Неправильно... или - 7? Мир, дружба, мутанты. (джен)

Двое ребят в тот день просто думали, как бы веселей этот день провести. Естественно, Ульман был за любой кипиш, а вот Пашка осторожничал. Началось все с того, что Ульман взялся переубеждать приятеля. И переубедил. Все-таки, он у Пашки был в авторитете.

— Да ладно тебе, чё ты как девчонка, блять. «Родители наругают», «родители не одобрят». Я, блять, с родителями твоими дружу, или с тобой? Ну не одобрят, ну, наругают, ну так а хуле? Не отпиздят же они тебя, в самом деле. Мы недолго покатаемся, ты же сам сказал, что ничего интересного в той школе не будет. И вообще — какие, нахуй, занятия, сейчас лето, вот пусть нахуй идут до сентября. Давай лучше тебя учить… О, ориентировке на местности.

Пашка рядом усмехнулся.

— Чё ты ржешь, блять? Прикинь, хохмач будет, если потеряешься нахуй где-нибудь и будешь сидеть ныть. «Дяденька, я не знаю, где мои родители, ы-ы-ы-ы-ы-ы».

— Иди к черту, — Пашка толкнул его плечом. Они явно слишком сильно контрастировали друг с другом — матерящийся беспризорник в зимней куртке не по размеру и одетый «с иголочки» домашний мальчик, застенчиво прячущийся за спину друга. В их компании Эдик всегда был заводилой, ну а Пашка хоть и ныл, но делал все то, что предлагал друг. А беспризорник был рад такой компании. Потому что Пашка почему-то не кривил нос при виде его драной одежды, как другие «нормальные» дети. Даже наоборот — словно гордился дружбой с Ульманом. А еще — постоянно его подкармливал и даже давал играть в приставку. Нежадный пацан. Добрый. Немного как лошок, конечно, ну да кто не без греха.

В толчее московского метрополитена детей не заметили. Привычно проскальзывая среди взрослых, они перепрыгивали из вагона в вагон, с эскалатора на эскалатор, со станции на станцию. Судя по тому, как позеленел Пашка — вестибулярку ему надо было еще тренировать и тренировать. Что такое вестибулярка, Ульман, естественно, не знал. Только известно было, что у кого она хорошая (как у него), тот не зеленеет от одних лишь покатушек в метро.

— Ладно, давай на выход, — вздыхает он. В метро лучше, чем на улице. Здесь меньше обращают внимание на них. Но хорошего понемножку. А то менты прицепятся и опять придется валить в детдом. Нет, он все равно оттуда сбежит, потому что лучше на улице ночевать и воровать жрачку, чем в этой клетке, но время терять на это все не хотелось. Своим временем Эдик дорожил.

Сирена обрывает их планы. Мальчишки не понимают, что именно происходит, но суета взрослых заставляет Эдика бегом утащить Павла в череду технических помещений. Кто-то не закрыл дверь, они и проскользнули незамеченными. Только потом, подслушивая разговоры взрослых из вентиляционной шахты, они поняли: мир наверху был полностью уничтожен.

На Ульмана новость впечатления не произвела. Ему было плевать и на мир наверху, и на людей, которым не повезло спуститься в метро за несколько минут до ядерного удара. Одному он был точно рад — что в тот день уговорил Пашку идти кататься на метро. Если бы он отправился один — друг наверняка составил компанию другим людям.

Они прячутся в технических ходах, воруя еду на станции. Павел сначала наивно хотел выйти к людям, но Эдик под таким не подписывался. Впоследствии они убедились, что мальчик был прав: на станции через несколько дней начал твориться беспредел. И дети, будучи самыми слабыми среди людей, этот беспредел бы просто не пережили. А Эдик собирался все это пережить. Выжить, вырасти и отвоевать свое место под электрическими лампами подземелья, куда всех загнала ядерная война.

Иногда он слышал, как плачет ночами Пашка. И в другой момент Эдик бы даже поиздевался над излишней слезливостью приятеля, который ноет о том, чего уже не вернуть. Но сейчас он больше завидовал. Нет. Не Пашке. Родителям его. О самом Эдике плакать никто не будет, случись с ним что. Никто не позаботится, не на кого будет положиться. Ну насрать. Не особо-то и хотелось. Он сильный, сам справится.

