Братья по чертогам (джен)

ШЕР

* * *

— Ты уверен, что он в бункере?

— Уверен. Больше просто негде. Я бы почувствовал.

Голоса отдалились, но не исчезли совсем.

— А что он там делает?

— Походу, закуклился.

— Может, и к лучшему, хы. Чем х-хоняться за ним по всем, хы, уровням. И вх-холостую.

— Вот же мелкий паскудник! Не вовремя как…

— Мелкий, да… эх-хы. Был бы постарше — я бы ему тоже вдул… давно уже, хы.

— Пыхтун! Он же маленький! Мы должны беречь его, а не…

— Ну дык я же и х-ховорю. Был бы х-хоть возраст сох-хласия…. Ох-х, как бы я ех-хо берех-х бы!..

Ты открыл глаза и уставился на грязно-серую штукатурку. Голова больше не кружилась. Только болела. Адски. Особенно затылок.

Вот и хорошо.

— Пыхтун! Кончай страшно!

— Дык эт я с радостью, хы, дык эт я завсегда…

— ПЫХТУН! Твою ж мать!!!

— Не-не-не, ну вы чего, не было ничего! А ежли вам кто чего — так клевета, зуб даю! Х-хотя она, конечно… еще того! В соку… матушка-то наша… эх-х. Хы… Рельефная. Есть за что… хы.

— Пыхтун. Слез с темы. Быстро.

Этого голоса ты раньше не слышал. Негромкий такой, подчеркнуто спокойный, словно полностью лишенный малейшей эмоциональной окраски. Но послушались все и мгновенно. Даже Пыхтун.

Впрочем, толстяк молчал недолго. Почавкал чем-то, хихикнул опасливо и осторожно заметил:

— Ты это, Пыхтун, действительно. Графиню не тронь. Она святое. Лучше на Реву залезь.

Ответный вздох бушпритоносца был полон вселенской скорби, но ответил тот быстро и даже без придыханий:

— Не. Он это… опять того, заставит его пороть. И будет потом рыдать. А это скучно.

Еще один голос, высокий и плаксивый, захныкал о том, что его никто не любит. Толстяк снова захихикал. Обладатель пугающе бесстрастного тона молчал.

Пришлось опять перекрутить руки, поворачиваясь.

На этот раз их было четверо. Толстяк по-прежнему сидел на топчане и что-то жевал, но без привычного хруста. Малахольный понуро пристроился в углу на куче угля, бушпритоносец возился у топки. А четвертый, тот, чей голос заставил тебя обернуться, стоял рядом, глубоко засунув руки в карманы длинного черного пальто, и смотрел на тебя, чуть склонив голову к левому плечу. В свете падающих из открытой дверцы топки отблесков его волосы отливали рыжим.

И ты как-то сразу понял, кто это. Хотя при нем и не было плазмогана (что бы там ни значило это слово).

— Ну, здравствуй, — сказал Убийца.

Он был больше всех похож на Мара. И одновременно не похож. То же сложение, тот же рост. И лицо почти то же, только очень уж спокойное. Холодный острый взгляд — и голос, такой же холодный и острый. А еще на нем было пальто. Твое пальто. Ну или очень похожее — черное, в пол, широкое и с высоким воротником. Воротник был поднят.

Ну разумеется!

— Извини, что сразу не сказал, как мы тебе благодарны. — Улыбался Убийца тоже иначе, одними губами, скупо, скорее лишь намечая улыбку, чем позволяя ей действительно проявиться. — Был немного занят. Вернее, не был, но… мог быть.

Пожать плечами в ответ ты бы не смог, даже если бы и хотел, но постарался отзеркалить подчеркнуто нейтральный тон, заворачиваясь в сарказм, как в тогу римского патриция.

— Странные у вас понятия о благодарности.

— Какие уж есть. А что оставалось делать? Я задерживаться не мог, а вот тебя задержать было надо. Очень. Так что вместе с благодарностью можешь принять еще и извинения.

