Хрупкое счастье хранят дневники (гет)

19 августа, понедельник

Суйи пришлось выписать раньше нас на день, потому что у неё продолжаются съёмки. В последнее время она безумно много работает. Но есть надежда, что её карьера станет ещё успешнее, когда эти сериалы выйдут. Пока что мы не знаем, когда их покажут по телевидению. Хотя наверняка скоро, ведь иначе зачем всё снимать в такой спешке?

Наш последний свободный денёк прошёл очень неоднозначно, потому что кто-то отдыхал (Шинву и игры на телефоне), кто-то работал (Икхан и проверка безопасности полицейского сервера — ой, или чего-то подобного), а кто-то учился (я и миллион несделанных номеров по математике и физике). В итоге я постоянно дёргала Икхана и мешала ему работать, а всё как раз из-за этой физики, которую я никогда толком не понимала. Гуманитарий я — и точка! Взамен я пообещала как-нибудь помочь ему с литературой, но Икхан только неопределённо хмыкнул. Он что, всерьёз надеется попросить чат-бот написать ему сочинение? Но они пока не умеют писать так, чтобы учитель не отличил… Или Икхан нашёл местечко, где уже умеют? Всё-таки он не простой школьник. Его бы таланты — и на реальную учёбу, а не такое читерство.

Потом мы немного поиграли в монополию (в смысле, для этой игры немного, потому что в неё можно играть и куда дольше), и пора было уже идти на ужин и ложиться. (Что мы, разумеется, не сделали; я вот пишу дневник при свете от телефона, а мальчишки болтают). Завтра с утра нас должны выписать, так что после обеда мы уже пойдём в школу. Шинву нас подначивает всё-таки не ходить, но мы не согласны. У нас не так и много освобождений по ходу года, и будет глупо одно израсходовать даже не на весь день, а на половину…

Как бы там ни было, мы все восстановились после того, что с нами было, так что уж школьный-то денёк как-нибудь переживём. Надеюсь, учителя будут к нам снисходительны.

20 августа, вечер

У меня не было обеденной перемены, чтобы успеть всё записать, потому что я пришла, как и было велено, уже после обеда. Так что я сразу окунулась в учёбу и весь день пыталась поспевать за одноклассниками, которые ничем не травились и не болели, а потому из учебного процесса не выпадали, после каникул уже разогнались и думают куда быстрее, чем я.

Но вот теперь я наконец-то дома, поэтому могу записать всё, что хотела. А набралось кандидатов для записи порядочно.

Когда я пришла в школу, мне сразу бросилось в глаза, какое всё внутри новенькое и ухоженное. И нет, вовсе не потому что я по школе соскучилась! (Я и пропустила-то всего ничего, когда бы успела соскучиться?) Всё словно сияло чистотой несмотря на то, что день был унылый и пасмурный. Никто не обратил на наше с парнями возвращение никакого внимания, но мы совсем не обиделись. В конце концов, новые тренажёры на спортплощадке куда интереснее, правда? Шинву, который славно выспался в больнице, тут же полез их все тестировать, и его вердикт оказался для школы очень лестным. «По-моему, я школу проклял в конце каникул, — задумчиво проговорил он. — Её и правда как будто разбомбили и заново собрали, но она от этого только выиграла». Зато доску нам на электронную так и не заменили, и у меня огромный вопрос ПОЧЕМУ. Вроде в двадцать первом веке живём, а всё мелочком по доске царапаем. И не говорите, что у школы денег нет. Мы так энергию экономим, что ли? Других объяснений просто не вижу.

Встретившиеся на воротах Тао и Такео нам дружелюбно кивнули, а Аджосси в явном замешательстве схватился за рацию, лишь бы не смотреть на нас. Очень сильно напоминает то, как я в начале нашего знакомства с ним общалась. Тоже не знала, куда смотреть и чем руки занять. Но в итоге он поборол своё волнение и тоже поздоровался, почти как ни в чём не бывало. Только на мне взгляд задержал чуть дольше в каких-то раздумьях, но так ни на что и не решился.

Я знала, почему он сомневается. Но не могла же я с ним открыто заговорить, когда рядом с нами Шинву и Икхан, да и Тао и Такео на нас смотрят? Поэтому я ничего и не сделала, сама не догадываясь, что это тоже было ошибкой. Когда на другой перемене я пошла гулять по школьному двору, попутно любуясь новенькими скамейками и гадая, не новое ли покрытие у нас на стадионе, мне встретился Аджосси уже в полном одиночестве. Я уже было хотела подойти и нормально поговорить, как поймала его тяжёлый взгляд и не менее тяжёлые раздумья.

«Раз она всё забыла, стоит ли напоминать? — страдал над неразрешимым вопросом М-21. — Если наши отношения — это ошибка, не лучше ли их не возобновлять?»

Я так и вспыхнула. Слишком растерялась, чтобы тут же ему в лицо высказать всё, что я думаю по этому поводу… наверное, потому что в первый момент я ничего и не подумала. Так что я просто махнула рукой, а он мне кивнул, и мы разошлись в разные стороны. А что, если эти два случайных движения символизировали расставание?