О том, что значит «сильный» он узнал только когда увидел того человека. Начиналось все тривиально — пришлось идти на вылазку за едой. Кашляющего Пашку Ульман решил оставить в их импровизированном убежище. Во-первых, своим кашлем он сразу их выдаст, во-вторых — слушать его нытье по теме «холодно, спать хочу» ни разу не вперлось. Пусть проспится, а Ульман и один справится.

Патруль беспредельщиков едва не засек его, но мальчишка вовремя спрятался. И вскоре до него донесся сначала разговор, а потом — перестрелка. Кажется, бандиты все-таки нарвались. Или нарвался кто-то на бандитов. В любом случае, где перестрелка — там и трупы. А на трупах можно что-нибудь найти. Еду и оружие вряд ли, а вот пару патронов в кармане запросто хватит, чтобы купить какой-нибудь еды, пробравшись на станцию.

Трупы. Все трое — беспредельщики. Ульман подобрался к одному из них, но оказалось, что убийца не ушел. Он ждал новых жертв. Сначала ребенка ослепил свет фонаря, потом раздалось приглушенное шлемом «что за…».

Прежде, чем мальчишка сообразил, куда броситься наутек, сильная рука схватила его за шиворот и поставила на ноги.

— Мать твою… Я ж тебя чуть не пристрелил, подумал, кто из этих вернулся. Дите, ты откуда здесь взялся?

«Мент», — мелькнуло в мыслях Эда. Люди в его понимании делились на две категории — «менты» и «нементы». Нементам было на него плевать, Менты — пытались вернуть в детдом. Интересно, что мент собрался бы делать сейчас, если детдома давным давно нет?

— Не твое собачье дело, — парнишка вывернулся из рук мужика и бросился в боковой туннель.

— Стой!

Туннель был незнакомым, но мальчик несся вперед, только бы сбежать от мента. Менты страшней, чем неизвестно что в технических ходах. Вот только этот мент явно бегал быстрей своих наземных предшественников. Видимо, мутировал.

За очередной дверью на мальчика набросилось серое звериное тело. Спасла молниеносная реакция — ребенок успел захлопнуть дверь, прищемив ей голову монстра. Заорал он машинально, видимо, этот крик и заставил мента бежать быстрей. Что произошло потом, из памяти Эда вылетело. Он помнил, как огромный зверь все-таки кинулся на него, как вырвалась из пальцев ржавая металлическая ручка двери и как кто-то резким движением дернул его назад. Едва успел — зубы чудовища клацнули близ лица мальчика. Потом был противный чавкающий хруст. И кровь, заливающая бетонный пол.

— Не смотри. Все хорошо, не смотри, — в себя Ульман пришел только пару минут спустя. С долей досады обнаружил, что обеими руками обхватил мента за шею, уткнувшись лицом ему в плечо. Тут же отшатнувшись, он понял, что сам не может стоять на ногах. Что в желудке что-то переворачивается, а руки подозрительно дрожат. Перед глазами все тряслось. Мент подхватил на руки, не давая упасть в лужу крови на полу.

— Давай-ка отсюда выбираться, пока стая не подвалила.

Возражать сил не было. Их хватило только чтобы держаться за плечи мента, который, недолго думая, взвалил мальчика на спину и понес обратно, к тоннелю.

— Почему ты не на станции? Зачем в туннели побежал? Родители же волноваться будут.

— У меня их нет. И у Пашки то… — Эдик прикусил язык, но было уже поздно. Какого черта вообще он начал откровенничать с ментом? Ну да, тот его спас, но если бы не напугал и не побежал за ним, то и спасать бы никого не пришлось.

— Ты что, еще и не один в этих катакомбах? Твою же мать… Ладно, сейчас возвращаемся за твоим Пашкой, а потом уходим отсюда.

— Эй, мент, тормози. Куда это ты меня тащить собрался? Я никуда с тобой не пойду.

— Почему это?

— Как почему? Ты же мент. И взрослый. А вы все сволочи. Что здешние, что чужие. Нафиг мне это не сдалось.

— По пунктам. Во-первых, я не мент. Во-вторых, я не сволочь. В-третьих, ремня бы тебе дать, чтобы думал, что и кому говоришь.

— Ага, знаем мы эти сказочки. Сначала «я не сволочь», а потом -либо в рабство, либо чего похуже. Насмотрелся, не надо, спасибо. И вообще — отпусти меня, я и сам идти могу.