— Извинения звучали бы намного доходчивее, а благодарность была бы куда ощутимее, если бы они не сопровождались… — начал было ты, намереваясь отпустить ехидное замечание по поводу любителей принудительного стриптиза, но замолчал на полуслове, внезапно осознав, что подобное высказывание более не имеет под собой оснований. После крохотной заминки ты нашел претензию, все еще остающуюся актуальной: — …наручниками.

Убийца чуть шевельнул уголком губ в намеке на улыбку. И ответил на то, что так и осталось не высказанным.

— Со стриптизом — не моя идея. Пыхтун постарался. Ну и Рева немножко, его впечатлили твои синяки. А Обжора всегда присоединяется к большинству. Но если хочешь, могу извиниться и за них. — Убийца помолчал. Взглянул остро. — Сломанное ребро?

Голос его по-прежнему был нейтрален. Ты вздернул подбородок.

— Всего лишь трещина.

— Больно, наверное? — мечтательно уточнил из своего угла малахольный, все это время с жадным интересом прислушивавшийся к вашему разговору.

Ты выпятил подбородок еще больше. Сузил глаза.

— Если не дышать, то нет. Так как насчет наручников?

— Извини, но настолько далеко наша благодарность не распространяется.

— Достаточно ограниченная… благодарность.

— Какая уж есть.

— А распространяется ли эта, хм-м, благодарность на объяснение собственных причин?

Вместо ответа Убийца вдруг напрягся, вытянулся в струнку и уставился в потолок. Ты тоже туда посмотрел, не удержался — но не заметил ничего интересного. Не считать же чем-то интересным ободранную штукатурку и ржавые трубы?

— Что, уже началось? — с тревогой поинтересовался толстяк, глядя вверх. — Меня не зовут… кажется.

Малахольный встрепенулся, то ли испуганно, то ли обрадовано и тоже уставился в потолок. Ты был уверен, что невидимый за котлом бушпритоносец смотрит туда же.

Постояв в прежнем напряжении две-три секунды, Убийца обмяк, тряхнул головой.

— Пока еще нет. Ложная тревога.

А потом обернулся к тебе и все-таки ответил, хотя ты и был процентов на тридцать уверен, что всю эту так называемую ложную тревогу он только для того сейчас и затеял, чтобы отвлечь твое внимание и не отвечать.

— За лорда Марка, конечно же. У нас очень редко получалось задержать его здесь на достаточно длительный срок или загнать в манеж. Тебе удалось. И, похоже, надолго. И это очень хорошо. Когда не надо за него волноваться, это развязывает руки. Сразу становится как-то... спокойнее. Так что мы действительно благодарны. Все мы.

— Кто такой лорд Марк?

Ты уже догадался, конечно. Но нужно же было хоть что-то спросить.

— Он называет себя Ма-аром.

Убийца и раньше слегка растягивал слова, но гласную в имени Мара удвоил подчеркнуто, со своим обычным намеком на кривую улыбочку. И ты понял, что случайностей действительно не бывает. Во всяком случае — здесь.

Маар, значит.

Вот как…

— Извини, но отпустить тебя не получится. Никак. По той же самой причине, имя которой Мар. Видишь ли, мы все очень упрямы. По-своему. Проблема в том, что Мар один из нас, а значит и упрям ничуть не менее. И защищать нам его часто приходится и от него самого. В том числе и не пуская наверх, куда он так рвется. Хотя и знает отлично, что ему туда нельзя. Пока еще нельзя. Пока… не началось.

Убийца снова покосился наверх. Это словно послужило сигналом — остальная троица тоже подняла головы. А малахольный так и вообще встал, заморгал, личико его при этом исказила страдальческая гримаска.

— О-о… — протянул он растерянно. — Похоже, моя смена…

Он окинул жалобным взглядом остальных.

— Только моя, да? Ох… ну, ладно.

И исчез.

Бушпритоносец поежился и опустил голову. Нет, не опустил — втянул ее в плечи, еще и крутанув при этом несколько раз из стороны в сторону, словно пытаясь стряхнуть воду с волос. Или вытряхнуть неприятную и слишком глубоко засевшую мысль.

