уже некуда, а потому, все что оставалось Келсу, — это быть, как прежде, вежливым, и скрывать за корректностью установленных словесных форм свое искреннее, полное нежелание встречи.

— Да, это я.

Ава откровенно, вызывающе улыбнулась и впервые взглянула на Келса. Лицо его, даже со всеми приложенными им стараниями, выглядело все еще слишком изумленным. И изумление это вышло намного дальше тех рамок хорошего тона, которые он очень постарался на себя наложить.

— Не ожидал увидеть меня? Живую, в здравом уме и в твердой памяти?

Келс громко и сухо сглотнул, выдавая свое замешательство, и это вызвало у девушки еще большую улыбку.

— Не ожидал, — негромко признался он, намеренно игнорируя вторую часть фразы.

И замолчал. Ава молчала тоже. Осмотрев только для виду кабинет, в котором она до этого дня бывала слишком часто, чтобы удивиться хотя бы какой-то детали в его обстановке, девушка вернула свой колючий, пристальный взгляд к лицу друга.

— Я хочу знать, как мои судебные дела, Келс. Есть изменения?

— Нет. Все также, — избегая взгляда Авы, ответил Виттер. — На тех же стадиях, без особого движения.

— Как мило!

Губы девушки растянулись в широкой, закрытой улыбке.

— Как мило, что за время, которое мы с тобой не виделись, ничего не изменилось. Это ли не признак стабильности.

— Судебные дела редко бывают быстрыми, Ава. Ты это знаешь.

— Да-да... — со вздохом отозвалась она, продолжая смотреть на Келса. — Это мне хорошо известно. Ну, а как ты? Как твои, как ваши дела? Как Риз?

При упоминании своей жены Келс вздрогнул, и скомканно, глухо сказал:

— Нормально.

— Это хорошо, Келс. Если уж я смогла прийти в себя после почти попытки самоубийства, то и с Риз, и с тобой все должно быть очень хорошо.

Виттер покрутил головой из стороны в сторону, словно не знал, куда себя деть, и куда — смотреть. Ослабив, по привычке, узел галстука, он тихо спросил:

— Зачем ты пришла, Эв?

Ава рассмеялась. Откинулась в кресле, а потом снова впившись взглядом в лицо Келса с закрытыми глазами, наклонилась вперед, еще пристальнее его разглядывая. Его, и то явное нежелание, преодолевая которое, Келс с большим трудом говорил с ней.

— Я? Ну, я уже сказала: после стольких дней безвестности я просто хочу знать, как мои судебные дела.

— Я уже ответил. Все в порядке. Хотя и без особого движения.

— А еще, — не отставая от Келса, и не спуская с него своего горящего злостью и болью взгляда, громче сказала Ава. — Я хочу знать: я и ты, Келс... Мы еще друзья?

Виттер вздрогнул под прозвучавшим вопросом. Он осмелился, наконец-то, прямо взглянуть на Аву, и был поражен тем, что увидел в ее лице.

— Что за вопрос, Ава!

— Хороший вопрос. Мне нравится. А тебе?

Келс вздохнул тяжело, уже даже не пытаясь показать, что выдерживает и эту тему, и манеру разговора.

— Я не понимаю твоей иронии, — прошептал он.

— А это не ирония, Келс. Это — злость и обида. На моего друга, которому, как оказалось, плевать на меня!

Голос Авы, — хотя она очень старалась, — все же, сорвался. Но она смирила себя и продолжила, несмотря на выступившие слезы, пристально разглядывать лицо друга.

— Мне не плевать, Эв. Я... — Виттер схватился за ручку кресла, перевел взгляд за окно. — ...Не знаю, что сказать. Я не знаю, что с таким делать! Это меня пугает.

— Пугает?

— Да!

— Что именно тебя пугает, Келс?

Голос девушки зазвучал вкрадчиво, тихим шепотом, и Виттер замотал головой, словно опасался, что и на него найдет, — от ее тона, — какой-то дурман, темный морок.

— Все это! Все, что ты делаешь! Как ведешь себя, как одеваешься, как выглядишь! Я умом понимаю, что тебе плохо, но...

— Но?..

Келс повернулся к Аве. Взглянул на нее с болью и страхом, совершенно потерянно.