Потом накатила обида. С какой стати он решил за нас двоих? Что это за подлый приёмчик такой, излюбленный у всех, кто достаточно долго поживёт в доме директора Ли: ни о чём и никогда не сообщать «детям»? Давайте принимать за них важнейшие в жизни решения, давайте радоваться, когда у них стёрта память, потому что тогда не придётся ничего объяснять! Под предлогом заботы об их чувствах и безопасности будем им постоянно лгать! Ну почему они все так поступают?!

Вот так я подумала, вскипела и ушла угрюмо сидеть на новой скамейке под деревом. Нет, ну а поговорить нормально?! Почему первая же трудность — и он сбегает, как трус? Даже я, на что уж робкая и неуклюжая, сбегать не собиралась! И… и только из-за того, что рассердилась, тоже так поступила… Надо-то было сразу всё прояснить, а так проблема только усугубилась. Но я посмотрела бы на такого рационального человека в действии! Кто бы на моём месте не рассердился?

Короче, не только я опасалась, что первое испытание наша любовь не прошла. Но вот серьёзно! Ну даже если он на меня наехал — словами или мысленно, не суть, разве это повод для меня расстаться? Даже если я клятву нарушила и не была на его стороне в принципиальном вопросе про М-24 — разве меня теперь бросить надо? Тем более, я права была! Или как раз поэтому? Но это тем более глупо: М-21 настолько стыдно за всё на свете передо мной, что давайте теперь вообще разговаривать не будем? Так ещё могла бы я поступить, но я маленькая девочка, мне можно, а ему — нет.

Чуть позже

(Ничего не могла записывать от злости; сделала зарядку, помыла посуду, выпила соку и только потом вернулась.)

Думаю, уже излишне пояснять, что ничего я не забыла. Почему тогда раньше ничего не написала? Потому что умная! Потому что боялась…

Я ведь помню, как в прошлый раз попала в больницу, и Тао тут же умыкнул мою тетрадь и мог, в теории, прочитать все-все мои секреты. Разумеется, сделать это можно не только в больнице, так что даже когда я всё это записываю дома, я не в безопасности. Но просто ассоциация уж очень яркая. Я решила перестраховаться. Хотя изначально Тао и похищение тетрадок — и не причина даже, это уж потом вспомнилось.

А было на самом деле это вот как. Когда мы все одновременно очнулись в больнице, моим первым впечатлением было, что все на нас почему-то озабоченно смотрят. Я не успела сообразить, ни что со мной произошло что-то криминальное, ни что надо затаиться со своим всезнанием. К счастью, у меня не самый «прокачанный» мозг, как сказал бы Икхан, так что он (ну, то есть, мозг) отчаянно тупил и не давал мне бурно реагировать. Это меня и спасло, наверное. Пока я медленно оттаивала, Тао расспрашивал о том, помним ли мы что-то, а директор Ли молчаливо созерцал наши реакции, в моё сознание привычно без стука вошла чья-то мысль. Думаю, как раз Франкенштейна: «Повезло, они ничего не видели». Вот тут-то я и стала более или менее самой собой.

Не думаю, что из меня такая уж хорошая актриса. Наверняка моё лицо должно было застыть, как маска, в попытке скрыть истинные эмоции. А я очень испугалась. Сердце тут же заколотилось, как безумное, а ноги сделались ватными. Несмотря на то, что я быстро сообразила: «Раз ничего не помним — память не сотрут», иррациональный страх как крюками вцепился в мою грудь. Ведь если бы директор решил иначе, нам бы «оптом» стёрли память, и я бы даже возразить не успела! А ну как он передумает? Но мужчины уже убедились в том, что мы не видели своих похитителей и о дальнейшем тоже не в курсе, поэтому гроза миновала. Они перестали пристально на нас смотреть, кто отвернулся, кто отвлёкся, и я выдохнула.

Кстати, в тот момент я и правда не знала, что конкретно с нами произошло. Про угарный газ засомневалась, конечно, но ничего, кроме подозрений, в памяти не было. Всё-таки я и правда не видела, кто нас похитил, а воспоминаний ничьих не считала. Так что первые сутки в больнице я и правда не подозревала, в какую нешуточную разборку все опять из-за нас ввязались. Я-то думала, хоть во сне что-то увижу, но нет. Мне вообще ничего не снилось, и я просто отлично выспалась и почти полностью восстановилась.

И я подозреваю, почему. Нас разглядывал не только Франкенштейн с охранниками. Но и Рейзел. Ещё более бледный и суровый, чем обычно, он стоял и смотрел на нас дольше всех. Но я почему-то не боялась, что Рей, даже если бы я на 100% точно помнила, что с нами случилось, меня сдаст. Достаточно молчать, не делать лишних движений, не привлекать внимания всех остальных… На М-21, в частности, не смотреть, а то кто знает, как он отреагирует. С первого взгляда он не заметил во мне никаких проблесков узнавания. Но не потому, что я забыла, в каких мы отношениях: просто я ещё не вспомнила ни о нашей ссоре, ни о тяжёлом положении М-21 между двух огней (друзья из дома директора против М-24), ни о том, что наверняка М-21 пришлось поучаствовать в какой-нибудь битве, чтобы нас спасти, вот и не рыпалась. Я просто была как загружающийся комп: показала ему пустой рабочий стол, а он почему-то решил, что у этого компьютера память полностью почистили. А у меня всего-то ярлычки тупят и сразу не включаются.