— Чтобы ты опять сбежал и нашел приключений на свою жопу? — хмыкнул мент, открывая очередную дверь. Ульман промолчал, нахмурившись. А потом решил рискнуть и тихо спросил у мента.

— Слышь, мент… А там, где ты живешь… Там лекарства есть?

— Смотря какие. Мы с поверхности тащим, что можем, но первым делом рассчитываем лечить то, чем народ массово болеет. Лекарства для обработки ран, антибиотики, от всякой вирусной дряни всего понемногу…

Эдику понравилось, как мент с ним разговаривал. Как со взрослым. Поэтому он рассказал тому о простывшем Пашке. В конце концов, до сих пор мужик не сделал ему ничего плохого. Даже от зверя спас.

— Ясно все. Забираем твоего Пашку и тебя, отправляемся на Смоленскую.

— И чего я там делать буду?

— Для начала — расти и учиться. Вырастешь — посмотрим, поговорим.

— Я и так уже вырос, — зло буркнул Эдик. Из-за полуголодной уличной жизни и непонятно было, что ему уже десять лет. Пашка тоже мелкий, но на его фоне Эдик сам себе иногда казался заморышем.

* * *

За полгода жизни на Смоленской Эдик хорошо понял: вылазки на поверхность опасней всех. После них люди постоянно суетились, детей загоняли в палатки, а Мельник — тот самый «мент», который оказался вовсе не ментом, скуривал по пачке сигарет за раз и отсыпался чуть ли не сутками. Вся станция знала, что лучше его после таких вылазок не дергать, особенно если доставалось людям из его группы.

За все эти полгода не было ни смертей, ни тяжелых ранений. Поэтому когда очередная вылазка обернулась катастрофой, для станции это было ударом. И Эдик никак не ожидал, что это станет ударом для него. Ведь мент не был ему… никем. Он, конечно, приглядывал за Эдиком, даже учил стрелять и собирать автомат, ругал за тотальную безграмотность и постоянные шалости Ульмана. Но Эдик его даже другом своим никогда не называл, да Мельник и не обозначал никак их взаимоотношения.

И вот он в лазарете. А врачи, заразы такие, ничего не говорят. Потому что Эдик якобы ребенок. А мент бы сказал. Честно, прямо, и если бы что — утешил, как умел. Но мента сейчас не было. А от лазарета Эдика гоняли. Мрачный Хантер, которого тоже гоняли, смотрел как-то странно, но не разговаривал. Не до разговоров ему было. Лучший друг, все-таки. Хантер часто приходил к дверям лазарета, но реже, чем Эдик. Вылазки и работу никто не отменял. Эдика врачи гоняли в итоге чаще. И мальчика это за два дня разозлило так, что он им назло пробрался в лазарет тайком, мимо спящего дежурного.

Мент был единственным пациентом — только это знание и дало возможность Эдику опознать в перебинтованном теле на больничной койке старого знакомого. Повязки закрывали даже глаза. Из под одеяла было видно еще и руки, правая также была скрыта бинтами. Поверх повязки уже проступили какие-то желтоватые пятна. Эдику здесь не нравилось. И не нравилось видеть мента таким.

«Он вообще живой?» — эта мысль заставляет очень осторожно коснуться здоровой руки. Та кажется ледяной. Жилка пульса настолько слабая, что Ульман даже не сразу смог ее нащупать.

Дыхание раненого сбивается. Эдик уже собирается убрать руку и отскочить, но пальцы чуть сжимаются на его запястье. Сам не зная, зачем, Ульман накрывает ледяную руку своей второй ладонью. И осторожно гладит мужчину по кисти. Мол, все в порядке, успокойся.

Странно, но это действует. Пару минут Эдик сидит на корточках рядом с койкой, но потом вспоминает, что долго в лазарете быть нельзя. Если будет обход и его засекут, то черта с два он сюда придет второй раз. А прийти он собирался. Мент шевелит пальцами, что-то отстукивая по руке мальчика. Эдик не понимает, что, но когда один и тот же стук повторяется несколько раз, догадывается: это не случайные движения во сне, как он подумал вначале. Понять бы еще, что этот стук значит…

Стук прекращается. Мент сжимает руку в кулак, насколько может, а потом — прекращает попытки что-то сообщить мальчику. В этом жесте Ульман видит досаду на непонятливого собеседника. И сам себе обещает разобраться поскорей, что ему хотели сказать.