— Я не понимаю этого! Не принимаю! Этого твоего сарказма, крайних состояний, твоей злобы... попытки самоубийства, насмешки над собой, в конце концов! Пойми, это для меня слишком! Чего ты хочешь добиться? Я не хочу принимать участие в таком! Я не хочу быть участником, когда ты губишь себя! Может, я трус? Но мне страшно! Я не хочу всего этого знать! Я не хочу видеть, как ты режешь себе вены, а потом заявляешься сюда с вопросом «как дела?»... Так, будто это нормально! Так, словно этого не было! Но это было! Было!

Ава усмехнулась, но за громкостью собственной речи Виттер ее насмешки не услышал.

— Вот именно, Келс. Было. Это было в реальности. Но ты... выходит, даже боишься говорить об этом? Это ты хочешь спрятаться, сделать вид, что ничего не было! Поэтому ты не появлялся. Скажи, я пугаю тебя? Тоже? Как Риз?

Голос Авы совсем сорвался, и теперь она даже большой силой не смогла себя удержать.

— Именно ты делаешь вид, что ничего не случилось! Как ты... Ты не захотел видеть меня, я права? Ты не зашел, не пришел вместе с Риз! Ты, мой друг!..

— Вряд ли я смогу быть тебе другом после всего этого, Эв. Прости. Мне искренне, очень жаль. Когда я... узнал о тебе, я... Просто не знал, что сказать. Мне было так жаль тебя! И тогда, и сейчас. Мне очень жаль, что все это было с тобой. Но пойми!.. Я... Такого поведения принять не могу. Все эти крайности, самоубийства, экстравагантность, поцелуи напоказ... Все это... слишком для меня.

Высказавшись, Келс, наконец, смог свободно, полной грудью, вздохнуть. Договорив, он выскочил из кресла и ушел, почти убежал, в дальний угол кабинета. Остановившись возле шкафа, в котором, в день знакомства с ним, Риз искала аптечку для того, чтобы помочь Аве, он замолчал и затих. На месте Авы, — кажется, даже вместо нее, — тоже была одна, сплошная тишина.

— Ясно, — громко, чтобы Келс ее слышал, проговорила она после долгого молчания. — Интересно, а что бы ты сказал, если бы подобное случилось с Риз? Развелся бы с ней? Перестал любить? Бросил?..

Подумав о чем-то, Ава жутко, тихо рассмеялась.

— «Вряд ли я смогу быть тебе другом после всего этого, Эв»?.. Выходит, тебе не очень страшно. И не очень жаль. Меня, и того, что со мной случилось. Но это не страшно. Спасибо за честность, Келс. Ты прав, «все это» — только мое. Тебя, в самом деле, тревожить подобное не должно. Да и с какой стати? Главное — держать лицо и соблюдать приличия. И ничего о «таком» не знать. И запечь индейку на гребаный день благодарения! И встретить его, как полагается, благообразно, с семьей, за столом: папа, мама, сын и дочка! А улица и изнасилование, которого не можешь избежать, потому что у тебя банально не хватает сил... А тебя, прежде, чем изнасиловать, под общий смех, бьют, чтобы ты была смирная... Все это, некрасивое и недостойное, не должно тебя тревожить!

— Ава!..

Девушка, вздрогнув, поднялась из кресла, собрала свои вещи, сумку и куртку, и медленно пошла к двери.

— По условиям нашего контракта, ты обязан предупредить меня за два месяца. В том случае, если по каким-то причинам не сможешь дальше исполнять обязанности моего личного юриста.

— Я думал об этом, — быстро заговорил Келс. — Я остаюсь, Эв. Вести твои дела. Как адвокат. В этом ничего не меняется. Все будет, как прежде. Я доведу все процессы до конца. Мы все выиграем, я уверен.

Ава сломанно улыбнулась.

— Как благородно! Спасибо. Отделил дела от неприемлемой грязи? Значит, «мы выиграем»? Ну, хоть что-то мы выиграем, Келс. Если в главном, что касается нашего общения, уже проиграли. А, да... Прости. Забыла. Ты не любишь, боишься сарказма. Оставайся, если действительно хочешь. А вот я подумаю. И, может быть, найду себе другого адвоката.

— Эв, я же сказал, что все сделаю! Как нужно!

Девушка усмехнулась. Почувствовала, как по лицу бегут слезы, и со злостью смахнула их.

— Я сообщу о своем решении.