Ну так вот, Рейзел. Я же про него начала. Уже тогда, когда мы принялись за угощение, а Рей всё ещё нас тревожно разглядывал, я уловила, о чём он думает. Он, как и Франкенштейн, проверял, в каком мы состоянии. Чего уж это стоило самому Рею — трудно даже описать, потому что ощущение от него какое-то совсем не такое, как было, скажем, полмесяца назад. Если раньше он был просто сдержанным в эмоциях, словах и движениях, то теперь он едва-едва находит силы, чтобы ходить или стоять. Что за этим кроется: эмоциональное или физическое истощение, не знаю, но мне сразу стало Рея очень жалко. По-моему, ему очень досталось в ту пятницу, а он всё равно пришёл к нам в больницу, потому что тревожился. Нет, не так: это был настоящий парализующий страх плюс гнетущее чувство бессилия напополам с угрызениями совести. Теперь, когда мы очнулись, Рей мог бы успокоиться, но предыдущее ощущение было так сильно и ново, что не хотело мгновенно уступать свои позиции.

«Живы… какое счастье», — подумал он, глядя на нас, но на счастье это ощущение было мало похоже. Больше на то, когда невыносимая боль постепенно затихает, оставляя за собой слишком уж много усталости и опустошения, чтобы по-настоящему радоваться.

А он ведь и силу при этом пытался использовать, чтобы проверить наше состояние. «Всё-таки очнулись…» Не поняла, а мы могли не очнуться? Мне сразу сделалось страшно, и я только посмотрела на него огромными перепуганными глазами. Он, конечно, и без того понял уже, что мои способности остались при мне. И я почувствовала, что вокруг меня разливается невидимое золотистое тепло. Что-то сродни контролю разума, так что я тут же мысленно взмолилась: «Не надо!» Но он не собирался стирать мне память. Наверное, у него у самого нет нормального определения этому действию, но он будто дал мне ментального успокоительного. И заблокировал на время чтение мыслей. Наверное, рад бы навсегда так сделать, чтобы уберечь от какой-то опасности, которую продолжает мне предрекать, но не может.

Рея я уже не боюсь. Что бы он ни делал, он, наверное, прав. Но расходовать свою силу на то, чтобы успокоить меня? Прежде чем окончательно поддаться его контролю, я сделала последнее усилие и опять попросила: «Не надо… Побереги себя…» Наверное, он бы меня не послушался. Но мои слова его ощутимо растрогали, а тут ещё как раз и мои друзья заметили, что Рей сам не свой из-за волнения, и он совсем смутился, всё-таки перестал расходовать силу и ушёл.

Но из-за этого вмешательства я не смогла поймать ничьих восприятий и не узнала, что стряслось прошлой ночью. С другой стороны, я видела, что все живы и относительно здоровы, так что рассудила, что и этим могу удовольствоваться. Поэтому позволила себе немного расслабиться и даже порадоваться вместе с друзьями, что мы проведём это время вместе, но не в школе.

Тогда я ещё не знала, что школа разрушена. Если бы мысленно увидела, во что она превратилась, не знаю, может, и школу бы пожалела. Всё-таки она совсем не плохая, пусть мы и желаем, чтобы она развалилась, по пять раз на дню. Но мы же не всерьёз!

Я в шоке, что существует такая силища. Нет, не та, которая превратила монументальное здание в иллюстрацию постапокалипсиса. Такой разрушительной мощи можно было удивляться год назад, а теперь я чего только не насмотрелась. Меня поразила та суперспособность, которая позволила всё восстановить за два дня! И… что-то мне подсказывает, что Франкенштейну было бы очень не с руки нанимать посторонних людей. Теперь я посмотрела: в новостях и горячих запросах ничего о разрушении школы нет. А ведь городские новости не могли обойти это событие вниманием. Ведь всё-таки дети, все дела… Ну да, жертв не было, но раздуть проблему, взбаламутить общественность — для чего ещё новости-то? Обязательно бы написали, если бы информация просочилась! Из чего заключаю, что школу закрыли на пару дней (тут и выходные ещё очень удачно), якобы для небольшого ремонта, а на самом деле там не покладая рук трудились наши модифицированные! Ну, может, кого-то из специалистов и привлекли, конечно, а директор Ли их после завершения работ попотчевал контролем разума и изменением памяти… Всё возможно. Но тратиться на многих людей, когда дома есть модифицированные? Спорю на выпускное платье и новый планшет, что так и было! Наверняка они основную часть работ проводили!

Кое-что они доделать не успели, конечно. Пока я, злая на М-21, бродила сегодня по школе, я видела и огороженную яму прямо на дорожке, где раньше асфальт был, и плитку заготовленную, которую будут на первом этаже класть. И в паре классов, как в «подслушано» писали, свет ещё не работает, так что ребята сегодня не в своих классах занимались. И запах свежеокрашенных стен ещё не совсем выветрился… Но это всё мелочи, а школа тем временем готова к использованию, плюс общественность спокойна и ни о чём масштабном даже не подозревает. Франкенштейн и его подчинённые — страшные люди! Хм… я хотела сказать, очень способные.