— Я не понимаю тебя. Не знаю даже, слышишь ты меня, или нет… Я завтра приду, хорошо?

Раненый его не слышит. И не дает какой-нибудь реакции, когда Ульман отпускает его руку. Заснул? Выбился из сил? Или не хочет реагировать на придурка, который не понял его послание? Но что это был за стук… У кого бы спросить… Нет, не у кого. Надо разбираться самому. Потому что все спросят, зачем ему вдруг понадобилась такая информация. Хотя… нет, один человек не спросит. Он, конечно, страшный до жути, но если знает — ответит без расспросов.

К Хантеру он подойти осмелился не сразу. Наверное, три часа смелости набирался прежде, чем заступить дорогу ходящему туда-сюда по платформе здоровяку.

— Что это такое? — по ближайшей каменной стенке он отстучал так же, как Мельник накануне.

— Азбука Морзе. Вопрос «что с моей группой».

— Азбука Морзе? А, я понял, это как радисты общаются. И где мне взять эту азбуку?

Хантер как будто ждал этого вопроса. Достав из кармана блокнот, он вырвал один лист и принялся рисовать буквы и их обозначения на языке радистов.

— Держи, — протянув листок парню, он обошел его и снова вернулся к патрулированию.

Ничего не ответив, мальчик поспешил убраться в укромный угол, чтобы внимательно рассмотреть свою находку. Ночью в лазарет он пробирался во всеоружии.

Мельник при его приближении к койке даже не пошевелился. В этот раз он лежал спиной к мальчику и пришлось сначала обойти кровать, а уже потом взять его за руку. Сев на пол рядом, мальчик положил перед собой лист и принялся «набирать» текст.

«Ты меня слышишь?»

«Нет», — отстучал морзянкой раненый. Прежде, чем он успел «сказать» что-то еще, Ульман осторожно, но крепко сжал чужие пальцы второй рукой. И начал стучать ответ на вчерашний вопрос. Судя по всему, никто из врачей не понял, как именно общаться с Мельником. Блять, а они вообще понимают, что он в сознании и нормально соображает? Ульману на мгновение даже жутко стало при мысли о том, что человек с завязанными глазами и без слуха теряет возможность общаться с другими. В смысле, когда все слышишь и не видишь — это еще куда ни шло. Или видишь, но не слышишь — тоже общаться можно. А когда невозможно говорить, слышать, видеть… Ужас.

«С твоими все хорошо».

«Почему ты раньше этого не сказал?»

«Не сообразил про шифр», — отстучал мальчик. Рассказывать о том, что он только сегодня узнал про морзянку и сейчас совсем «не круто» стенографирует по шпаргалке, почему-то не хотелось.

«Кто ты?»

Он молчит. Только сейчас он понимает, что Мельник максимум, что может — понять, что рука принадлежит не взрослому мужчине, а ребенку. Ну, или женщине, учитывая, что ладони у Эдика не такие уж и маленькие. Что же, так даже лучше. По крайней мере, раз Мельник не узнает о том, кто пробирался в лазарет в обход правил, то и наказать Эдика не сможет.

«Кто ты?»

«Я скажу другим, как с тобой говорить», — обещает он.

«Они знают, но толку от этого нет. Врачи заняты слишком, чтобы болтать. Да и правды они мне все равно не скажут, даже если что-то спрошу. Волновать не хотят. Уроды».

«Я скажу. Если тебе так будет лучше — я скажу, спрашивай», — обещает мальчик.

«Можешь узнать, что со мной? Они меня только успокаивают, но о состоянии ничего не говорят. А я и сказать толком ничего не могу, и не слышу, еще и глаза завязаны. Тело плохо чувствую.».

«Хочешь узнать», — отбивает Ульман. Мельник, как и он сам, сейчас игнорирует все знаки препинания, поэтому, наверное, не сразу понимает, спрашивает мальчик, предлагает свою помощь, или просто подтверждает тот факт, что Мельнику нужно знать о своем состоянии правду.

«Да».

«Жди. Сейчас почитаю, что там в карте понаписали. Если не получится сейчас — жди завтра. Идет?»

