Раскрывшийся бутон (джен)

Утро в Лондоне выдалось пасмурным, но на удивление тихим. Небо, затянутое серыми тучами, будто давило сверху, приглушая звуки улиц и сгущая запахи. Петуния вышла из поезда на Паддингтоне и, не спеша, направилась к выходу. Ей внезапно захотелось пройтись пешком до парка. В последнее время ей редко выдавались такие минуты, когда можно было побыть наедине со своими мыслями — казалось, что постоянно что-то происходит.

«Если бы я когда-нибудь рассказала Эбби и Мэгги о своей жизни, они бы не поверили. Наверное, подумали бы, что я рассказываю о приключениях какой-нибудь героини из романов, которые так любит Эбби», — рассеянно подумала Петуния, слегка улыбнувшись при мысли о подругах. В последнее время они виделись редко, но она клятвенно пообещала себе это исправить и наконец пригласить их к себе, предварительно скрыв всё магическое в доме.

Она шла, чувствуя, как с каждым шагом мысли о подругах заводят её всё дальше: как когда начинаешь разбирать шкаф, а через несколько часов ловишь себя на том, что просматриваешь старые тетради и разглядываешь фотографии, сохранённые билеты и другие мелочи. Подруги всё ещё были ей дороги — просто теперь было ощущение, что они живут в разных мирах. Эбби и Мэгги были частью её прежней жизни, воспоминания из которой Петуния бережно хранила. Однако она всё чаще осознавала, насколько они различаются. Подруг интересовали обычные вещи: их личная жизнь, новые магазины на Хай-стрит, вечеринки у знакомых, планы на выходные, обсуждение новых нарядов или слухов, услышанных у парикмахера. Их жизнь шла по привычному, предсказуемому руслу, где каждое событие имело своё место и объяснение, и в ней не было места теням в зеркалах, приносящим письма совам, волшебным палочкам, которые сами выбирают хозяина, или дневникам умерших, что ведут тебя по следу прошлого.

При редких встречах Эбби всегда заваливала Петунию вопросами: как у неё дела, есть ли кто-то на примете, не скучает ли она без университета и почему всё никак не решится переехать поближе к «нормальной жизни». Улыбаясь, Петуния всегда говорила что-нибудь уклончивое, туманное, отвечала коротко и так, чтобы не задавали больше вопросов. Врать не хотелось, но и правду она сказать не могла.

С каждым месяцем магия и волшебный мир всё глубже проникали в её жизнь, затрагивая, казалось, все её стороны.

Мэгги была мягче. Она не спрашивала напрямую, но время от времени всё же смотрела на неё с лёгкой тревогой, будто чувствовала, что с Петунией что-то происходит, только не знала, как об этом поговорить. У неё был дар молчаливой поддержки, и Петуния его ценила. Но и это уже не спасало. Между ними возникла стена, которая ширилась и ширилась, разводя их пути в разные стороны.

Поначалу Петуния испытывала вину. Она думала, что ведёт себя нечестно, что отдаляется нарочно. Но чем больше в её жизни становилось магии, тем отчётливее она понимала: это не её вина, а естественное следствие. Она не может рассказать. Не может объяснить. Даже если бы попыталась — подруги всё равно не услышали бы её и не поняли по-настоящему.

Она пыталась сохранить этот хрупкий мост между собой и ними. Улыбалась, кивала и больше слушала, иногда односложно отвечая. Но чем больше времени проходило, тем чаще она ловила себя на молчании. На том, как легко притворяется, что всё в порядке. На том, как уводит взгляд в сторону и готовится соврать, когда Мэгги спрашивает: «Ты давно не рассказывала, как у тебя дела. Всё хорошо?»

А как ответить? Сказать, что у неё есть волшебная палочка? Что она видит духов? Что дома у неё живёт настоящий брауни? Что она нашла в дневнике своей бабушки карту, нарисованную молоком? Что собирается выкопать из-под земли артефакт, который передаётся по линии крови?

Нет, конечно. Даже попытка сказать это вслух казалась нелепой. Подруги бы просто не поверили. И не потому что были глупыми или черствыми — наоборот, именно потому что были слишком нормальными. Их жизнь строилась на понятных, проверенных вещах: работа, дом, семья, вечера за книгой или сериалом. Мир, в котором Петуния теперь жила, был для них невозможен. Он начинался там, где кончалась наука, где разум уступал место интуиции, древним законам, которые нельзя было увидеть глазами или передать словами.

Она поняла это не сразу. Сначала пыталась обмануть себя: думала, что можно будет найти золотую середину, что, возможно, она сама вернётся к привычной жизни, к прошлому. Но чем больше магия укоренялась в ней, в её повседневной жизни, тем яснее становилось: пути назад нет. И мост, который она так старалась сохранить, осыпался сам — без обид, без громких слов, просто потому, что им больше было не о чём говорить.

Петуния всё ещё любила их. Но каждый разговор с подругами теперь требовал усилий: было трудно постоянно держать магию в секрете, вымарывая её присутствие из всех своих слов. И чем дольше она жила между этими двумя реальностями, тем отчётливее понимала: обычный мир отдаляется от неё, подруги отдаляются от неё. И, может быть, это нормально. Не все люди идут с нами до конца. Некоторые остаются в той жизни, которая уже закончилась.