Судя по тому, с какой гордостью Тао и Такео разглядывали сегодня школьный двор и на стены косились, это точно их рук дело. Даже М-21, на что уж он в растрёпанных чувствах находится, а с мимолётной улыбкой припомнил, как они недавно завал разгребали. А Такео так вообще не таясь улыбается.

— Отлично, не так и много осталось прибрать… — напевает под нос Тао, чем доводит товарищей до белого каления. Нет, поёт Тао всё лучше и лучше, видать, тренируется часто, а вот с бытовым расчётом времени у него плохо. Что вообще-то странно, ведь он аналитик. Может, он намеренно друзей в заблуждение вводит? Вот-вот, и они так же решили.

— Чего это Тао с таким рвением убирается? — ворчит М-21, и Такео на него с удивлением оборачивается.

Хандривший М-21 за весь день и двух фраз не сказал, и Такео выдыхает: ну, похоже всё-таки есть улучшения. Раз М-21 принялся бурчать, значит, снова становится собой. Что делать с корящим себя во всём вервольфом, поджимающим хвост, как виноватая собачонка, Такео знать не знает. Он помнит это чувство сам: ведь не так давно и он пережил полнейшее разочарование в себе. Понять, что шёл на ужасные жертвы ради человека, который того не стоил… Что причинил вред стольким невинным людям… Что не додумался, недоглядел, не уберёг… Он ведь довольно долго молчаливо и сдержанно привыкал к новому пониманию и приятию себя: вопреки всем своим совершённым грехам. И винил себя, конечно, даже больше, чем на самом деле заслуживал. Теперь и М-21 тем же занялся, вот только в его случае всё ещё хуже: ведь он гораздо большую склонность имеет к самоистязаниям. Так что хорошо, что хоть как-то на внешние раздражители реагирует.

С другой-то стороны, на Тао поди не отреагируй.

— А не очевидно? Дополнительный заработок никогда не помешает, — едва переводя дух, поясняет Такео. Тао-то, окрылённый мыслью об ещё одной зарплате с премиями, носится по школьному двору, как пегас. Сам Такео себе напоминает умотанного до крайности коня для пахоты. Где он таких образов нахватал, ума не приложу. Но состояние понимаю: камни-то тяжеленные именно он таскает, а М-21 в сторонке мнётся, перчатки рабочие в руках теребит и подсчёты делает.

— Заработок? — удивлённо переспрашивает М-21. Пока им поручения давали, он был в какой-то прострации, так что оживление Тао, когда ему деньги посулили, не заметил даже.

— Нам-то с тобой это ни к чему, а вот он настоящий транжира, — снисходительно договаривает Такео. Тут он ещё не знает, что Тао для мотивации напарников подарочки заготовил. Но они оказались очень даже пригодными!

До нашего знакомства с модифицированными у меня были совсем другие представления о том, что может или не может сделать человек. А теперь надо постараться быть хоть чуть-чуть похожей на них и тоже разобрать немаленький завал. Но только не из камней, а из домашних заданий.

21 августа, среда

Я не знаю, как мне найти достаточно времени для учёбы. Со всем, что в моей жизни происходит, мне просто некогда ещё и домашки решать! Но если не запишу, что ещё со мной вчера и сегодня было, то просто взорвусь. Так что подождут тесты по географии и пересказы по английскому. Про математику вообще молчу.

Ну, для начала, какие-то отголоски того, что было вечером всё той же злополучной пятницы, мне всё-таки долетают. Что мы имеем: видимо, злодеев было очень много. Я что-то не очень понимаю, они это нападение сообща продумали или нет, но почти одновременно кто-то украл нас, когда мы возвращались из школы, и атаковал Сейру… Нет, не так. Это… Сейра сама вмешалась, вот.

Нас-то похитили, усыпили или вырубили, да ещё и, похоже, отравили и притащили в школу, где к тому моменту уже никого не осталось. Мы же с дополнительных занятий самые последние уходили. Даже уборщиц уже не было. Вот только странно, почему злодеи именно школу выбрали в качестве временного логова.

А Сейра до последнего ждала подкрепления, но оно было недоступно (потому что на вертолёте над каким-то морем-океаном летело). В общем, Сейра не с теми дралась, кто нас похитил, а с теми, кто одно жилое здание снёс, а оно от школы далеко. (Вот про эту многоэтажку в новостях как раз-таки было). Как мы помним (любимая фраза нашего дражайшего господина Пака), Франкенштейн и все остальные на его острове «командировку» устроили. Так быстро оттуда назад не вернёшься.

Насколько я поняла, обрушившие здание — это те самые желающие объявить нам войну старейшины из «Союза». Но если они старейшины — это не значит, что старые. Я смутно видела три контура, один из них — женский. Судя по стройным пропорциям, это всё достаточно молодые люди, просто живущие очень долго. Ох уж эти высшие расы! Живут веками, силы немерено, но отчего же такие жестокие?

— Что вы творите?! — возникая посреди клубов пыли и энергетических атак, воскликнула Сейра, и это было совсем непохоже на её обычный тон.