— Не, — сказал он. — Не. Не я. На это я не подписываюсь. Точняк.

Он посмотрел на толстяка. Потом на Убийцу.

— Слушай… если они действительно запустят такое… Я ведь не смогу! — Голос его более не был ни вкрадчивым, ни липким, теперь в нем сквозило нечто среднее между отвращением и отчаянием. Придыхания тоже исчезли. — Это не мое. Совсем. Даже Реве не очень. Меня ведь не… не заставят, да?

Толстяк вертел в руке крупное масляное печенье, но в рот его совать не спешил. Молчал. Смотрел в сторону. Печенье крошилось в сарделькообразных пальцах. Крошки падали на пол.

Убийца вздохнул. Сказал мягко, но твердо:

— Не заставят. Не бойся. Что бы они там ни придумали — мы создадим того, кому это понравится. Сколько бы их ни понадобилось. Мы сможем. Мы ведь упрямые, помнишь? И нас много.

— Ах-ха... Мы такие!

Бушпритоносец заметно расслабился и замерцал своей обычной вкрадчивой улыбочкой. Толстяк сунул в рот остатки печенья.

Убийца перевел взгляд на тебя. Спросил буднично:

— Ты ведь уже понял, кто мы такие, да?

— Ну да, — ответил ты в тон. — Несложный ребус.

— Ну так и кто же?

— Щиты.

Психологические щиты. Охранные субличности расщепленного сознания. Ты не гордился — скорее досадовал. Понять истину можно было давно, после первого же взгляда на Мара, обладавшего чуть ли не всеми признаками классического принципала. Оберегаемое ядро, шарообразное и в вакууме, то-то он тебя так раздражал. Защитить обычно стремятся самое чистое и уязвимое, при этом еще и как можно тщательнее отсепарировав нуждающийся в охране объект от посторонних примесей и уменьшив его объем для облегчения собственно защиты. Сублимированный рафинад, приторный до тошноты, вот на что оно становится больше всего похоже после подобной обработки. Такое и не может не раздражать.

И самое обидное, что эта версия у тебя была тоже практически с первой минуты — та самая, признанная бредовой и не то чтобы отброшенная, но… отложенная за отсутствием видимых подтверждений. И благополучно забытая.

Убийца одобрительно кивнул. Уточнил.

— Они — да. А я, скорее, копье. Агент точечного воздействия, как ты понимаешь. Выжидаю подходящий момент и наношу удар. Одного, как правило, хватает. Надеюсь, успею и сейчас, пока Обжора нас всех полностью не обездвижит.

Толстяк смущенно сглотнул и перестал жевать. Под твоим скептическим взглядом он засмущался еще больше и даже сделал вялую попытку заерзать.

— Расщепление, несколько я понимаю, было вполне сознательным?

— Верно понимаешь, — склонил голову к плечу Убийца.

— Превращение пытки в удовольствие — мера логичная, но радикальная. Крайняя даже. А тут целых три, причем единовременно… Похоже, вы крупно влипли.

Убийца философски пожал плечами.

— Возможно. Но так же возможно, что крупно влип наш слишком гостеприимный хозяин. Просто пока не знает об этом.

Ты снова скользнул недоверчивым взглядом по толстяку.

— Рева и Пыхтун — это понятно. Чередование грубого физического воздействия и психологического унижения, это почти классика. Но — Обжора?..

Убийца отвел взгляд.

— Пытки бывают разными.

Ты не мог бы поклясться, что он смутился — мало ли почему может возникнуть у человека внезапное желание посмотреть в другую сторону. Мимо. И далее продолжать смотреть туда же. Теперь ты сам рассматривал Убийцу, и рассматривал с интересом.

— Мар считает себя самым старшим из вас. Но он ошибается. Так?

Убийца царапнул тебя стремительным взглядом и три раза сомкнул кончики пальцев в ироничной имитации аплодисментов.

— Конечно. Просто я не люблю высовываться.