«Идет», — Мельников отпускает его руку.

Много времени поиски не заняли — карта сталкера лежала на столе — судя по всему, вносились какие-то записи недавно, а потом ее не убрали. Быстро перечитав кучу писанины, Ульман уяснил основную суть написанного, а пока шел обратно к койке Мельника — успел придумать, как лучше всего сообщить узнанное.

«Ну», — отбил раненый, стоило только коснутся его руки.

«Они и сами ничего не знают. Пишут, что нет нужного оборудования, чтобы отследить степень поражения чего-то там. Пока ставят только контузию, химические ожоги кожи и дыхательных путей, перелом на правой руке. Что со зрением — будут смотреть по факту, когда отек спадет и раны заживут. Про уши вообще ничего не записано».

«Ясно, что ничего не ясно, — подытожил Мельник. — А на станции что нового?»

Ульман принялся пересказывать последние новости. Было непонятно, действительно интересны они раненому, или тому просто не хотелось быть одному. Но Эдик добросовестно целых два часа отстукивал морзянкой буквы и слова, отвечая и на уточняющие вопросы Мельника. Спохватился он только перед обходом.

«Я пойду, пока не засекли. Вернусь завтра», — обещает он.

«Я буду ждать».

На следующий день он замечает, что к Мельнику украдкой пробирается в лазарет не он один. Когда он приходит, рядом на тумбочке стоит шахматная доска. Спросив о ее предназначении сталкера, он узнает, что тот уломал кого-то на шахматную партию. Кого именно — Мельник не сообщает, да мальчику и неинтересно это.

«Как ты можешь играть в шахматы, если ничего не видишь?»

«Запоминаю ходы — и все на том».

«Врешь!»

«Давай сыграем, если умеешь?»

Ульман расставляет фигуры на доске. И уже полчаса спустя с удивлением понимает, что сталкер не врал. Потому что не запомнив ходы нельзя сказать, какую фигуру с какой клетки куда подвинуть, и какая фигура противника при этом будет съедена. Конечно, Эдик ему проиграл. Да и как не проиграть было, когда он сам только основные правила знал. Можно, было, конечно, смухлевать, но радости от такой победы еще меньше, чем от честного проигрыша.

«Еще партию?» — уточняет он у Мельника.

«Рубит уже».

«Я пойду тогда».

«Завтра придешь?»

«Да».

Эдик прибегает в лазарет еще три дня. Посещения врачи разрешают уже на второй день, но он все равно лезет строго по ночам, чтобы не запалили и не рассказали Мельнику. А то это как-то совсем не круто — беспокоиться за какого-то там малознакомого мента. А потом врачи снимают с глаз Мельника повязки, и мальчишка прекращает приходить. Верней приходит, но уже днем, когда к Мельнику сбегали несколько других детей. Заодно выясняет, что слух и голос у мента все-таки восстановились. Сам мальчишка подслушивает интересный разговор Мельника с Хантером.

— У тебя кто-нибудь из мелких про морзянку спрашивал?

— Спрашивал.

«Сдаст!» — моментально пугается Ульман. Пугается непонятно, почему. Ведь он не сделал ничего плохого, но почему-то очень не хочет, чтобы Мельник знал, что это Эдик бегал к нему в лазарет по ночам. Много чести. Еще решит, что Ульман к нему привязался. А он ни к кому не привязывался, потому что никто ему не нужен. И мент-не мент не нужен, и предатель Пашка, ускакавший в первую попавшуюся приемную семью. Он и Эдика пытался звать с собой, мол, так лучше будет. Но Ульману нафиг не сдались эти «семьи». Дерьмо потому что это, а не какая-то нужная вещь.

Обычно за ним почему-то присматривал Мельник. Он же и ругал за школьную успеваемость, говоря Ульману, что хорошие дети должны быть грамотными и что скоро над ним уже сверстники смеяться будут. Но Эд упорно продолжал писать имя Мельника как «Свитаслаф Канстантинавич», игнорировать все возможные знаки препинания и грамотно отображать на бумаге только два слова — «хуй» и «мент». Мельник ругался, грозился отлупить мальчишку орфографическим словарем и даже насильно заставлял писать в прописях, после этого ругая Эдика еще и за почерк. Это для Эдика было своего рода игрой. Кто раньше сдастся — мент, или он сам? Мальчишка пока что сдаваться не планировал.