— А, ты об этом? — проговорила как раз та женщина, которую до этого можно было угадать разве что по фигуре — просто всё происходило в темноте, а на старейшинах были одинаковые длинные плащи с капюшонами. И которая и снесла здание — её сила всё ещё ощущалась в воздухе, причём, было в ней что-то не такое. Вероятно, это была не благородная. Прозвучал голос незнакомки без особой злости, но издевательски. Так говорят те, кто жизни других людей ценит не больше, чем насекомых. В любой момент раздавит из-за скуки или ради веселья. — Это чтобы позвать тебя. Шумновато вышло, но ведь сработало? Ты же тут.

И всё-таки они «звали» не лично Сейру, а представителей благородных, а потому слегка удивились, что она пришла одна. Как глава клана, похоже, она имеет право вести с ними переговоры, но… Все их переговоры по большому счёту сводятся к поединкам, а разве сможет хрупкая девушка противостоять троим более мощным соперникам?

Правильно, не сможет. Но должна, потому что истинно благородный человек не позволит другим безвинно страдать, а Сейра Роярд как раз такая. Она не могла смотреть, как трое психов рушат Сеул. Даже зная, что ничего не сумеет по-настоящему исправить. Её единственная надежда была потянуть время до прибытия Франкенштейна.

— Теперь я понимаю, почему главу клана Роярд называют слабейшей в истории, — надменно проговорил мужчина в плаще. Всё, что я видела, это что у него были чёрные волосы. И, должно быть, не менее тёмная душа, потому что именно он убил отца Сейры! А он так спокойно её об этом уведомил… долго планировал и смаковал этот момент признания, наверное.

До этого дня я даже толком не задумывалась о семье Сейры. Просто не останавливалась надолго ни эмоционально, ни мыслями на этом вопросе. Да, она росла одна. Да, единственным взрослым, которого я видела в её воспоминаниях, был дедушка Региса… Но это всё-таки естественно, что он помогал ей в чём-то, раз Сейра с Регисом родственники…

Я и не подозревала, что родители Сейры отдали жизни, противостоя кому-то из «Союза». Так это ещё тогда началось, когда Сейра была маленькой? Значит, по человеческим меркам — уже очень давно! Немудрено, что «Союз» делает такие ужасные вещи, если там в качестве старейшин такие мерзкие преступники!

Сейра очень старалась сдерживаться. Она понимала, что от её спокойствия зависит безопасность простых людей, которых поспешно эвакуировали там, внизу. Но получалось у неё плохо. Душу переполняла клокочущая ярость, сердце разъедала горечь. Ведь Сейра на самом деле не смирилась. Она не повинна ни в том, что унаследовала титул так рано, не успев развить способностей, ни в том, что вообще осталась одна. Всё, чего ей бы хотелось — это заставить этих подлецов вкусить всё то же, что пришлось испытать ей!

— Человек, отринувший честь ноблесс и свой долг главы клана, не имеет права упрекать меня, — с ядовитой холодностью выдавила она и бросилась в бой.

Да, она знала, что её сил недостаточно. И когда её ранили, этот непостижимый Зарга Сириана, так она его назвала, даже не хотел продолжать бой. Мол, мало чести биться насмерть со столь бессильным существом. Серьёзно, думала Сейра, этого бесчестного такая мелочь остановит? Но она помнила наставления Франкенштейна. Любая «мелочь» способна изменить исход сражения. Он-то про самообладание говорил, но… Иногда просто нет другого выхода.

Когда боль стала нестерпимой, Сейра не успела ни раскаяться в том, что не отступила, ни обрадоваться, что продержалась достаточно до прибытия основных сил. Она даже не поняла, что её бессильно обмякшее тело подхватил всё-таки вернувшийся Франкенштейн. Хотя последнее, что слышала, было именно его имя, наперебой повторённое всеми присутствующими. И произнесено оно было с совершенно разными интонациями: один голос скрежетал ненавистью и раздражением, а в другом звучало типично женское любопытство и предвкушение.

Вот и всё, что я видела в восприятии Сейры, но не всё, что узнала. «Союз» ведь вовлёк в это всех. Даже Рея, которому пришлось-таки прервать целебный сон. Я не понимаю, как он это сделал. До этого ждал, что Франкенштейн его разбудит. И правда разбудил, что ли? Но как? Он ведь сразу на помощь Сейре кинулся…

Короче, рассказала я только присказку (морально готовилась), а сейчас сказка будет. «Сказка о том, как Юна с Ноблесс беседы вела и мысли слушала».

Среда оказалась ничуть не лучше вторника. Небо всё ещё было затянуто тяжёлыми серыми тучами, и вот-вот грозил начаться дождик. Но наш класс всё равно бегал на новеньком стадионе. Я со своим освобождением в руке сидела на скамейке и откровенно скучала. Заданий ещё не успели никаких дать, Шинву и Икхан куда-то подевались. Два раза М-21 мимо меня проходил хмурый и лохматый, совсем как те самые тучи у нас над головами. Я мучилась проблемой выбора: подойти к нему или нет. С одной стороны, сейчас удобный случай, ребята зачёт сдают, им не до нас. У них только километр на время в мыслях. С другой… за ночь мой гнев на Аджосси так и не испарился. Надо уметь признавать свои ошибки! Раз он меня обидел — ему первым и извиняться.