— Я так понял, что наручники с меня ты не снимешь?

— Увы.

— Тогда убери хотя бы пальто. Жарко.

А главное -воротник давит на разбитый затылок, и пульсирующая при малейшем движении боль мешает думать. Убийца чуть шевельнул головой, сразу стало легче. Не дышать, нет. Но — легче.

— Мог бы сказать спасибо. Но ведь ты выше этого, да?

— Спасибо.

— Не за что.

Дежавю. Тебе показалось, что в холодных внимательных глазах Убийцы танцуют веселые искорки. Может быть, даже издевательские.

— На сколько ты старше?

— На несколько жизней. Чужих, как ты понимаешь. Остальное не имеет значения. Мы говорили не обо мне, а о Маре, и я бы хотел, чтобы мы и дальше говорили о нем. Ты уже понял, что в его мире подонков не существует? Просто не существует — и все. Он потому никогда и не вырастет, что верить в подобное могут лишь дети. Вечный восторженный мальчик. Когда такие мальчики сталкиваются с жестокой реальностью — за реальность становится… — он замялся.

— Стыдно?

Убийца издал короткий и почти неслышный смешок. Скорее даже не сам смешок, а просто слабый намек на возможность такового. Искры в его холодных глазах стали отчетливее.

— Не стыдно, нет. Страшно. Если, конечно, реальность не успеет отпрыгнуть в сторону и прикинуться ветошью в робкой надежде, что ее не заметят и не прогнут. Некоторым везет. Реальностям. И их действительно не замечают. Другим везет меньше. Хотя… тут все зависит от того, что считать везеньем.

— Жаль, что это работает только здесь. Наверху реальность сама кого хочешь прогнет.

Убийца поднял перед собой раскрытые ладони, не возражая и не соглашаясь. Лицо его оставалось бесстрастным, но паскудные искры совсем распоясались.

— Каждому по вере… Однако такая вот вера, как у Мара — качество полезное, да. Только вот обратной стороной является невозможность для самого Мара выйти отсюда. Самый Старший его не позовет, разве что будет совсем уж край, а самостоятельно Мар пробиться не сможет. Ну, во всяком случае, пока мы принудительно гостим в подвалах у этого на всю голову больного подонка. Понимаешь, Мар не может находиться в одном мире с теми, кого, по его убеждению, не существует. Такая вот неприятность.

Ты покосился на обтянутые голубым мехом наручники и совсем уже собирался высказать обоснованные сомнения по поводу невозможности выживания Мара рядом с больными на всю голову извращенцами, ведь удавалось же ему как-то… Но посмотрел еще раз на Обжору и промолчал. В конце концов, даже одинаково снесенные крыши могут существенно отличаться по степени шуршания шифера.

— Очень удобное разделение, — продолжал Убийца негромко. — Поначалу наша задача казалась довольно простой: дежурить наверху и не пускать туда его, пока не проведем окончательную… хм… зачистку. Ну или пока нас не спасут. По второму пункту нам даже делать ничего особо не пришлось, Мар сам все сделал. Сам заблокировал для себя выход наверх, в мир, где существуют не только хорошие, своей же верой и заблокировал. Вернее — неверием.

— Нелогично, — не выдержал ты. — Сам заблокировал — и сам же туда рвется? С чего бы это?

Убийца развел руками в жесте преувеличенно искреннего недоумения. Ирония была легкой — скорее намек на иронию.

— Он упрям. И, похоже, не понимает, что заблокировал сам. И уж тем более не понимает, чем именно. Обвиняет нас. Ему так легче, ему всегда легче во всем обвинить себя, а мы ведь тоже как бы его части… в какой-то мере. Нам в ответ приходилось его уменьшать, чтобы с гарантией… но он все равно то и дело сбегал. Упрямый. И неглупый. Придумал вот, как обойти собственный блок. Ты уже понял?

— Буксир.

— Конечно. Теперь, надеюсь, ты понимаешь, почему мы не можем тебя отпустить?

— Нет. Что мешает ему вызвать другой буксир, пока вы меня тут… развлекаете светской беседой?