— Кто это был?

— Секрет.

— Хантер, блять. Развелось тут секретчиков. Гонять вас всех некому.

— Так выздоравливай быстрей и гоняй. А про ребенка этого я тебе не расскажу ничего, Святослав. Захочет — сам признается, не захочет — значит, не нужно это ему.

— Друг, называется.

Хантер выдавил гримасу, напоминающую виноватую улыбку. В этот день Эдик во второй раз рискнул заступить дорогу громиле, прохаживающемуся по станции.

— Ты меня не сдал.

— Не сдал.

— Спасибо, типа.

— Вот уж не думал, что ты умеешь это.

— Что?

— «Спасибо» говорить.

Эдик фыркнул. Кому-то другому он бы нахамил, но Хантер был слишком жутким. Еще и взглядом так сверлит, будто насквозь просвечивает, брррр…

Мельника оставили жить в лазарете. Днем отпускали, но ночевать заставляли под присмотром врачей. Может быть потому, что лазарет был единственным местом с нормальными кроватями. А Мельник после этих «химических ожогов» постоянно кашлял и если он еще и простудится — будет совсем плохо. Да и повязки сталкеру надо было постоянно менять. Укусы тварей сверху заживали долго — об этом Эдик уже знал, благо что не на личном опыте.

То ли от безделья, то ли еще почему, но Мельник опять начал доставать Ульмана. Стыдно было признаться, но мальчишка даже рад этому. Пусть лучше бродит по станции и достает его, чем лежит в лазарете. Бродить Мельнику явно было сложно, но он не прекращал доставать мальчишку, отыскивая его в самых неожиданных местах. Так продолжалось еще несколько недель.

В этот раз они устроились за углом радиорубки. До слуха мальчика доносился знакомый писк морзянки, непроизвольно он вслушивался в передачи, принимаемые Сильвером, как про себя называл мальчишка одноногого Никиту Семеновича. Слушать принимаемые сигналы было интересней, чем в очередной раз воспринимать речь распекающего его Мельника. На этот раз история. Историю надо знать, чтобы не повторять ошибок прошлого. Ха-ха-ха. Где-то он уже это слышал.

— Ты вообще слышишь, что я тебе говорю? — Мельник злился. Оно и понятно было. Ему самому на поверхность или еще куда нельзя лазить еще черт знает сколько. На станции он застрял. Раны от тварей на руках и ногах заживают тяжело, да и какой-то работой его стараются не занимать. В итоге мужику просто зверски скучно, как и Эдику. Вот он и достает парня. Верней, они достают друг друга.

— Слышу. Но не слушаю, — с готовностью отозвался мальчик.

— Всыпать бы тебе… — Мельник вздохнул, отворачиваясь от яркого света. Здоровой рукой потер переносицу.

— Своим детям всыпай, ко мне не лезь. Достал уже папашу из себя строить.

Пальцы Мельника дрогнули, а сам он побелел и пошатнулся. Ульман даже испугался, что мужчина сейчас упадет, но он только закрыл лицо руками. Только сейчас Эдик вспомнил, что говорили на станции про дочь Мельника. Что он ее искал постоянно, но ни на одной станции… Ах ты, черт!

Эдик не просил прощения принципиально. Потому что не верил, что вот так вот можно сказать одно слово — и все будет, как прежде. Поэтому он просто смотрит, как мент встает и медленно уходит, не сказав Эдику ни единого слова напоследок. Да и что говорить-то было… Он ведь с ним по-человечески всегда, стрелять вон учил, истории разные рассказывал, а Эдик о самом больном напомнил. С другой стороны… Мальчик вздохнул и, поднявшись со скамейки, пошел по своим делам.

Три дня после этого они с ментом старательно избегали друг друга. И Эдик начал скучать. То ли из-за ночных посиделок в лазарете, то ли непонятно вообще почему, но он, оказывается, привязался к Мельнику. Другие дети тоже за ним хвостиком бегали, но у них были свои родители, пусть и приемные у большинства. А у Ульмана был только мент… Что? Чего это он вдруг начал… Будто они семья. Пффф… Не больно-то ему и нужна эта семья. В одиннадцать лет и без семьи можно жить, особенно если до этого без нее прожил большую часть жизни.