Но что-то мне подсказывает сейчас, что зря я так. Он мог и не знать, что меня обидел. Он же всё это только думал… Не извиняемся же мы (обычно) перед другими людьми за то, что только подумали нехорошего о них… Может, он считает, что совсем моих чувств и не задел…

В любом случае, что я голову ломаю? Он не извиняется, потому что считает, что я всё забыла. Может, если бы так не думал, то всё-таки извинился бы. Но мы этого не узнаем (сегодня). Он, скорее всего, всё готов признать, но ради меня же хочет держаться в стороне… Боится, что мы снова пострадаем, как бывало не раз и не два. Я ведь помню, как он тогда объяснял, почему защищает меня и как боится потерять, потому что понимает, как мало на самом деле может сделать… Определённо, зря я тогда на физ-ре к нему не подошла… Ведь ясно же, что он просто запутался в своих страхах, и я своей обидой ему тоже совсем не помогаю… Жаль, что я поняла это, но слишком поздно.

Я так и не успела поймать «частоту» М-21, как почувствовала какое-то другое восприятие, и мои собственные проблемы тут же вылетели у меня из головы. А всё потому, что услышанное было куда тяжелее.

Груз вины М-21 был просто несопоставим с тем, что я ощутила теперь. Это было сложное чувство, похожее на массивную, грузную игру оркестра: вроде мелодия прослеживается, но разные инструменты звучат очень уж дисгармонично, и впечатление получается очень тяжёлое. Хочется невзирая ни на что встать и положить конец этому. Иначе этот поток звуков подхватит и закружит тебя, как между жерновами. Но… основной темой там была именно вина. Скорбная, величественная и только самую малость недоумённая, будто объяснимая логически, но никак не сердцем.

Я поднялась и против собственного желания двинулась навстречу этому ощущению. Я же сказала уже, что вообще-то хотелось бежать, бежать от него прочь и уши заткнуть! Да только не помогло бы это. И к тому же, я просто не простила бы себе, если бы оставила его наедине с этой му́кой…

Начал накрапывать дождь, а ветер дул уже совершенно по-осеннему. Краска на скамейке чуть поблёскивала от влаги. Мне на голову приземлился сорванный с ветки совсем ещё зелёный лист. Я отряхнулась и села рядом с Рейзелом, который не сделал ни единого движения, чтобы поприветствовать меня, подвинуться или уйти. Мне кажется, он и не заметил меня сразу, не говоря уже о ветре или дожде.

«Что с тобой?» — тихонько спросила я, чтобы не напугать его резким появлением. Он, наверное, настолько погрузился в свои терзания, что не разобрался и в источнике вопроса, и его эмоции просто свободно хлынули ко мне.

Я увидела всё ту же самую ночь. После пробуждения Рейзел ощущал в себе хоть какие-то силы (от которых теперь осталось лишь воспоминание). Но двигало им не это, а такие недоступные — и недопустимые ранее — почти человеческие эмоции. Неважно, что он говорил и делал. Другие могли этого не заметить, но он сам знал: теперь он защищал людей не только потому, что они слабы и это его долг. Он боялся их потерять. Он был возмущён несправедливостью живущих — благородных, вервольфов или людей, всё едино. Он должен был исправить собственные ошибки — но не очень-то понимал, как.

Рейзел стоял на крыше перед всё теми же людьми благородными злодеями, которых я видела во сне. Только там появился ещё один незнакомец в таком же, как и у всех, «фирменном» союзном плаще. В тот момент Рей не анализировал всё настолько глубоко, но теперь отдавал себе отчёт: тех двоих (женщину он и не заметил словно) бывших соотечественников он встретил не с такой же бесстрастностью, как увидел бы других. Слишком больно было признавать, что их отнюдь не безупречные пути всё же пересеклись. Заблудившиеся по жизни благородные и палач, которого не научили иным мерам, таким, чтобы предотвратить преступление, а не карать за него… Если бы только… этой встречи можно было избежать. Кажется, он готов был бы на это пойти, и пусть его долг хоть трижды твердит ему обратное. Он искренне желал этого, и если бы они тоже к этому стремились, то ноблесс и впрямь мог бы пощадить их. Но это был их выбор. Их. Выбор. Они так его жаждали, так боролись за право совершать свои ошибки, что не в его силах было препятствовать их воле. Они доказали, что человеческое им не чуждо, куда раньше, чем благородные стали готовы это принять. Как жаль, что способность переосмыслять свои поступки и совершенствоваться они так и не приобрели… Ноблесс обязан покарать за однажды совершённое преступление, но если бы только они раскаялись к моменту этой роковой встречи и перестали сеять смуту, разве не пощадил бы он их?

Вот примерное «содержание» той запутанной, ходящей кругами мысли Рея, в которой я сходу не смогла разобраться, не зная ситуации. О ком он так сожалел, я увидела, но не поняла причины. Они же плохие, я же это уже узнала от Сейры! Почему он так горюет, почему винит себя, почему корит за ошибки, совсем как Такео или М-21? Опять «недоглядел, не уберёг», не удержал, не воспрепятствовал… Но в чём суть-то?

Его гнетущая печаль затягивала меня, как в пучину. Тогда я перестала сопротивляться и позволила себе соскользнуть в его восприятие окончательно.

— Зачем вы сейчас-то сюда явились?! Тоже потому что мы так захотели?! — с каким-то надломом прозвучало обвинение.