Мар бы наверняка оценил твой сарказм, рассмеялся бы, рот растянул от уха до уха в своей дурацкой улыбке. Он над любой глупостью смеялся. Над любой сказанной тобою глупостью. А вот Убийца остался серьезным. Убийственно серьезным. И ты бы, наверное, даже поверил в эту серьезность, если бы не искры…

— Это не так-то просто, вызвать сюда кого-то сверху. Не новую субличность-щит, а постороннего. Более чем не просто. Я вообще не представляю, как ему удается. Каждый раз загадка… ты ведь не первый у него, знаешь?

— Знаю.

— После тех двоих он тоже долго из манежа не высовывался. Я не знаю, создает вас Мар или откуда-то выдергивает, да мне и все равно. Главное, что это отнимает много сил. И значит, повторить он теперь сможет нескоро, достаточно просто держать тебя здесь прикованным — и проблема решена. Потом, когда все утрясется тем или иным образом, мы тебя отпустим, конечно, мы же не звери. А пока… Хочешь печеньку? Обжора поделится, он не жадный.

— Спасибо.

Убийца сказал — двое. Убийца уверен, что ты у Мара всего лишь третий.

Вот же черт…

— Спасибо, да — или спасибо, нет?

— Спасибо, нет.

Они никогда не видели маровский бункер, ну да, он же говорил, что двери закрыты для братьев. Значит, и этих дверей-граней они тоже не видели. Ни разу. Не могли соотнести. Десятки узких дверей, десятки дорог за ними. Многие десятки. Может быть, даже сотни… Третий, ха! Ма-ар, ну надо же…

Скрытный мелкий паршивец!

— А при чем тут лошади?

— Лошади?

Убийца моргнул. На этот раз его удивление было непритворным.

— Ну да. Ты же упоминал манеж.

— А-а. Я имел в виду детский манежик. Маровская песочница, он зовет ее бункером. Уже смешно. Здесь его удержать было почти невозможно, хотя мы и старались. Его песочница, если уж на то пошло, ничуть не хуже исполняет роль защитного манежика. Он такой непоседа. Иногда нам тоже удавалось его туда загнать, но ты… Я восхищен. Честно. Ты хорошо его упаковал, качественно так. Надолго. Не представляю, как тебе это удалось, но я такие вещи чувствую. Ты его буквально высосал, он теперь долго никого не сумеет вызвать. Если повезет — вообще не успеет, прежде чем начнется…. Вот и хорошо, вот и пусть пока там сидит, лишь бы наверх не совался. А он не сунется. В одиночку, во всяком случае, точно не сунется. Да еще и в таком состоянии…

Ты отвернулся к стене и дальше слушать не стал. Стоял, разглядывал серую штукатурку. Могло быть и хуже, правда?

Могло. Наверное…

Ну, например, Убийца мог бы все это (или нечто другое) сейчас говорить не тебе, а младенцу в коричневых с серебром ползунках, а младенец бы только хныкал и пускал пузыри, ничего уже не понимая. Потому что их действительно четверо, а он один. На каком возрасте они остановятся? Три года? Два? Вряд ли. Куда проще охранять того, кто не умеет даже ползать.

А еще им могла бы прийти в головы светлая мысль использовать тебя в качестве наживки. Приманки для одного маленького скрытного паршивца, слишком порядочного для того, чтобы не клюнуть. Но их такая мысль не посетила. Как хорошо, что ты куда больший мерзавец, чем все они, вместе взятые. Как хорошо, что Мар в бункере…

Бункер, в котором нет стен, одни только двери. Десятки (или даже сотни) дверей, десятки (или даже сотни) дорог, десятки (или даже сотни) буксиров. Приходящих — и уходящих. Сам Мар называл их защитниками. Чужими защитниками. И ни с одним из них так и не дошел до самого верха, куда он (как все считали!) так усиленно рвался. Не потому, что они чужие. Просто имя обязывает. Убийца этого так и не понял, и другие субличности тоже, но Мар…

Нет, не Мар — Маар.