На четвертый день Эдик обнаружил мента в закутке рядом с радиорубкой. Мужчина сидел на ящике, прислонившись спиной к стене, и прерывисто дышал. Бледное лицо покрыто крупными каплями пота, глаза закрыты.

— Эй, с тобой все хорошо? Давай врача позо…

— Все нормально. Само пройдет сейчас, — угрюмо пробормотал мужчина.

— Точно? — набравшись смелости, Эдик коснулся рукой чужого плеча.

— Точно. Не дергайся. В конце концов, я тебе не отец, чтобы ты обо мне беспокоился.

Ульман отшатнулся, одергивая руку. Почему-то сейчас от слов другого человека стало больно. Угрюмый взгляд серых глаз показал, что Мельник это заметил. Что он ему… отомстил? С трудом получилось выдавить из себя кислую улыбку. Надо же было показать, что ответную жестокую шутку он оценил.

Из радиорубки пошел сигнал, который некому было принимать — Семенович незадолго до этого отлучился «на минуточку». И кто же знал, что именно в этот момент придет сигнал «SOS». Эдик и Мельник оказались внутри радиорубки мгновенно. Сталкер принял передачу и потянулся было к ручке, но видимо, только сейчас понял, что правая рука по-прежнему едва слушается, а пальцы надо будет разрабатывать заново.

— Я запишу, — Эдик ориентируется быстрей и принимается записывать содержимое стенограммы. Разбирать сигнал на такой скорости было сложней, ведь с Мельником они всегда общались намного медленней, но стрессовая ситуация делала свое дело.

«На Киевскую идут мутанты. Начата эвакуация, но гермозатвор заклинило. Пришлите подрывников. Срочно. Пришлите подрывников. Смоленская, это Киевская, на нас идут мутанты…»

Сообщение начало повторяться. Эдик расслабленно выдохнул, а потом повернулся к менту. Выражение лица Мельника было настолько ошарашенным, что стало понятно: Эдик сейчас сделал что-то за гранью его понимания. Точно! Морзянка! Блять, он же сам себя сейчас сдал…

— Бегом к Хантеру, отдашь ему. Скажешь, пусть собирает наших и выдвигается к Киевской, — сухо командует Мельник. Мальчик кивает и выскакивает из радиорубки. Разговор еще предстоит.

Он специально весь день шляется по темным закуткам станции, просто чтобы отсрочить разговор с ментом. И уже поздно ночью решает, что тот ушел спать в лазарет. Расслабившись, переступает порог своей палатки и обнаруживает, что на его спальнике сидит мент.

— Чего тебе?

— Гер-мо-зат-вор, — по слогам читает Мельник с издевкой в голосе. — Э-ва-ку-а-ци-я. И все запятые с точками на месте. Да еще и по тебе орфографический словарь теперь сверять можно. Не хочешь рассказать, что происходит?

— А обязан? — мальчик зло хмурится. Доверять менту и рассказывать о своей биографии не хотелось.

— Нет, конечно.

В палатке воцарилась тишина. Эдик не знал, что сказать менту, а мент, судя по всему, тоже не знал, как начать разговор.

— Так и живешь один? — спрашивает Мельник после пятиминутного молчания.

— Как видишь. А тебе-то чего?

— Я тоже один. Переезжай ко мне. Вместе веселей, чем в пустую палатку приходить.

Прежде, чем парень успевает ответить, сталкер встает и уходит. Его слова надолго засели в башке мальчишки. На целую неделю. А потом он все-таки переехал к менту.

Жизнь не особо-то изменилась. Разве что мент прекратил доставать его ошибками в школьных сочинениях. Вместо этого его учили стрелять, разбирать автомат, отжиматься и подтягиваться. А еще — пообещали, что когда Эдик вырастет, то сможет вместе с другими сталкерами лазить на поверхность и путешествовать по всему метро.

Эдику нравилась идея лазить на поверхность вместе с ментом. А еще нравилось, когда мент улыбался, глядя, как Эдик суетится, накрывая на стол и расспрашивает его о станционных делах. Идиллия, правда, продлилась всего три месяца, потому что потом появилась Анька.