— Разве не очевидно? — спросил Рейзел непривычно громко и властно. — Вы напали на людей и причинили вред тем, кого я должен защищать. Теперь я обязан вас покарать как преступников.

— Преступники… Обязан покарать? — судорожно перехватывая рукоятку оружия, повторяет тот, кого Рей в своём сознании называет Юроки. — Значит… вот и всё, что мы для вас значим?

Пожив в мире людей, Рейзел лучше начал понимать всех вокруг. Раньше он и правда просто не видел той жажды внимания, с которой раз за разом к нему в поместье приходил тогда ещё совсем юный благородный по имени Юроки. Не понимал, зачем что-то делать наперекор, когда есть чётко установленные общественные законы — и весьма похожие в своей нерушимости и беспрекословности законы бытия. Но теперь-то в Юроки он — слишком поздно — разглядел всего лишь мальчишку, который в порыве юношеского максимализма наделал ошибок, а потом не смог уйти с ложного пути. Теперь… теперь он спрашивает, неужели его отступничество ничего не значит, но у кого он это спрашивает? У Рейзела? Или у великого Ноблесс? Совершив свой грех, Юроки потерял право разговаривать с Ноблесс как с личностью — такой же чувствующей и колеблющейся, как и остальные. А Ноблесс… он ведь и впрямь видит в жестоких и непредсказуемых тиранах только угрозу… И должен покарать. А если сердце от этого непривычно болит, то это доказывает только несостоятельность этого самого Ноблесс… Слишком немощный, слишком закосневший, самоуверенный ранее и поверженный затем — всё так, как и говорили о нём противники. Но слабости не освобождают от ответственности, ведь другого Ноблесс в мире просто нет.

«Юна, уйди, — вдруг просит Рей, и я понимаю, что я стою рядом с ним на крыше посреди этого воспоминания. — Не надо тебе этого видеть».

Ни почему не надо, ни как уйти, не объясняет. Но я и сама догадываюсь: это не запрет остаться, не желание скрыть тайну, а просто раненая гордость. Рей считает слабостью не только то, что не может правильно исполнять свой долг. Но и что хрупкой девочке вроде меня приходится проявлять о нём заботу в такой момент. Он ведь никогда… даже Франкенштейну… не показывал своего истинного состояния.

Может быть, ему правда было бы легче, если бы я сделала вид, что ничего не заметила, и ушла? Но я осталась, пытаясь всё-таки выяснить, кем были те старейшины, если Рей настолько раскаивается… в чём? Что казнил их? Это Рей очень постарался от меня скрыть, как там говорится, показать насилие без «детального графического изображения». Но я всё равно частично видела их сражение и о многом догадалась.

Перед моими глазами прошли огненно-красные смерчи, сверкнуло и распалось то, что Рей назвал «пространством крови». Отступники Юроки и Зарга боролись, боролись до конца. «И разве можно их винить?» — казалось, был готов спросить меня Рейзел. Но не спрашивал, ведь он знал ответ и сам.

«Что им вообще было нужно?» — всё-таки допытывалась я.

Рей поднял на меня взгляд, и я увидела на его щеке кровавые разводы. Причём больше было похоже на след от слезы, а не на рану. Его лицо исказила боль, скорее душевная, чем физическая. Хотя кто знает, может быть, для Рейзела и нет различия между ними.

«Изначально… они хотели жить», — просто сказал он. И показал мне мысленно, наверное, чтобы не тратить сил на слова, несколько мгновений счастливой… ну, во всяком случае, безмятежно-размеренной жизни в Лукедонии. Когда Зарга и Юроки заходили в поместье Рейзела чаще других, чтобы поболтать и попить чай. Но Рей тогда не понимал, зачем это нужно. А чай был таким горьким, что пить его было почти невозможно. Хотя… разве можно было от Юроки ожидать чего-то, кроме горечи? С тех пор в любой чай Рейзел кладёт как можно больше сахара, хотя сорт чая уж давно сменился…

А в Лукедонии был один несправедливый, но вынужденный закон. Чтобы придать жизни почти бессмертных благородных хоть какую-то ценность, длину этой жизни решено было ограничить. Спустя долгое время безбедного существования благородные уходили в «вечный сон», уступая своё место молодым. Так у всех появлялся стимул жить, чувствовать и совершенствоваться, чтобы в конце жизни оглянуться и подвести итоги. Но совершенно нормально, что по доброй воле большинство не лишит себя жизни. Другое дело, что этот закон невозможно было нарушить.

«Так эти Юроки с Заргой просто не хотели умирать?» — поразилась я. В таком случае, их только пожалеть и поддержать и остаётся, правда? Долой такие ужасные законы и несвободу воли!

Но, видимо, там дело было сложнее. Да и непохожи эти двое из воспоминания на мучеников. Злодеи же. Может, жизнь их была горька и несправедлива, но, как и другие руководители в «Союзе», они хотели власть в мире захватить… И благородных истребить… С людьми вообще не считались… Выходит, жизнь для них вовсе не была бесценным даром?