В том-то все и дело.

Он ведь тоже ее слегка растягивал, свою единственную гласную, когда представлялся. Не подчеркнуто, так, слегка, почти незаметно. Чуть ли не смущенно. И все-таки — не случайно. Здесь не бывает случайностей.

Не просто имя, в той или иной мере бессмысленное или что-то значащее, но столь же необязательное и легко заменимое. Клеймо. Печать судьбы. Единственно верное предопределение. Рок. Карма. Какая разница, как называть то, что невозможно исправить? То, что определяет всю твою сущность, раз и навсегда. И прописывает судьбу — тоже раз и навсегда.

Маар — это вулканический кратер без характерного конуса. Не бросающийся в глаза, не привлекающий особого внимания. Незаметный такой. Тихий. Тот, что остается на месте взрыва, если не было лавы, если вся лава осталась глубоко внутри. Внизу. Навсегда. Так и не сумев прорваться наружу.

Так и не сумев вырасти…

Случайностей здесь действительно не бывает, бывает только судьба, а ты — всего лишь ее слепое орудие, и вовсе не по собственной воле приложил свою руку к скручиванию в кукиш чужой жизни. Опять. Да еще и активно так приложил, постарался, от всей души. Тоже судьба? Но с твоим-то именем что не так?!

Хорошо, что вы друг для друга никто. Чужие. Что он не твоя часть, а ты не его создание или игрушка. За игрушкой бы он пришел. Вот и хорошо, что это не про тебя. Что ни ты, ни он не способны друг друга почувствовать на расстоянии так, как ты чувствовал все порождения собственных Чертогов и как наверняка чувствуют друг друга (и Мара) здешние охранные субличности.

Хорошо, что Мар в своем бункере. Хорошо, что он там надолго. Это, наверное, единственное, что хорошо. Там никому не повредит его рафинированный идеализм. И ему самому никто не сможет навредить.

А тебе остается лишь ждать и верить, что они не соврут и отпустят, когда все утрясется тем или иным образом. И что будет — кому отпускать. Что щиты выдержат. Потому что есть судьба, куда более скверная, чем быть похороненным в собственных чертогах разума в то время, когда возможность выбраться еще есть и оставшееся наверху тело не умерло окончательно, и ты это знаешь. Быть погребенным в чужих чертогах куда страшнее. Особенно если ты твердо знаешь, что у этих чертогов уже не осталось живого хозяина, потому что все его щиты были разбиты, один за другим.

Хорошо, что этот мелкий доставучий паршивец…

— Отпустите его.

— Мар, какого черта?!

Крикнуть не удалось — ты крутанулся так стремительно, что ребра свело и получилось лишь яростно захрипеть. К тому же тебе пришлось очень сильно вывернуться, чтобы увидеть пролом на лестницу. И Мара.

— Я сдаюсь.

Мар на секунду замер в проломе, но потом решительно шагнул внутрь. Шел он не очень охотно, нога за ногу, но покорно, словно выполняя работу хоть и неприятную, но необходимую. Выглядел вымотанным и больше не улыбался, только морщился время от времени. И, пожалуй, еще менее походил на себя прежнего, чем любой из четверки. Был меньше ростом и младше года на два, чем тот, каким ты его помнил, ставший не по размеру костюм висел на нем, как на вешалке. Лицо осунулось, глаза словно подернуло пеплом.

Убийца смотрел на Мара пристально и молча. Смотрел и толстяк, даже жевать перестал. Пыхтун в три беззвучных и длинных кошачьих шага оказался у него за спиной и тоже уставился. В затылок. Мар вздрогнул и резко стал ниже ростом. Запутался в штанинах. Остановился. Передернул плечами.

— Это лишнее, — сказал он устало, ни на кого не глядя. Зажмурился, напрягся. Вернул рост обратно. Открыл глаза. — Лишнее, правда. Я обещаю больше не убегать.

Остальные трое молчали и словно чего-то ждали. Мар поморщился, сглотнул. Спросил тоскливо:

— Что, мало, да? Обязательно ползунки?