Дочка Мельника. Оказывается, она все-таки была жива. Глядя на то, как Мельников обнимает Аньку, подкидывая ее в воздух, и обещает ей никогда больше ее не терять, Эдик понимает — снова пора собирать вещи. Благо, что свою старую палатку он сохранил. Именно сбором манаток он и занялся, пока Мельник на перроне знакомил обитателей станции с темноволосой девчонкой лет на пять младше Эдика.

— Так, я не понял, это еще что за перестановка? — в голосе Мельника, раздавшемся за спиной, было слышно удивление. Ульман обернулся. Девчонки рядом с Мельником не было. Может, она ему почудилась?

— Вещи собираю.

— Зачем?

Недоумение Мельника было таким похожим на настоящее, что Ульман даже почти поверил, что тот ничего не понял. И тут же разозлился сам на себя. При желании сталкер мог легко замаскировать все свои эмоции, об этом было нельзя забывать.

— Вот только не надо разыгрывать тут, что ты якобы ничего такого не планировал! — взвился парень. — Всем же понятно, что раз ты свою настоящую семью нашел, то тебе нафиг я не сдался.

— Так, стоп! Кто тебе такую чушь сказал? Сейчас я им дам, уродам… Мозги ребенку пудрить додумались… — последнее Мельник произнес с такой яростью, что Ульману даже стало страшно. А вдруг действительно пойдет да побьет кого.

— Никто не говорил. Сам не тупой, догадался.

— А то, что ты — тоже моя семья, не догадался? Ты, Хантер, ребята с моей группы. Что, по-твоему, раз я Аню нашел, значит — от всех остальных брать и отказываться, что ли? Нормальные люди так не поступают.

— Еще как поступают, — вздохнул Эдик. А потом взял и впервые в жизни рассказал другому человеку свой секрет. — Меня так усыновили однажды. Пять лет было. У них своих детей не могло быть вроде как… ну и… А потом она залетела через четыре года, и меня… Обратно… — в глазах зачесалось. — Я просил, чтобы они меня оставили. Обещал, что буду хорошим, а они… — он отвернулся, чтобы Мельник не видел его слез.

— Вот уроды, — на плечо легла тяжелая ладонь. Мельник молчал минуту. — Значит так, боец. Сбор манаток отставить. Аня моя дочь, да. Но и ты мне… Не знаю. Сыном назвать — опять будет ор до небес о том, что тебе семья не нужна. Отчим, что ли?

— Мне больше нравится «опекун». К тому же, «мама» и «папа» у меня ни с кем хорошим тоже не ассоциируются.

— Они тоже от тебя отказались? Извини, не нужно расспрашивать, наверное.

— Да ладно, дело-то давнее. Мне не рассказывали, конечно, но я сам кое-что узнал. Мать от отца гуляла, ну и спуталась с каким-то… Сам знаешь, что меня тут некоторые в открытую чуркой дразнили. Ну а когда я родился, отец все понял и свалил. Родного искать — вообще гиблое дело, ну мать от меня и отказалась. Типа, не вырастит. Мельник, а нахрена вообще детей заводят, если они потом никому не нужны?

— Ну что значит — не нужны? Ты мне эти шутки брось. Ты вон Семеновичу нужен — кого он себе на смену учить будет? Друзьям своим здесь. Пашке тому же.

— А тебе?

— Манатки разбирай обратно. И чтобы порядок был, когда приду. Теперь еще палатку по всей станции искать…

— Какую палатку?

— Да Ане. Я ее сначала к нам хотел привести, а она рогом уперлась — не хочу с мужиками, говорит, жить, хочу одна. Ну оно и понятно — она и от меня отвыкла за два года, и ты ей незнаком совсем. Да и личное пространство, опять же. Это у нас тут все по уму поставлено, а они на Тверской ютились, как крысы в норах.

— На, отдай ей, — Ульман протянул Мельнику ту палатку, в которой сам жил раньше. Она, конечно, не была такой просторной, как «командирская» Мельникова, но при отсутствии альтернатив, да еще и для одного человека…

— О! Как раз то, что нужно. Пойду устанавливать. А ты давай, порядок наводи. Сбегать он из дому собрался, засранец…

Только с этого времени Ульман начал называть их с Мельником палатку домом. А поздней — и казармы, которые строились в том числе и с его участием. Сложно сказать, что с ним было бы, если бы не война. Но семья и настоящие, проверенные люди рядом, которые не предадут и не подставят… Нет, такого бы на гражданке не было.