По-моему, Рей изводил себя по той же причине: не понимал, заслуживали ли они такого исхода. Они хотели перемен. Они не желали мириться с несправедливостью. Они выбрали не тот путь. И, дойдя до грани, они оставили позади и свои стремления, и страхи. Потому что последним и самым значимым для них чувством был не гнев, не торжество, не безумие. Они просто жалели Ноблесс. Того самого, который их приговорил.

Нет, возможно, торжество там на секунду и промелькнуло, когда они прорвали «пространство крови» и понадеялись, что спасут свои жизни. Но радость эту как ветром сдуло, когда Рейзел трансформировал своё оружие в огромные кровавые крылья.

— Что… что вы делаете? — ужаснулся Юроки. Так, будто не крыльев вовсе испугался, а того, что их использование значило для Рейзела. — Это же израсходует вашу последнюю жизненную энергию! И вы правда хотите потратить её на что-то подобное? — И куда только девался нахальный тон болтливого психа? Он будто искренне заботился о Рее в тот короткий момент. Юроки тоже это понял и добавил с истеричными нотками обиды: — Ах да, какое право я имею волноваться о вас? Хотите покарать нас ценой жизни — пожалуйста, не смеем останавливать!

Всё так тесно сплелось в этом воспоминании: непрощённые обиды, жажда приятия, взаимное желание не биться насмерть, а просто выжить. Но это был конфликт, который невозможно разрешить иначе, и Рейзел как более сильное (невзирая ни на что) существо всё же одолел их. Его боевая трансформация, не то феникс, не то дракон, всё же уничтожила двоих отступников.

— Позвольте… задать вам последний вопрос, — совсем спокойно проговорил поверженный Юроки. — Когда вы обо всём узнали… — он имел в виду, «узнали о предательстве Лукедонии» — вы совсем не рассердились? — Мне показалось, в этот вопрос он вложил всю ту отчаянную надежду, что у него оставалась.

— Нет, — сказал Ноблесс печально и глубоко задумался. Юроки опустил голову, признавая своё окончательное поражение. — Мне было грустно, — всё же оформил в словах не понятое вовремя ощущение Рейзел.

Небо озарилось рубиновым заревом, хотя время заката давно прошло.

— Прошу… простите, что опечалил вас, — сказал Юроки, и это были его последние слова. О чём-то подобном говорил и Зарга, прежде чем встретить свой конец.

Они раскаивались не в грехах, а что заставили его потратить силу. И ещё — что огорчили… (Такое… детское в общем-то мышление вроде как взрослых дядей, заметим в скобках, но Рейзела тронуло до глубины души).

«Они… были в чём-то похожи на вас, — подумал Рей, которого даже в мысленном воплощении била мелкая дрожь. — Хотели моей дружбы, а я…»

Это чтобы они были похожи на нас? Я так и опешила.

Но логика Рейзела понятна. Долгое время только тем двоим и было до него дело. И если бы он обладал большей эмпатией, то давно бы понял, что его… да почти что друзья свернули на кривую дорожку. Как Ноблесс, он должен только карать преступников. Но Рейзел слишком долго прожил с нами. Может быть, впервые в жизни он раскаялся в том, что не наставил их на путь истинный каким-то другим образом.

По щекам Рейзела катились всё те же ярко-алые слёзы. И пусть это происходило только в воображении, я всё равно протянула руку и кончиками пальцев стёрла их.

— Не вини себя, — сказала я. Из меня ужасный утешитель, но больше рядом никого не было, а Рея я не могла просто бросить в таком состоянии. — Ты ведь не должен думать за них. Они выбрали свой путь сами.

Нет, я его не утешила. Они когда-то были близки, и вот одно его (возможно, неправильное) решение — и их больше нет.

— Ты всё правильно сделал, — сказала я с убеждённостью. — Как бы они ни были тебе дороги, но если бы ты их пощадил, они бы уничтожили Сеул, а потом тебе всё равно пришлось бы покарать их и сожалеть куда больше.

— Знаю, — всё ещё не открывая глаз, глухо произнёс Ноблесс.

А потом что-то вдруг изменилось вокруг, и я осознала, что мы всё ещё сидим на скамейке под деревом, и я держу свою руку на весу, почти касаясь ею лица Рея. Его щёки были влажными, но кровавых следов видно не было — если и были, то их смыл дождь, который лил уже почти в полную силу. Это сколько же мы на скамейке просидели и даже не заметили усиление дождя? Мы ведь оба насквозь промокли!

Что-то издало мелодичный звук, и я поняла, что у Рея с собой телефон.

— Давай посмотрим, мы на историю-то не опоздали? — спросила я, чтобы кардинально сменить тему, и Рей послушно разблокировал телефон.

На часы я внимания не обратила, потому что взгляд случайно упал на всплывающее сообщение. Рей тоже задержался на нём, а потом нажал и открыл его.

Там была наша фотография в общем чате школы. Под стеной сплошного дождя я трепетно обнимала Рейзела и рукой вытирала с его лица то ли дождь, то ли слёзы. А под фото была подпись: «Рей и Юна, — говорилось там, — в горе и в радости…» И штук пятьсот реакций.

Я чуть не задохнулась и в немом ступоре уставилась на этот пост. Рей тоже. А потом открыл комментарии — он и это умеет, оказывается. И чёрным по белому написал: «Да». И отправил.

А что было дальше, я напишу позже.