Помолчал. Посопел.

— Ну… ладно. Согласен. Чего уж. Согласен даже на соску, если вам так спокойнее.

Они по-прежнему ждали. Молчали. Смотрели.

Мар сел на ящик, нахохлился, но уменьшаться вроде бы прекратил. На тебя он не смотрел, он вообще ни на кого не смотрел. Вздохнул. Добавил обреченно:

— Слово Форкосигана.

Наручники исчезли так резко, что ты чуть не упал. Отступил к стене. Интересно, есть ли надежда, что о тебе больше не вспомнят?

— Почему?

Это спросил Убийца, и голос его звучал неожиданно мягко. Мар повернул голову в его сторону, пожал плечами.

— Мячик был черным, — сказал он невпопад, но с такой убежденностью, словно никаких других объяснений не требовалось. — Я хотел цветной. А он был черным. И не менялся. Значит, ему действительно нужнее. А для меня... — он поморщился, махнул рукой. — Для меня это было так… невсерьез. Наверное, я просто не умею, чтобы всерьез… И действительно никогда не вырасту. Наверное… Так что какая разница?

— Мальчик-то вырос… — умиленно протянул толстяк, складывая пальцы-сардельки домиком перед третьим подбородком. — А мы и не заметили…

— Ах-ха! — подтвердил Пыхтун таким горделивым тоном, словно сам лично и ежедневно тянул Мара за уши (или что другое), ну или иные какие меры предпринимал для ускорения роста.

— Дождались! — тихо сказал Убийца и впервые улыбнулся широко и радостно, во все тридцать два, отчего стал еще больше похож на Мара. Не сегодняшнего, хмурого и потухшего, Мара с лестницы.

Мар никак не отреагировал, словно не услышал.

— Ну и че ты не уходишь? — спросил он в пространство тоном, подразумевающим, что в ответ ожидает получить какую-нибудь новую неприятность.

— Он не может, — ответил Убийца все так же мягко, и только тогда ты понял, что Мар вообще-то спрашивал у тебя. — Он живой только тут. Остановка сердца, я полагаю.

— Да? — в глазах Мара сквозь толстый слой пепла пробилась искра интереса. На тебя он по-прежнему не смотрел, словно ты стал невидимым, обращался к Убийце. — Тогда сложнее, да… А запустить пробовал? Можно же прямо отсюда, наверное. Если ударить как следует…

— Полагаю, он пробовал. Но не сумел. Только сломал два ребра.

— Одно, — процедил ты сквозь зубы. — Трещина.

Убийца и Мар синхронно развернулись к тебе и уставились в четыре глаза с одинаково задумчивым выражением. Ты занервничал. Они переглянулись.

— Ладно, — сказал Мар, словно с середины продолжая какой-то безмолвный диалог.— Я провожу. Не бойся, не убегу, раз сказал.

— А я и не боюсь, — Убийца продолжал улыбаться. — Ты вырос, чего бояться-то? Ты и какашку, наверное, сказать сумеешь?

Мар подавился заготовленными словами, хрюкнул раз, другой, широко распахнул глаза — и наконец расхохотался, закрыв лицо руками и подвывая.

— Убийца, ты зараза! — простонал он сквозь смех. — Иди ты в… наверх, короче!

— Уже. — Взгляд Убийцы резанул потолок, лицо закаменело. Улыбка исчезла, словно ее вовсе не было.

— Опаньки… — протянул толстяк, — похоже, начинается…

В следующую секунду в подвале ты остался один.

Вернее, не совсем…

— Черт, — сказал Мар, тоже уставившись в потолок. Он больше не смеялся. — Черт, черт, черт!

Он посмотрел на тебя, снова на потолок, снова на тебя, разрываясь. Пепла в его глазах больше не было. Интересно, бывает ли серое пламя? Затараторил, чуть не плача, гримасничая и давясь словами:

— Я не смогу тебя проводить! Черт! Меня тоже зовут! И это срочно!— снова быстрый взгляд на потолок. — Вот, держи! Это должно помочь!