Петуния вздохнула, опустив взгляд на тротуар. Мокрые листья прилипали к мостовой, под ногами похрустывал мелкий гравий. День клонился к полудню, но свет был тусклым, как сквозь мутное стекло. Дорога до парка заняла больше времени, чем нужно было. Она нарочно шла медленно: торопиться не хотелось.

Риджентс-парк встретил прохладным воздухом, влажным и немного терпким — с оттенком земли и старых листьев. Вокруг было малолюдно: редкие прохожие, пара собак с хозяевами, и больше — никого. Петуния свернула к южной части сада, той самой, что отмечена на карте. Внутри всё было спокойно. Как будто это не сад в центре города, а какое-то укромное место на краю мира.

Сад роз королевы Марии оказался именно таким, каким она его помнила: аккуратные клумбы, небольшие таблички с названиями сортов, скамьи под стрижеными кустами. Но чем дальше она заходила, тем меньше становилось порядка. В южной части — та самая «свободная композиция», — розы росли как хотели: густо, неряшливо, ветви переплетались, запах был гуще, насыщеннее, почти медовый. Здесь уже не чувствовалось руки садовника — только природа и её собственный ритм.

Петуния сверилась с фрагментом карты, развернула его прямо на ладони, прижав края пальцами, чтобы не колыхались от ветра. Изгиб дорожки, фонтан, аллея из трёх поворотов — всё сходилось. Она свернула, сверила направление — и остановилась. Табличка, слегка поблёкшая от времени, гласила: Pur Caprice.

Куст выглядел именно так, как она и представляла, читая дневник Виолетты: несимметричный, странно раскидистый, с лепестками, будто вырезанными вручную — небрежно, без правила, по наитию. Цветы на нём были совсем не похожи на розы. Они были разного оттенка: одни густо-алые, почти бордовые, другие — выцветшие, с тонкой жёлтой каймой, третьи — молочно-белые с розовыми пятнами.

Петуния не сразу подошла ближе. Она постояла немного в стороне, рассматривая куст, вдыхая тяжёлый, терпкий запах роз и влажной земли. Казалось, что сам воздух вибрировал от напряжения. А сам куст, вернее определённое место у корней, будто звало её.

Наконец, она медленно шагнула вперёд, обошла клумбу, присела на корточки и, сняв перчатку, осторожно провела ладонью по краю земли у корней. Почва была холодной, сырой, рассыпчатой. Под пальцами ощущались мелкие камешки, клочья корней, остатки старых листьев.

В дневнике Виолетта писала: «Я щедро напоила куст своей кровью, поэтому тайник откроется лишь тому, в ком течёт моя кровь».

Так что Петуния задержала дыхание, нащупывая в сумочке небольшой кинжал, и полоснула себя по ладони. Она сложила ладонь чашечкой, наблюдая, как скапливается кровь, а затем напоила землю под кустом своей кровью и немного подождала. Но ничего не произошло. Потребовалось три ладони крови, чтобы куст зашевелился, будто от ветра, а покрытые шипами корни медленно показались из земли. Они были обёрнуты вокруг чего-то, и Петуния, раня ладони, осторожно достала свёрток.

Он оказался тяжелее, чем казался на вид. Завёрнутый в плотную, почти прорезиненную ткань, пропитанную влажным запахом земли и чего-то древнего, металлического. Ткань не рассыпалась и не истлела, как Петуния опасалась, — наоборот, казалась целой, будто на неё были наложены чары, хранящие её от влияния времени.

Петуния осторожно поднялась с колен. Ладони саднило, тонкие ранки от шипов щипало, а порез на левой руке продолжал кровоточить. Она машинально обернула левую ладонь платком, решив залечить позднее.

Куст затих. Его корни, сделав своё, снова втянулись в землю. Всё стихло. Казалось, даже ветер затих.

Петуния села на скамью неподалёку. Руки болели. Она всё ещё не до конца верила, что это произошло — что место, отмеченное в дневнике, оказалось реальным. Что она нашла артефакт, когда-то спрятанный Виолеттой, её бабушкой, которую она никогда не видела. Почему-то это небольшое приключение по поиску сокровищ казалось намного более захватывающим и волшебным, чем магия, присутствующая в её жизни.

Она аккуратно развернула ткань. Внутри оказался деревянный ларец, тёмный, с гладкой, почти масляной поверхностью. Ни замка, ни защёлки. Только покрытие — резьба, уходящая в спираль, будто изображающая ствол дерева. На крышке была выгравирована роза.

Петуния провела пальцами по резьбе и вдруг почувствовала лёгкое покалывание. Ящик узнал её. Или магия, вложенная в него, узнала.

Она открыла крышку.

Внутри, на подушке из выцветшего бархата, лежал артефакт. Он действительно был выполнен в виде листа с дерева и казался живым. Его поверхность переливалась в свете живым блеском: неярким, почти матовым. А прожилки, совсем как на настоящем листе, светились зеленоватым.

Это был Листок Жизни — тот самый артефакт, что веками передавался в роду Розье. Однако Петуния помимо жизни чувствовала от артефакта и привычный, пробирающий нутро холод, от которого кожа покрылась мурашками. Поэтому она не решилась прикоснуться к нему.

Закрыв ларец, Петуния убрала его в сумочку и встала с лавочки. Пора было ехать домой, где она сможет решить, что делать с артефактом Розье.