Он метнулся к тебе, всунул в руку маленький резиновый мячик, пихнул в живот обеими руками:

— Ну что ты стоишь?!

Ты пошатнулся и, чтобы удержать равновесие, сделал шаг назад. И еще один, рефлекторно, потому что перед самым лицом возникла стена. Прозрачная. И за ней — вид на дорожку пустынного парка, залитого вечерними сумерками и дождем.

Ты вновь оказался в бункере.

* * *

Попроси кого-нибудь о помощи. Попроси униженно, преувеличивая собственную ничтожность и важность оказываемой услуги — и ты скорее всего ее получишь. Более того — ты удивишься, насколько же лучше станет к тебе относиться оказавший подобную помощь благотворитель. Все мы любим людей тем больше, чем больше хорошего для них сделали, и ненавидим тем больше, чем больше сотворили гадостей. Попроси — и тебе дадут. Попроси — и тебя полюбят. Искренне. И даже безотносительно того, будешь ли ты испытывать или выказывать благодарность, просто за саму предоставленную тобою возможность оказать благодеяние. Сильнейшая жизненная необходимость любого человека — быть нужным, и не важно, осознает он ее или нет. По статистике более восьмидесяти процентов по-настоящему хороших профессионалов умирает за первые полтора года пенсии. Даже не кончают с собой, нет, от самых вроде бы естественных причин. Просто включаются механизмы самоуничтожения, как только подсознание понимает, что ты стал больше не нужен.

Базовый инстинкт, закон природы, бороться с ним так же бессмысленно, как с законом всемирного тяготения. Да, ты можешь, конечно, не принимать эту сентиментальную чушь в расчет и высокомерно игнорировать, считая, что сила воли и разума превыше всего, — но ровно до той секунды, как сделаешь первый шаг с подоконника. Иногда игнорировать так называемые сантименты бывает именно что нерационально, братец мой.

А вот использовать — рационально. И еще как. Сильнейший рычаг воздействия, неотразимый прием манипуляции, эффективная кнопка, при нажатии которой открываются все — ну, почти все! — двери. Позволь себе помочь — и твой помощник становится именно что твоим, твоим с потрохами. Стоит лишь попросить…

Но ведь ты не попросишь, правда?

Нет.

Что — нет? Нет, не правда — или нет, не попросишь?

Нет — это нет. Смысла. Возможности. Времени. Просить надо было раньше — когда было кого просить.

Разумеется, ни одна из узких стеклянных дверей-панелей не имела ни ручки, ни замочной скважины, в которой можно было бы поковыряться отмычкой. Разумеется, ни одна не поддалась при нажатии или даже попытке вышибить ударом ноги или всего корпуса. И не сдвигалась в стороны или вверх-вниз (условность, да? ну-ну). а когда ты наморгал таки ломик с целью более доскональной проверки материала дверей на прочность — стекло оказалось еще и небьющимся. И упругим — тяжелый металлический дрын не оставлял на таком тонком и хрупком с виду материале даже царапины, как ты ни старался, а вот в руках каждый удар отдавался неприятной вибрирующей болью до самого позвоночника.

Значит, все-таки мячик.

Маленький черный мячик из плотной резины, очень похожий на тот, что ты несколько лет таскал с собою в качестве своеобразного талисмана. Потом там, наверху, мячик куда-то делся, но стоило спуститься сюда — и он снова оказывался в кармане пальто. Сейчас пальто на тебе не было, и ты не мог сунуть руку в карман и проверить — лежит ли у тебя на ладони тот самый, что укатился вниз по коридору еще до встречи с Маром. Или, если в кармане обнаружится настоящий, сравнить два мячика и найти десять отличий. Может быть, тогда бы удалось понять, что же имел в виду Мар. когда говорил, что мячик поможет.

Потому что мячик ты проверил первым же делом. Непосредственно сразу после попадания в бункер и задолго до того, как начал кидаться на стеклянные стены или искать в них замочные скважины.